ИКОНА, ИНДЕКС И СИМВОЛ

§1. Иконы и Гипоиконы

274. Знак, или Репрезентамент, это Первое, которое находится в таком подлинном [genuine] триадическом отношении ко Второму, называемому его Объектом, чтобы быть в состоянии так определить (determine) некое Третье, называемое его Интерпретантой, чтобы оно вступало в то же триадическое отношение к Объекту, в котором само [Первое] находится к этому Объекту. Это триадическое отношение является подлинным в том смысле, что все три его члена связываются таким способом, что не содержат в себе никаких комплексов диадических отношений. Именно поэтому Интерпретан-та, или Третье, не может находиться в простом диадическом отношении к Объекту, но должна стоять к Объекту в таком отношении, в каком стоит к нему Репрезентамен Так же не может триадическое отношение, в котором находится Третье, быть просто похожим на то, в котором находится Первое, поскольку это делало бы отношение Третьего к Первому просто вырожденной [degenerate] Вторичностью. Третье должно действительно стоять в том же самом отношении и таким образом, быть способным определять свое собственное Третье, но кроме этого оно должно иметь второе триадическое отношение, в котором Репрезентамен, или скорее, отношение такового к Объекту, будет уже его [Третьего] собственным Объектом, и оно [изначальное Третье] должно быть способно определить Третье уже для этого отношения. Все это должно быть одинаково истинно и для Третьего нового Третьего и т. д. до бесконечности; все это заключено в привычной идее Знака, и ничего больше в нашем употреблении термина «Репрезентамен» не подразумевается. Знак это Репрезентамен с ментальной Интерпретантой. Возможно, бывают Репрезентамены, не являющиеся знаками [то есть не нуждающиеся в мен-

200

тальных интерпретантах]. Так, если подсолнух, поворачиваясь вслед солнцу, оказывается способным посредством самого этого акта, без дополнительных условий, произвести на свет другой подсолнух, поворачивающийся вслед солнцу соответствующим образом, и делать это с постоянной репродуктивной силой, то такой подсолнух станет Репрезентаменом солнца. Но все равно мысль есть главный, если не единственный, способ репрезенетации.

275. <..> Самым фундаментальным [разделением знаков] является разделение на Иконы, Индексы и Символы. А именно, хотя ни один Репрезентамен не функционирует как таковой, пока действительно не определяет Интер-претанту, тем не менее, едва он оказывается способен это сделать, он становится Репрезентаменом; и его Репрезентативное Качество не обязательно зависит от того, действительно ли он когда-либо определял Интерпре-танту и даже обладает ли он действительно каким-нибудь Объектом.

276. Икона это Репрезентамен, чье Репрезентативное Качество есть Первичность его как Первого Иными словами, то качество, которое она имеет как вещь, делает ее способной быть Репрезентаменом. Так, все, что угодно, способно стать Субститутом чего угодно, если оно на него похоже. (Понятие «субститута» включает в себя понятие цели и подлинной третичности). Существуют или нет другие виды субститутов, мы увидим в дальнейшем. Репрезентамен по одной только Первичности может иметь лишь сходный с собой Объект. Подобно этому Знак по Контрасту обозначает свой Объект только в силу контраста, или Вторичности, между двумя качествами. Знак по Первичности — это образ Объекта, и он, строго говоря, может быть только идеей. Ибо он должен произвести некую Интерпретирующую идею; что же до внешнего объекта, то тот возбуждает идею путем воздействия на мозг. Но, говоря наистрожайшим образом, даже идея, кроме как в смысле возможности, или Первичности, не может быть Иконой. Только возможность является Иконой исключительно в силу своего качества; и ее Объект может быть только

201

Первичностью. Однако знак может быть иконическим, то есть представлять свой объект главным образом в силу сходства с ним, неважно, каков при этом его собственный способ бытия. И если тут нужен какой-то субстантив, то иконический репрезентамен можно называть гипоиконой. Любой материальный образ, скажем, картина — это во многом конвенционально обусловленный способ представления, но сам по себе, без подписи, без ярлыка, он может называться гипоиконой.

277. Гипоиконы можно примерно разделить в соответствии с тем модусом Первичности, от которого они происходят. Те, что происходят от простых качеств, Первых Первичностей, суть образы; те, что представляют отношения, в основном диадические или считающиеся таковыми, между частями одной вещи через аналогичные отношения между собственными частями, суть диаграммы; а те, что представляют репрезентативный характер репрезентамена, представляя параллелизм в чем-то другом, суть метафоры.

278 Единственным способом прямой передачи идеи является икона, и установление любого косвенного способа передачи идеи должно зависеть от использования какой-нибудь иконы. Следовательно, всякое утверждение должно содержать икону или ряд икон, иными словами — оно должно содержать в себе знаки, чье значение может быть объяснено только при помощи икон. Идея, которую обозначает ряд икон (или эквивалент ряда икон), содержащихся в утверждении, может быть определена как предикат утверждения

279 Прибегая к риторическому способу доказательства, заметим, что существование таких репрезентаций, как иконы, является хорошо известным фактом. Каждая картина (неважно, насколько конвенционален ее метод) есть по существу репрезентация такого типа Такова же и диаграмма, хоть бы и вовсе не было никакого чувственно ощутимого сходства между нею и ее объектом, но только аналогия между отношениями их частей Особенного внимания заслуживают те иконы, в которых сходство поддерживается конвенциональными правилами. Так,

202

алгебраическая формула является иконой, каковой ее делают правила перестановки, ассоциации и распределения символов. На первый взгляд может показаться, что называть алгебраическое выражение иконой значит впадать в произвольную классификацию; что алгебраический способ выражения можно с тем же и даже с большим правом считать сложным конвенциональным знаком. Но это не так Ибо главное отличительное свойство иконы состоит в том, что посредством ее прямого наблюдения могут быть обнаружены и другие истины, касающиеся ее объекта, — истины, совершенно отличные от тех, которые были использованы при ее построении. Так, с помощью двух фотографий может быть нарисована карта и т.д. Если нам дан конвенциональный или другой общий знак объекта, то чтобы вывести какую-либо истину, отличную от той, которую он уже обозначает, необходимо в любом случае заменить этот знак на икону. А поскольку эта способность к обнаружению неожиданной истины и есть то, в чем состоит полезность алгебраической формулы, то иконический характер [в ней] будет преобладающим.

280. Что иконы алгебраического типа, хотя как правило и очень простые, существуют во всех обычных грамматических пропозициях, — является одной из тех философских истин, которые вывела на свет логика Буля. Во всех примитивных видах письменности, таких, например, как египетская иероглифика, имеются иконы нелогического типа — идеографы Очень вероятно, что в наиболее ранних формах речи, присутствовал значительный элемент подражания. Но во всех известных языках такие репрезентации были заменены конвенциональными звуковыми знаками. Однако и сами эти знаки таковы, что их можно объяснить только при помощи икон. Так что в синтаксисе любого языка имеются подобные логические иконы, поддерживаемые конвенциональными правилами. <. >

281 Фотографии, в особенности моментальные фотографии, весьма поучительны в этом смысле, поскольку мы знаем, что в определенных отношениях они в

203

точности подобны представляемым ими объектам. Но своим сходством фотографии обязаны тому, что были произведены при тех обстоятельствах, которые физически обусловили точность их соответствия природе. В этом отношении они принадлежат ко второму классу знаков — знаков по физической связи. Но дело примет совершенного другой оборот, если я предположу, что зебры — это, скорее всего, упрямые или неприятные животные, поскольку у них, кажется, есть некое общее сходство с ослами, а ослы своевольны. Здесь осел служит именно возможным подобием зебры. Мы полагаем несомненным, что физическая причина сходства — в наследственности; но с другой стороны, сама наследственная связь есть только вывод из [внешнего] сходства двух животных, и мы (как и в случае с фотографией) не обладаем никаким другим независимым знанием об обстоятельствах возникновения этих двух видов. Примером использования сходства является и тот эскиз, который художник делает к статуе, живописной композиции, архитектурному сооружению или украшению и рассматривая который, он может сказать, будет ли то, что он предлагает, прекрасным и привлекательным. Ответ на поставленный вопрос дают почти с уверенностью, ибо он связан с тем, насколько сильным будет впечатление самого художника. Обнаружится, что и рассуждения математиков в основном крепятся на использовании сходств, которые суть самые петли для врат их науки. Полезность сходств для математиков состоит здесь в том, что они очень точным образом представляют новые аспекты предполагаемого положения вещей. <...> 282. Многие диаграммы напоминают свои объекты вовсе не внешним видом, их сходство состоит только в том, что касается отношений их частей. Так, мы можем показать отношение между различными видами знаков фигурной

СКОбКОЙ:

Знаки:

Иконы

Индексы

Символы

204

Это — икона. Но единственное отношение, в котором она сходна со своим объектом, состоит в том, что скобка показывает классы икон, индексов и символов связанными друг с другом и с общим классом знаков по общему способу, как это и есть в действительности. Когда в алгебре мы пишем уравнения одно под другим в регулярном порядке, особенно же когда мы ставим сходные буквы для соответствующих коэффициентов, то сам такой порядок будет иконой. Вот пример:

Это является иконой потому, что под его воздействием величины, находящиеся в аналогичных отношениях к проблеме, выглядят сходным образом. По сути всякое алгебраическое уравнение есть икона, поскольку оно показывает (exhibits) с помощью алгебраических знаков (которые сами иконами не являются), отношения между затрагиваемыми величинами.

Можно спрашивать, все ли иконы являются знаками по сходству. Например, пьяного человека показывают с той целью, чтобы, по контрасту, продемонстрировать превосходство трезвости. Это, конечно же, икона; является она подобием или нет — можно спорить. Но сам вопрос представляется несколько плоским.

2. Подлинные и вырожденные Индексы

283. Индекс или Сема (###) есть Репрезентамен, репрезентативный характер которого состоит в том, что он является индивидуальным вторым. Если Вторичносгь это существующее в действительности отношение, то Индекс является подлинным. Если Вторичносгь представляет собой референцию, то Индекс является вырожденным. Подлинный Индекс и его Объект должны являться существующими индивидами (неважно, вещами или фактами), и такой же должна быть его непосредственная Интерпретанта. Но поскольку каждый индивид должен иметь характерные черты, то подлинный Индекс может содержать Первичность, а таким образом, в качестве

205

своей составной части, и Икону. Любой индивид есть вырожденный Индекс своих свойств.

284. Субиндексы или Гипосемы суть знаки, которые знаками делаются, главным образом благодаря реальной связи со своими объектами. Так, имя собственное, личное или относительное местоимение либо буква, приписанная к диаграмме, обозначают то, что они обозначают, благодаря реальной связи со своими объектами, но ничто из этого не является Индексом, поскольку ничто здесь не индивид.

285. Давайте рассмотрим некоторые примеры индексов. Я вижу человека с походкой вразвалку. Это возможное указание на то, что он моряк. Я вижу человека с кривыми ногами в бриджах, гетрах и жакете. Все это является возможными указаниями на то, что он жокей или что-то в этом роде. Солнечные или настенные часы указывают время дня. Геометры отмечают буквами различные части своих диаграмм, а затем используют их для того, чтобы обозначать эти части. Схожим образом буквы используются юристами и другими. Так, мы можем сказать: если А и В женаты друг на друге и С их ребенок, в то время как D является братом А, то D является дядей С. Здесь А, В,С и D выполняют роль относительных местоимений, но они удобней, поскольку не требуют никакого специальной сочетаемости слов. Стук в дверь есть индекс. Все, что фокусирует наше внимание, есть индекс. Все, что пугает нас, есть индекс, поскольку оно отмечает соединение двух частей опыта. Так, ужасный удар грома указывает на то, что случилось нечто весьма значительное, хотя мы можем и не знать с точностью, что это было. Но от него [удара] можно ожидать, что он свяжется с каким-то другим опытом.

286. <...> Низкие показания барометра при влажном воздухе — индекс дождя; то есть мы предполагаем, что силы природы устанавливают вероятную взаимосвязь низких показаний барометра с влажным воздухом и грядущим дождем. Флюгер это индекс направления ветра, поскольку, во-первых, он действительно принимает то же направление, что и ветер, так что между ними

206

действительно есть реальная связь, а во-вторых, мы устроены таким образом, что когда видим флюгер, указывающий в определенном направлении, наше внимание следует в том же направлении, и когда мы видим, как флюгер меняет направление вместе с ветром, закон разума заставляет нас думать, что это направление связано с ветром. Полярная звезда, так же как и указывающий палец, есть индекс, с помощью которого мы узнаем путь на север. Ватерпас или грузик отвеса суть индексы вертикального направления. Мера длины в ярд, деревянная или металлическая, может показаться на первый взгляд иконой реального ярда; и она таковой бы и была, если бы предназначалась только для того, чтобы показывать ярд настолько точно, насколько его можно видеть и оценивать как ярд. Но предназначение этой меры состоит именно в том, чтобы показывать ярд более точно, чем когда его определяют на глаз и по внешнему виду. И делает она это вследствие заранее проведенного аккуратного механического сравнения с бруском, находящимся в Лондоне и называемым «ярдом». Таким образом, именно реальная связь придает мере ярда ее ценность как репрезентамена; и таким образом, она представляет собой индекс, а не просто икону. 287. Когда кучер, пытаясь привлечь внимание пешехода и заставить поберечься, выкрикивает «Эй!», то в той мере, в какой это восклицание является значимым словом, оно, как станет видно в дальнейшем, представляет собой нечто большее, чем индекс; но в той мере, в какой оно производится с целью простого воздействия на нервную систему слушающего и побуждения его уйти с дороги, восклицание это является индексом, ибо направлено на то, чтобы поставить пешехода в реальную связь с объектом, каковым является его местонахождение в отношении к приближающейся лошади. Предположим, два человека встречаются на деревенской дороге и один из них говорит другому: «Труба того дома дымит» Другой осматривается и замечает дом с зелеными ставнями и верандой, у которого дымит труба. Затем он проходит несколько миль и встречает третьего путешественника Подобно какому-нибудь наивному простецу, он говорит.

207

«Труба того дома дымит». «Какого дома?» — спрашивает другой. «Ну, дома с зелеными ставнями й с верандой», — отвечает простец. «А где этот дом?» — спрашивает незнакомец. Он желает получить какой-нибудь индекс, который связал бы его понимание с подразумеваемым домом. Одни слова этого сделать не могут. Указательные местоимения «этот», «тот» и есть такие индексы. Ибо они призывают слушателя воспользоваться силами своего наблюдения и тем установить реальную связь между своим разумом и объектом, а если указательное местоимение призывает к этому — без чего его значение непонятно, — то значит, оно и намеревается установить такую связь; тем самым, оно индекс. Относительные местоимения, кто и который точно так же требуют наблюдательной деятельности, только в их случае наблюдение должно направляться на им предшествующие слова. Юристы на практике используют А, В, С как чрезвычайно эффективные относительные местоимения. Чтобы показать, насколько они эффективны, мы можем отметить, что гг. Аллен и Гриноф в своей превосходной (хотя в издании 1877 г. и слишком сжатой) «Грамматике латинского языка», заявляют, что ни один из существующих синтаксисов не смог бы полностью избавиться от неясности в следующем предложении: «А ответил В, что он считал, что С (его брат) более несправедлив к себе, чем к его собственному другу»1. Любой же юрист утверждал бы с совершенной ясностью, используя А, В, С в качестве относительных местоимений, следующее: А ответил В, что он (А)/(В) считал, что С (его(А)/(В) брат)

более несправедлив к себе(А)/ (В)/(С), чем к его (А)/

(В)/(С) собственному другу [2].

1 New English Grammar (изд. 1884).

2 Современные грамматические справочники определяют местоимение как слово, использованное вместо имени. Это античная доктрина, вера в которую была подорвана в начале XIII века и которая на несколько столетий исчезла из грамматик Однако предлагавшаяся замена была недостаточно ясной; и когда начала пробиваться варварская ненависть к средневековой мысли, заме-

208

Окончания, которые в любом флективном языке присоединены к словам, «управляемым» другими словами, и которые служат для того, чтобы указывать на управляющее слово путем повторения того, что где-то еще выражается в той же самой форме, — точно так же являются индексами того же относительно-местоименного характера. Это может проиллюстрировать любой отрывок из латинской поэзии, например, двенадцатистрочное предложение, начинающееся: «Jam satis terris». В обоих случаях: и в этих окончаниях, и в А, В,С, чтобы привлечь внимание к нужному объекту, используют сходство. Но это ни в каком существенном смысле не делает их иконами, поскольку совершенно не имеет значения, как выглядят буквы А, В,С или каковы сами по себе окончания. И дело не просто в том, что одно появление А сходно с предшествующим его появлением, хотя это и важное обстоятельство, но в том, что имеется понимание того, что сходные буквы будут представлять одну и ту же вещь и это действует как сила, переводящая внимание с данного появления А на предыдущее. Притяжа-

на эта была отброшена. Некоторые из последних наших грамматических справочников, такие, как у Аллена и Гринофа, исправляют существующее положение дел. Незачем говорить, что я, ты, то, это становятся вместо имен; ведь они указывают на вещи самым прямым из возможных способом. Нельзя выразить то, к чему отсылает утверждение, его референцию, иначе как индексом. Местоимение есть индекс Имя, с другой стороны, не указывает на объект, оно обозначает; а когда имя используют, чтобы показать, о чем идет речь, то при этом просто полагаются на опыт слушающего, каковой должен подменить неспособность имени к тому, что местоимение делает в мгновение ока. Таким образом, имя является несовершенным субститутом местоимения. Имена так же помогают глаголам. А местоимение должно быть определено как слово, способное обозначать что угодно, с чем первое и второе яйцо имеют соответствующие реальные связи (connections), и делает оно это тем, что направляет на него внимание второго лица. Аллен и Гриноф говорят так «Местоимения указывают на некое лицо или вещь без того, чтобы называть или описывать их», [стр. 128, изд. 1884]. Это правильно, это даже освежающе правильно, однако все-таки лучше, наверное, обозначить, что местоимения делают, а не просто то, чего они не делают.

209

тельные местоимения являются индексами в двух смыслах: во-первых, они указывают "на обладателя, а во-вторых, в них присутствует некоторое изменение, которое синтаксически направляет внимание к слову, обозначающему ту вещь, которой обладают.

288. Некоторые индексы — это более или менее детальные указания на то, что должен делать слушатель, дабы поставить себя в прямую опытную или другую связь с подразумеваемой вещью. Так, «Береговая охрана» (Coast Survey) выпускает «Заметки для мореходов», давая широту и долготу, четыре-пять ориентиров наиболее важных объектов и т.д., говоря, здесь — скала или отмель, буи или плавучий маяк. И хотя в таких указаниях будут присутствовать и другие элементы, в своей основе они являются индексами.

289 Наряду с такими вот индексальными указаниями: что нужно делать, дабы обнаружить подразумеваемый объект, необходимо выделить те местоимения, которые можно обозначить как селективные [или количественные] — поскольку они информируют слушателя о том, как ему выбрать один из предлагаемых объектов, — и которым грамматики дают весьма неопределенное именование неопределенных местоимений Два их вида в особенности важны для логики: универсальные селекти-вы, такие как quivis, quilitoet, quisquam, ullus, nullus, nemo, quisque, unterque и их английские параллели: any (любой), every (каждый), all (всё), по (никакой), попе (ни один), whatever (что бы ни), whoever (кто бы ни), everybody (всякий), anybody (кто-нибудь), nobody (никто) Они подразумевают, что слушатель свободен выбрать любой, какой хочет, из объектов внутри имеющихся или оговоренных границ, и что утверждение будет относиться к этому объекту. Другой логически важный вид состоит из частных селективов quis, quispiam, nescio quis, aliquis, quidam и английских some (какой-то), something (что-то), somebody (кто-то), а (неопределенный артикль со значением один из, какой-то), a certain (некоторый), some or other (тот или другой), a suitable

210

(соответственный), one (один в смысле один человек говорил и т.д.)

С вышеуказанными местоимениями связаны такие выражения, как все, кроме одного, один или два, несколько, почти все, любой другой и т.д. Наряду с местоимениями следует классифицировать наречия места и времени и т.д. Не столь уж отличны от них первый, последний, седьмой, две трети [чего-то], тысячи [чего-то] и т.д.

290. Другие индексальные слова — это предлоги и предложные фразы, такие, как «справа (или слева) от чего-то». Право и лево нельзя различить никаким общим описанием. Другие предлоги обозначают отношения, которые, наверное, могут быть описаны; но когда они отсылают, как они и делают, и гораздо чаще, чем мы думаем, к наблюдаемому или, как предполагается, известному по опыту местоположению говорящего в связи с местоположением слушающего, тогда индексаль-ный элемент оказывается доминирующим [3].

1 Если бы какому-нибудь логику нужно было сконструировать язык de пою — что он в действительности почти и должен делать — он бы, естественно, сказал, что ему понадобятся предлоги для временных отношений до, после и в то же время, предлоги для пространственных отношений присоединения, содержания, касания, для положений в ряду с, близко к, вдали от, направо от, налево от, сверх, внизу, впереди, позади и предлоги для выражения вхождения в и выхождения из этих положений В остальном, сказал бы он, я обойдусь метафорами И если только мой язык предназначен к употреблению среди людей, чье местообитание отмечено какой-то географической особенностью, равно относящейся к ним ко всем, такой, как горная цепь, море, великая река, — будут еще желательны предлоги, обозначающие связанные с ними положения, такие, как через или к-морю и т.д Но когда мы рассмотрим действительные языки, то покажется, будто место, предназначенное для многих таких различий, они заполнили просто жестами У египтян не было никаких предлогов или указателей, имевших явное отношение к Нилу Только эскимосы настолько плотно закутаны в свои медвежьи шкуры, что пользуются словесными указателями, различающими направления к земле, морю, северу, югу, востоку и западу А исследуя падежи или предлоги любого лействительного языка, мы обнаруживаем какое-то случайное скопление.

211

291. Иконы и индексы ничего не утверждают. Если бы икона могла интерпретироваться предложением, то это предложение должно было бы стоять в «сослагательном (potential) наклонении», то есть оно говорило бы только «предположим, фигура имеет три стороны» и т.д. А если б подобным же образом интерпретировался индекс, наклонение должно было бы быть повелительно-восклицательным, или императивным, (imperative), как: «Смотри сюда!», «Берегись!» Но тот вид знаков, к рассмотрению которых мы переходим сейчас, по природе стоит в индикативном, или, как его следует называть, изъявительном (declarative) наклонении [4]. Конечно, они могут подойти и для выражения любого другого наклонения, поскольку мы можем объявить утверждения сомнительными, или только вопросами, или же считать их императивно необходимыми.

§3. Природа Символов

292. Символ есть репрезентамен, Репрезентативный характер которого состоит именно в том, что он является правилом, определяющим Интерпретанту. Все слова, предложения, книги и другие конвенциональные знаки

4 Терминология грамматики, как и логики, главным образом заимствована из поздней латыни, слова же перенесены из греческого, латинская приставка переводит греческую, латинский корень — греческий. Но в то время как логические термины выбирались с неимоверным тщанием, грамматики были исключительно небрежны, а более всех — Присциан. Слово индикатив одно из присциановых творений. Оно явно предназначалось для перевода аристотелевского ### Но это совершенно соответствует declarative (изъявительное) как в обозначении, так и в соответствии с правилами перевода: de (из) занимает место ###, как это обычно в таких искусственных формированиях (демонстрация для ### и т.д.), a clarare представляет ### «делать явным». Возможно, причиной, по которой Присциан не выбрал слова declaratiuus, было то, что Апулей [см. Geschichte der Logik, I, 581 Прантля], большой авторитет в мире слов, употреблял его в несколько отличном смысле.

212

J

суть Символы. Мы говорим о написании и произношении слова «man» («человек»); но произносится и пишется только реплика, или воплощение слова. У самого слова нет существования, хотя оно и обладает реальным бытием, состоящим в том факте, что существующие вещи будут ему соответствовать. Это — общий способ последовательности трех звуков или репрезентаменов звуков, который становится знаком только в силу того факта, что привычка или принятый закон заставят интерпретировать его реплики в значении «man» (человек) или «men» (люди). Слово и его значение оба суть общие правила, но из них двоих только слово предписывает качества своих реплик сами по себе. Иначе говоря, «слово» и его «значение» не различаются, пока «значению» не приписывают особого смысла. 293. Символ есть закон или регулярность неопределенного будущего. Его Интерпретанта должна описываться точно таким же образом; и точно так же должен описываться его полный [complete] непосредственный Объект, или значение [5]. Но закон необходимо управляет индивидуальностями, или «воплощен в» них, и предписывает им некоторые из их свойств. Следовательно, составной элемент Символа может быть Индексом и может быть Иконой. Человек, гуляющий с ребенком, указывает пальцем в небо и говорит: «Вон там воздушный шар». Указывающая рука это существенная часть символа, без которой последний не будет передавать никакой информации. Но если ребенок спросит: «Что такое воздушный шар?», а человек ответит: «Это нечто вроде большого мыльного пузыря», то он сделает образ частью символа. Итак, в то время как полный Объект Символа,

5 Есть два способа, какими Символ в качестве своего реального Объекта может иметь реальную Существующую Вещь. Во-первых, вещь может соответствовать ему, случайно или в силу того, что Символ обретает силу все более устанавливающейся привычки, и во-вторых, благодаря тому, что символ содержит в качестве своей части Индекс Но непосредственный объект символа может быть только символом, а если он содержит в себе объект другого рода, то это лишь при помощи бесконечной серии

213

иными словами, его значение, имеет природу закона, он должен обозначать [denote] индивидуальность и означать [signify] свойство. Подлинный символ есть символ, имеющий общее значение. Существуют два типа вырожденных символов: Сингулярный Символ, чьим Объектом является некая существующая индивидуальность и который обозначает только те свойства, которые эта индивидуальность может реализовать, и Абстрактный Символ, чьим единственным Объектом является свойство.

294. Хотя непосредственная Интерпретанта Индекса должна быть Индексом, однако, поскольку его Объект может быть Объектом Индивидуального [Сингулярного] Символа, Индекс может иметь такой Символ в качестве своей опосредованной Интерпретанты. Даже подлинный символ может быть его несовершенной Интерпретантой. Точно так же и икона может иметь вырожденный Индекс, или Абстрактный Символ, в качестве опосредованной Интерпретанты, и подлинный Индекс или Символ в качестве несовершенной Интерпретанты. 295. Символ есть знак, естественным образом пригодный для того, чтобы изъявлять, что совокупность объектов, обозначаемая какой бы то ни было совокупностью индексов, связанных определенным способом с этой совокупностью объектов, представляется иконой, с этой же совокупностью ассоциируемой. Дабы показать, что означает это сложное определение, давайте возьмем в качестве примера слово «возлюбил». То, что ассоциируется с этим словом, есть идея, являющаяся ментальной иконой одного человека, влюбленного в другого. Далее мы должны понять, что «возлюбил» имеет место в предложении; ибо вопрос сейчас не в том, что оно может значить само по себе, если оно вообще что-то значит. Допустим, мы имеем дело с предложением «Иезекииль возлюбил Голду». Тогда Иезекииль и Голда должны быть индексами или содержать их в себе, поскольку без индексов невозможно указать на то, о чем тут идет речь. Всякое простое описание оставит до конца неясным — не являются ли они просто вымышленными персонажами; но так или иначе, а индексы могут

214

на них указывать. Итак, действие слова «возлюбил» состоит в том, что пара объектов, обозначенных парой индексов — Иезекииль и Голда, — представлена иконой или образом влюбленного и его возлюбленной, который мы держим в уме.

296. То же самое верно и для любого глагола в изъявительном наклонении, а в действительности и для всякого глагола вообще, поскольку другие наклонения являются изъявлениями факта, лишь несколько отличного от того, что выражается в изъявительном наклонении. Что касается имени существительного, то его, — учитывая значение, которое оно имеет в предложении, а не само по себе, — наиболее удобно рассматривать как часть символа. Так предложение «каждый мужчина любит женщину» эквивалентно высказыванию «любое [существо], которое есть мужчина, любит некоторое [существо], которое есть женщина» Здесь «любое» — это универсальный селективный индекс, «которое есть мужчина» — символ, «любит» — символ, «некоторое, которое» — частный селективный индекс и «есть женщина» — символ.

297. Слово «символ» имеет так много значений, что добавлять к ним новое — только наносить ущерб языку. Не думаю, что то значение, которое я придаю ему, значение конвенционального знака, или знака, зависящего от привычки (приобретенной или врожденной), является таким уж новым, а не просто возвращением к первоначальному значению. Этимологически оно должно означать вещь, сброшенную в одно, подобно тому как как ### (эмболон) — это вещь, брошенная во что-то; засов, ### (параболон) — это вещь, брошенная рядом [кроме какой-то другой], дополнительная безопасность; и ### (гипоболон) — вещь, брошенная под что-то, брачный дар. Обычно говорится, что в слове «символ» «сбрасывание в одно» должно пониматься в смысле «догадки», «конъюктуры»; но если это так, мы должны были бы обнаружить, что хотя бы иногда оно означало догадку или предположение — значение, в поисках которого мы тщетно пере-

215

J

вернули бы всю литературу. Однако греки очень часто употребляли выражение «сбрасывать в одно» (###) для обозначения заключения договора или соглашения. И в самом деле, можно обнаружить, что уже очень рано и весьма часто символ (###) означает договор или соглашение. Аристотель называет имя существительное «символом», то есть конвенциональным знаком [6]. В греческом языке сторожевой огонь это — «символ», то есть заранее оговоренный сигнал; флаг или знамя — это «символ», пароль — «символ», значок — «символ»; церковное вероучение называется «символом», поскольку служит в качестве значка или шибболета; театральный билет называется «символом»; любой билет или доверенность, позволяющая кому-то что-то получить, — это «символ» Более того, любое выражение чувства называлось «символом» Таковы принципиальные значения этого слова в его первоначальном языке. Читатель может судить сам, достаточно ли этого для подтверждения моего заявления о том, что я не искажаю данное слово вводимым мною способом его использования.

298. Всякое обычное слово, такое, как «давать», «птица», «свадьба», является примером символа. Он применим к чему бы то ни было, что может воплощать идею, связанную со словом; но сам по себе не идентифицирует этой вещи. Он не показывает нам птицу и не представляет нашему взору акт передачи или свадьбу, однако предполагает, что мы способны вообразить все эти вещи и ассоциируем с ними соответствующее слово.

299. Можно отметить регулярную прогрессию одного, двух и трех в трех классах знаков: в Иконе, Индексе, Символе. У Иконы нет динамической связи с представляемым ею объектом; просто так уж случается, что ее качества схожи с качествами самого объекта и возбуждают аналогичные чувствования в уме, для которого она является сходством. Но в действительности она остается не связанной с ними. Индекс физически связан со своим объектом; они составляют органичную пару, но интерпретирующий

6 De Interpretations II, 16 а, 12.

216

разум не имеет ничего общего с этой связью, крюме того, что он замечает ее после ее возникновения. Символ связан со своим объектом через идею пользующегося символом ума — идею, без которой не существовало бы никакой такой связи.

300. Всякая физическая сила действует между двумя частицами, каждая из которых может служить индексом другой. С другой стороны, мы обнаруживаем, что всякая интеллектуальная операция включает в себя триаду символов.

301. Символ, как мы уже видели, не может указывать ни на какую отдельную вещь: он означает род вещи. И он не только означает род вещи, но и сам является родом, а не отдельной вещью. Вы можете написать слово «звезда», но это еще не делает вас творцом слова, так же как если вы сотрете его, вы его тем самым не уничтожите. Слово живет в умах тех, кто употребляет его. И даже если все они спят, оно все равно существует в их памяти. Так что если нужно, мы можем признать, что общие понятия являются простыми словами, совершенно при этом не говоря, как предполагал Оккам [7], что на самом деле они индивидуальности.

302. Символы растут. Они возникают, развиваясь из других знаков, в особенности же из икон или из смешанных знаков, имеющих природу как икон, так и символов. Мы мыслим только в знаках. Эти мыслительные знаки имеют смешанную природу; их части-символы называются понятиями. Если человек создает новый символ, то делает он это посредством мыслей, включающих понятия. Так что новый символ может вырасти только из символов. Отпе symbolum de symbolo. Однажды возникнув, символ распространяется среди людей. Через употребление и опыт развивается его значение. Такие слова, как «сила», закон, богатство, брак несут для нас смыслы, весьма отличные от тех, что они несли для наших диких предков. Символ может вместе со Сфинксом Эмерсона сказать человеку:

7 См Tractatus Logicae, I,xiv.

217

54. Знак [8]

303- Нечто, что определяет что-то другое (свою интерпретанту) к тому, чтобы это что-то тем же самым образом, что и оно само, относилось к некоторому объекту, к которому оно само относится (к своему объекту), причем интерпретанта, в свою очередь, становится знаком, и т.д. ad infinitum.

Несомненно, разумное сознание должно осуществляться сериально. Если серия последовательных интерпретант приходит к концу, то знак тем самым выказывает себя по меньшей мере как несовершенный. Если интерпретирующая идея, определясь в индивидуальном сознании, не определяет никакого внешнего знака, а наоборот, это сознание уничтожается или как-то иначе теряет всякое воспоминание или другой значимый след воздействия знака, то становится абсолютно не обнаружимым, была ли в этом сознании подобная идея; и сложно понять, какой бы имело смысл говорить, что когда-то в этом сознании такая идея была, поскольку уже само такое высказывание будет интепретантом данной идеи.

304. Знак есть либо икона, либо индекс, либо символ. Икона есть знак, который обладал бы своим характерным свойством, собственно и делающим его значимым, даже если б его объект и не имел существования; такова графитовая черта, представляющая геометрическую линию. Индекс есть знак, который бы сразу утратил свое характерное свойство, делающее его знаком, если убрать его объект, но не утратил бы этого свойства, если бы не было интерпретанты. Таков, например, какой-нибудь предмет с дырой от пули в качестве знака выстрела; ибо без выстрела не было бы никакой дыры, но сама дыра там есть, неважно, достанет ли у кого-нибудь умственных способностей связать ее с выстрелом или нет. Символ есть знак, который утратил бы характерное свойство, делающее его знаком, если бы не было интерпретанты. Таково любое речевое высказывание, которое значит то,

8 Dictionary of Philosophy & Psychology, vol.2,p.527.

218

что значит, только в силу того, что его понимают как имеющее именно такую значимость.

§5. Индекс [9]

305. Это — знак, или репрезентация, которая отсылает к своему объекту не столько в силу какого-то сходства или аналогии с ним; или потому, что он ассоциируется с общими свойствами, которыми этот объект обладает, сколько потому, что он состоит в динамической (включая и пространственную) связи как с индивидуальным объектом, с одной стороны, так и с чувствами или памятью человека, для которого он служит знаком, с другой. Ни одно фактическое положение дел не может быть установлено без применения знака, служащего индексом. Если А говорит В: «Вон там огонь», — то В спросит: «Где?» И вслед за этим Л вынужден будет обратиться к индексу, даже если он хочет сказать: где-то в универсуме настоящего, прошлого и будущего. Иначе он сказал бы только, что есть такая идея, как огонь, а это не сообщило бы никакой информации, ибо если б она [идея] уже заранее не была известна, то слово «огонь» было бы непонятным. Если А указывает пальцем на огонь, его палец динамически связан с огнем, все равно как если бы автоматический пожарный сигнал устремил его прямо в том же направлении; одновременно он заставляет глаза В смотреть в эту же сторону, его внимание — сосредоточиваться на ней, а его понимание — признавать, что на его вопрос был получен ответ. Если ответом А является: «На расстоянии тысячи ярдов отсюда», то слово «отсюда» будет индексом; поскольку оно обладает той же силой, как если бы он [А] энергично указал пальцем на дистанцию между собой и В. Кроме того, слово «ярд», хотя оно и представляет собой объект общего класса, является косвенно индексальным, поскольку сами меры ярда суть знаки Парламентского Стандардта, и это вовсе не потому, что они обладают схожими с ним качествами, ведь все постоянные свойства маленького бруска, насколько можно судить по внешнему

9 Ibid,volI,pp. 531-2.

219

виду, — те же, что и у большого, но потому, что каждый из них, действительно или виртуально, был соотнесен с прототипом и подвергся определенным динамическим операциям, тогда как ассоциативная необходимость при виде одного из таких брусков вызывает в нашем уме разнообразные опыты и заставляет связывать брусок с чем-то вообще строго фиксированным в длине, хотя при этом мы, возможно, и не думаем, что подразумеваемый при этом стандарт действительно является материальным бруском. Вышеизложенные соображения могут привести читателя к предположению, что индексы отсылают исключительно к объектам опыта и что им нет никакого применения в чистой математике, имеющей дело — так, впрочем, и есть — с идеальными конструкциями, вне зависимости от того, реализуются они где-нибудь или нет. Но воображаемые математиком конструкции и даже сны настолько приближаются к реальности, что начинают обладать определенной степенью устойчивости, вследствие чего они могут быть признаны и идентифицированы как индивидуальности. Короче говоря, существует вырожденная форма наблюдения, которая направляется на творения нашего разума, — здесь мы используем слово «наблюдение» в его полном смысле, как предполагающее определенную степень устойчивости и квази-реальности в том объекте, которому оно пытается соответствовать. В связи с этим мы обнаруживаем, что индексы совершенно незаменимы в математике; и до тех пор, пока эта истина не будет осознана, все попытки свести логику триадических и более высоких отношений к набору правил обречены на неудачу; когда же это станет понятным, проблема будет решена. Обычные, не представляющие собой ничего особенного буквы в алгебре суть индексы Точно так же, как и буквы А, В, С и т.д., закрепленные за геометрическими фигурами. Юристы, и не только они, кому нужно с точностью обозначить сложные обстоятельства дела, прибегают к буквам, чтобы различать индивидуальности. Буквы, используемые таким образом, — это лишь улучшенные относительные местоимения. Таким образом, в то время как указательные и личные местоимения являются, в

220

обычном употреблении, «подлинными индексами», относительные местоимения — это «вырожденные индексы»; поскольку хотя они и могут, случайно и опосредованно, отсылать к существующим вещам, прямо и с необходимостью они отсылают к ментальным образам, созданным предыдущими словами.

306. Индексы можно отличать от других знаков, или репрезентаций, по трем характерным признакам: во-первых, они не имеют никакого значимого сходства со своими объектами; во-вторых, они относятся к индивидуальностям, отдельным единицам, отдельным совокупностям единиц или отдельным континуумам; в-третьих, они направляют наше внимание на свои объекты посредством слепого принуждения. Но было бы сложно, если не невозможно, привести пример абсолютно чистого индекса или наоборот, найти какой-нибудь знак, совершенно лишенный индексального качества. Психологически действие индексов зависит от ассоциации по смежности, а не от ассоциации по сходству или интеллектуальных операций.

§6. Символ [10]

307. - Знак, который конституируется как знак только или в основном благодаря тому факту, что он используется и понимается как таковой, неважно, является ли соответствующая привычка естественной или конвенциональной, и безотносительно тех мотивов, которые вначале определили его выбор.

Несколько раз ### употребляется в этом смысле Аристотелем несколько раз в Peri bermeneias, в Sophistici Elenchi и в других местах.

308. Тема [11]: слово, предложенное в 1635 году Бургерсди-цием [Burgersdyk] в его Логике (I., п, §1) «quod intellectui cognoscendum proponi potest»; но кажется, он имеет в виду то же, что у Аристотеля иногда туманно обозначает-

l0 Ibid.,vol2, p.640

11 Ibid, vol2, pp. 691-2.

221

ся словом ### — непосредственный объект мысли, значение.

Символ имеет природу знака, и в частности, того знака, который становится значимым благодаря некоторому свойству, заключающемуся в том факте, что он будет интерпретироваться как знак. Конечно, ничто не является знаком до тех пор, пока оно не интерпретируется как знак; но то свойство, которое выступает причиной того, что это нечто интерпретируют как отсылающее к своему объекту, может быть таким, которое способно принадлежать ему безотносительно его объекта, и даже если бы этот объект никогда не существовал, или же оно может состоять в таком отношении к объекту, которое оно имело бы в любом случае, будут его интерпретировать как знак или нет. Однако тема у Бургерсдиция является, кажется, тем знаком, который, как и слово, связан со своим объектом по той конвенции, что он будет именно таким образом пониматься, или, иначе, благодаря естественному инстинкту или интеллектуальному акту, который берет его в качестве представителя своего объекта без необходимости какого-то действия, которое устанавливало бы фактическую связь между знаком и его объектом. Если таково и было соответствующее значение Бургерсдиция, то его тема является тем же, что и наш «символ» (см. Знак).

Примечания

Части 274-7, 2834, 202-4 взяты из «Слогов» (Syllabus), 1902, ничего из этого никогда ранее не публиковалось; 278-80 из работы «О том, что категорические и гипотетические пропозиции едины в сущности, и другие связанные с этим вопросы», 1895; 339; 281, 285, 297-302 из главы 2 «Искусства рассуждения», 1895; тогда как 282,286-91 и 295-6 из «Краткой логики», 1893.

222

[ЛЕДИ УЭЛБИ. ЧТО ТАКОЕ ЗНАЧЕНИЕ?]

171. Небольшая книжечка Леди Уэлби не является тем, что мы обычно понимаем под научной книгой. Это не трактат, и в ней нет и тени педантизма или претенциозности. Разные люди по разному оценят ее достоинство. Это женская книга, и слишком мужской ум может счесть некоторые ее разделы неприятно слабыми. Читателю мужчине мы бы советовали внимательно прочесть XXII-XXV главы, прежде чем он станет последовательно читать всю книгу целиком, ибо они выдержат второе прочтение. Вопрос, обсуждаемый в этих главах, это то, как примитивные люди вообще смогли прийти к своим абсурдным верованиям. Это обычно считается простейшим из вопросов. Леди Виктория не удостаивает упоминания прелестную басню Лафонтена (6-ую из 9-ой книги, которую стоит перечесть целиком, если вы ее забыли) о скульпторе и его статуе Юпитера:

Ремесленник так удачно запечатлел

Черты идола,

Что все нашли, что

Юпитеру не хватает лишь речи.

Говорят даже, что как только мастер

Закончил образ

Он первым содрогнулся

И убоялся собственного творения

В этом он был похож на детей:

А душу ребенка тревожит

Только одна неизменная забота:

Чтоб никто не обидел его куклы.

223

Сердце легко следует за духом

И из этого источника проистекает

Языческая ошибка, которая

Распространилась среди стольких народов.

Каждый человек насколько может

Превращает в реальность свои грезы

Человек холоден к истине

И пламенеет перед лицом лжи.

172. Теория Лафонтена несколько сложна и дает больше пищи воображению, чем современные этнологи. Последние делают из мифологии скорее попытку философского объяснения феноменов. Но автор с помощью кропотливого анализа показывает, что все подобные теории — и теория Лафонтена, и теперешние современные теории — фатальным образом противоречат тем глубоко запечатленным чертам примитивного ума, которые так поразили Тэйлора, Спенсера и вообще этнологов. Вместо них автор предлагает собственную гипотезу, и эта гипотеза так хорошо себя рекомендует, что читателю грозит потерять всякое терпение с ее автором, считающим ее только предварительной, пока писательница не представляет совершенно иную точку зрения, которая, надо признать, является по-своему правдоподобной.

173. Наибольшей услугой, какую может оказать данная книга, является прояснение самого вопроса, который составляет ее заглавие, чрезвычайно фундаментального вопроса логики, получающего, как правило лишь поверхностные, формальные ответы. Его жизненную и далеко идущую важность не замечали даже больше, чем это обычно принято в отношении вопросов, имеющих универсальное и повсеместное значение. Главная цель книги — направить внимание на предмет как на требующий исследования, одновременно и с теоретической, и с практической стороны. Но при этом автор внес и определенный вклад в решение данного вопроса, выде-

224

лив три порядка обозначения. Леди Уэлби мудро воздержалась от любой попытки формального определения этих трех способов обозначения. Она сообщает лишь, что имеется в виду в отношении самого низшего из этих трех смыслов. Пойти дальше значило бы углубиться в длинную и ненужную дискуссию.

174. Можно увидеть, хотя она сама и не замечает этого, что все три ее типа значения примерно соответствуют трем гегелевским стадиям мысли. Сделанное ею различение так же отчасти совпадает с тем, что говорилось уже давным-давно, а именно, что понимание слова или формулы может состоять либо, во-первых, в такой ознакомленности с ним, которая позволяла бы правильно применять его; либо, во-вторых, в абстрактном анализе понятия или в понимании его интеллектуальных отношений к другим понятиям; либо, в-третьих, в знании возможных феноменальных или практических результатов утверждения этого понятия. Мы можем выделить и другие интересные связи ее мысли, достаточные для того, чтобы указать, что она находится на правильном пути.

175. Леди Виктория, однако, не хочет, чтобы данный вопрос поднимался в исследованиях одного только логика. Она утверждает, что люди недостаточно близко к сердцу принимают этику языка. Она считает, что современные понятия требуют от речи современной образности. Но мы опасаемся, что сама она не вполне понимает, сколь глубоко должен войти нож в тело речи, чтобы сделать ее действительно научной. Мы должны будем создавать слова наподобие тех, что используются химиками, — если вообще их можно называть словами. В частности, она проповедует, что логика — «сигнификс», как она называет ее, но на деле это именно логика — должна стать основой или стержнем системы нашего образования. Над всеми этими идеалами стоит поразмыслить. Книга очень богата иллюстрациями, взятыми из современной литературы.

176. Недавно была опубликована небольшая книжка леди Уэлби, озаглавленная «Что такое значение?» У этой книги

225

J

есть много различных достоинств, и среди них то, что она показывает, что существуют три модуса значения. Однако лучшей ее чертой является прояснение самого вопроса «Что такое значение?» Слово имеет для нас значение в той мере, в какой мы можем использовать его для передачи нашего знания другим и для получения того знания, которое эти другие передают нам. Это есть низший класс значения. Значение же слова в более полном виде есть общая сумма всех условных предсказаний, за которые человек, употребляющий слово, намерен сделать себя ответственным или ответственность за которые он намерен отрицать. Это сознательное или квази-сознательное намерение при употреблении слова есть второй класс значений. Но кроме тех последствий, за которые человек, принимающий слово к употреблению, сознательно берет на себя ответственность, есть еще широкий океан непредсказуемых последствий, которые подобному принятию суждено вызвать к жизни — причем это не просто последствия для знания, но, возможно, и революции в обществе. Нельзя предсказать, какой может быть сила в слове или во фразе, способная изменить облик мира; и сумма этих последствий и составляет третий класс значений.

177. [Мое определение знака:] Знак есть Познаваемое, которое, с одной стороны, таковым образом определяется (устанавливается, bestimmt) чем-то отличным от него самого, называемым его Объектом, а, с другой стороны, оно так определяет какой-то действительный или потенциальный Разум — это определение, я называю Интерпретантой, создаваемой Знаком, — что этот Интерпретирующий Разум теперь опосредованно определяется Объектом.

178. Это приводит к рассмотрению данного вопроса весьма непривычным образом. Можно спросить, например, как ложный или ошибочный Знак может определяться своим Объектом, или как он может им определяться если, что нередко и случается, Объект

226

вызывается к жизни самим Знаком. Замешательство при ответе есть лишь признак того, что слово «определение» берется в слишком узком смысле. Разум человека, говорящего, что Наполеон был летаргичным существом, явно «определен» Наполеоном. Поскольку иначе он вообще бы никак не смог подступиться к нему. Но есть одно парадоксальное обстоятельство. Тот человек, который интерпретирует это предложение (или какой бы то ни было другой Знак), должен — посредством дополнительного наблюдения — определяться его Объектом совершенно независимо от действия Знака. Иначе он не будет определяться и мыслью об этом Объекте. Если он никогда раньше не слышал о Наполеоне, предложение будет значить для него не более того, что какой-то человек, или вещь, к которому прикреплено имя «Наполеон», был летаргичным существом. Ибо Наполеон не может определить его разума, если в предложении это слово не привлекает его внимания к требуемому человеку, а это может быть только в том случае, если совершенно независимо в нем не установилась привычка, по которой это слово вызывает все разнообразие атрибутов Наполеона-человека. Это в целом верно для любого знака. В приведенном предложении Наполеон не единственный Объект. Другой частичный Объект — это Летаргичность; и предложение не может передать своего значения, если дополнительный опыт не научил его Интерпретатора тому, что такое Летаргичность, или тому, что эта «летаргичность» значит в этом предложении. Объект Знака может быть чем-то, что создано этим знаком. Ибо Объект «Наполеон» есть Универсум Существования, поскольку он определяется тем фактом, что Наполеон является его Членом. Объект предложения «Гамлет был безумен» есть Универсум шекспировского творчества, поскольку Гамлет является его частью Объект команды «Разойдись!» есть немедленно следующее за нею действие солдат, поскольку на него действует воление (volition), выраженное в этой команде. Команду нельзя понять, если дополнительное наблюдение не показывает отношение говорящего к шеренге солдат. Можно, если хотите,

227

сказать, что Объект есть Универсум вещей, желаемых в этот момент отдающим команду офицером. Или, поскольку офицер ожидает полного повиновения, это есть Универсум его ожидания. В любом случае Объект определяет Знак, хотя и должен, в свою очередь, создаваться Знаком, благодаря тому обстоятельству, что его Универсум связан с теперешним моментом в умонастроении и офицера.

179. Теперь давайте перейдем к Интерпретанте. Я далеко не полностью объяснил, что такое Объект Знака, но я достиг той точки, где более полное объяснение должно предполагать знание того, что такое Интерпретанта. Знак создает нечто в Уме Интерпретатора, и это нечто, благодаря тому, что было таким вот образом создано, оказалось, опосредованно и относительно, созданным и Объектом Знака, хотя Объект существенно от Знака отличается. И это произведение знака называется Интерпретантой. Она создается Знаком, но не Знаком как членом какого бы то ни было Универсума, к которому он принадлежит, а Знаком в его способности нести в самом себе определенность своим Объектом. Она создается в Разуме (насколько реальным должен быть этот разум, мы еще увидим). Вся та часть понимания Знака, для которой Интерпретирующему Разуму необходимо дополнительное наблюдение, находится вне Интерпретанты. Под «дополнительным наблюдением» я не подразумеваю, однако, ознакомленности со знаковой системой. То, что собрано таким путем, не дополнительно. Напротив, это необходимое условие получения какой бы то ни было идеи, обозначаемой знаком. Под «дополнительным наблюдением» я понимаю предшествующее ознакомление с тем, что знак обозначает. Так, если Знак это предложение «Гамлет был безумен», то понять, что оно означает, мы можем только в том случае, если уже знаем, что люди пребывают иногда в подобном невменяемом состоянии; мы должны были уже видеть сумасшедших или читать о них; и будет еще лучше, если мы, в частности, знаем (а не нуждаемся в предположении), в чем состояло шекспировское понятие безумия. Все это есть дополнительное наблюдение, и оно не является частью

228

Интерпретанты. Но собрать воедино тематически различные компоненты, поскольку знак представляет их соотнесенными между собою, — вот основное [то есть главная сила] для формирования Интерпретанты. Возьмите в качестве примера Знак жанровой картины. Обычно в такой картине содержится многое, что может быть понятым только в силу знакомства с обычаями. Стиль одежды, например, не является частью значимости, то есть сообщения (deliverance), картины. Он только говорит, о чем или ком она рассказывает, о том, кто ее субъект. Субъект и Объект это одно и то же за исключением пустяковых различий. <...> Но то, на что вам пытался указать живописец, предполагая, что у вас уже есть необходимая дополнительная информация, это, так сказать вызывающий сочувствие элемент ситуации, в целом очень хорошо знакомой, нечто, что вы, возможно, никогда раньше так ясно не осознавали — это и есть Интерпретанта Знака, его «значимость».

180. Все это пока очень запутано, ибо не хватает определенных различений, к описанию которых я сейчас перехожу, хотя и будет довольно тяжело прояснить их до конца.

181. Во-первых, надо заметить, что поскольку Знак обозначает Объект, он не требует никакой особой смышлености (intelligence) или Разума (Reason) от своего Интерпретатора. Чтобы вообще прочитывать Знак, и отличать один Знак от другого, требуются прежде всего тонкие ощущения-восприятия (perceptions) и знакомство с тем, что обычно сопутствует данным явлениям, а также знакомство с тем, каковы конвенции системы знаков. Чтобы знать Объект, необходим один только предшествующий опыт этого Индивидуального Объекта. Объектом всякого знака является Индивид, обычно Индивидуальная Совокупность Индивидов. Его Субъекты, т.е. части Знака, которые обозначают Частичные Объекты, являются либо указазаниями для нахождения Объектов, либо Сироидами, то есть знаками единичных Объектов. <...> Таковы, например, абстрактные существительные, которые суть имена единичных свойств, личные местоимения, а также местоимения — указательные и

229

относительные, и т.д. Под указаниями для нахождения Объектов, которым я еще не придумал никакого другого имени, кроме «Селективов» (Selectives), я подразумеваю такие слова, как «Всякий» (то есть любой, какой угодной), «Некоторый» (то есть один правильно избранный) и т.д. А вот чтобы познать Интерпретанту, которая есть то, что выражается знаком самим по себе, может потребоваться наивысшая сила рассуждения.

182. Во-вторых, чтобы получить более четкие понятия о том, что такое в общем Объект Знака и что такое — Интерпретанта, надо отличать два смысла [понятия] «Объект» и три — «Интерпретанта». Было бы лучше проводить разграничения и дальше, но и этих двух хватит, чтобы заполнить всю мою оставшуюся жизнь...

183. Что касается Объекта, то он может означать Объект как тот постигается в Знаке и поэтому означать Идею, или это может быть Объект вне зависимости от какого-либо отдельного своего аспекта, Объект в тех своих отношениях, в каких его выявит неограниченное и окончательное изучение. Первый я называю Непосредственным Объектом, второй Динамическим Объектом. Ибо последний есть Объект, который может изучать Динамическая Наука (или, как это теперь называется, «объективная» наука). Возьмите, например, предложение «Солнце голубое». Его объекты суть «солнце» и «голубизна». Если под «голубизной» имеется в виду Непосредственный Объект, который есть чувственное качество, то познавать его можно лишь Чувством. Но если она [голубизна] означает то «Реальное», действительное условие, которое является причиной того, что излучаемый свет имеет короткие средние волны, то Лэнгли уже доказал, что эта пропозиция истинна. Так что «Солнце» может означать совокупность различных ощущений, и тогда оно является Непосредственным Объектом, или же оно может означать нашу обычную интерпретацию этих ощущений в смысле места, массы и т.д., и тогда оно есть Динамический Объект. В отношении как Непосредственного, так и Динамического Объектов верно то, что ни Картина, ни Описание, ни какой-либо другой знак, Объектом которого является солнце, не

230

смогут познакомить нас с ними. Если кто-нибудь указывает на него и говорит: «Посмотри сюда! Это есть то, что мы называем "солнце"*, — солнце не является Объектом знака. Данное же заявление касается Знака солнца, слова «солнце»; а со словом мы должны знакомиться в дополнительном опыте. Допустим, учитель французского говорит англоговорящему ученику, который спрашивает: «comment appelle-t-on за?», указывая на солнце. О «Cest le soleil» — так он начинает снабжать ученика этим дополнительным опытом, говоря на французском о самом солнце. Допустим, с другой стороны, он говорит: «Notre mot est 'soleil'» ,гогда вместо выражения своей мысли на языке и описания слова он предлагает его чистую Икону. Но Объект Иконы совершенно неопределенен, эквивалентен «нечто». Он [учитель] буквально говорит: «Наше слово похоже на это» и производит звук. Он информирует ученика, что слово (подразумевая некую привычку) производит некое действие, которое он изображает акустически. Но изображение одно без подписи означает: «Нечто подобно этому» [Something is like this]. Верно, конечно, что учитель присовокупляет при этом то, что восходит к подписи. Но это только делает произнесенное им предложение аналогичным портрету, скажем, Леопарди с «Леопарди», подписанным под ним. Нужную информацию это передает лишь человеку, знающему, кем был Леопарди, а всякому другому она [картина] говорит только, что «некто, называемый Леопарди, выглядел подобно этому». Наш ученик находится в положении человека, который вполне уверен, что был такой человек Леопарди; ибо он вполне уверен, что во французском есть название для солнца и таким образом уже знаком с ним, только не знает, как оно звучит, когда произносится, или как выглядит, когда записано. Думаю, к этому моменту вы уже должны понять, что я имею в виду, когда говорю, что ни один знак не может быть понят — или по крайней мере ни одна пропозиция не может быть понятой — если интерпретатор не имеет «дополнительной ознакомленности» с каждым из его Объектов. А что касается простого субстантива, не надо забывать, что он не

231

является неотъемлемой частью речи. Семитские языки, кажется, происходят из языка, в котором не было «имен нарицательных». Такое имя в действительности не что иное как пустая форма (blank form) пропозиции и пустой Субъект, а пустое может означать только «нечто» или даже нечто еще более неопределенное. Итак теперь, мне думается, я могу предоставить вам самим внимательно поразмыслить, правильно мое учение или нет. 184. Что касается Интерпретанты, то есть «обозначения» (signification) или скорее интерпретации (interpretation) знака, мы должны различать Интерпретанту Непосредственную и Динамическую, так же как мы различаем Непосредственный и Динамический Объекты. Но мы также должны отметить, что без сомнения, существует еще и третий тип Интерпретанты, который я называю Окончательной Интерпретантой (Final Interpretant), ибо это есть то, что было бы в конце концов признано истинной интерпретацией, если б рассмотрение вопроса зашло настолько далеко, что относительно него пришли бы к окончательному мнению. Мой друг леди Уэлби, как она мне говорит, посвятила свою жизнь исследованию сигнификов, то есть исследованию того, что я бы описал как отношение знаков к своим интерпретантам; но мне кажется, что в основном она занимается исследованием слов. Она также приходит к выводу, что есть три смысла, в которых слово может интерпретироваться. Она называет их Смысл (Sense), Значение (Meaning), Значимость (Significance). Значимость это самый глубокий и самый возвышенный из трех, и согласуется, таким образом, с моей Окончательной Интерпретантой; и Значимость представляется мне превосходным наименованием. Смысл представляется логическим анализом понятия или дефиницией, для которой я предпочитаю придерживаться старого термина Принятие (Acception) или Принимание (Acceptation). Под Значением леди Уэлби подразумевает намерение (intention) произносящего. Однако мне представляется, что все симптомы болезни, признаки погоды и т.д. не имеют произносящего. Ибо не думаю, что мы в самом деле можем сказать, что Бог произносит какой-нибудь знак, когда Он творит вещи. Но

232

когда [леди Уэлби] говорит, что это связано с Волением (Volition), я сразу замечаю, что волевой элемент Интерпретации есть Динамическая Интерпретанта. Во второй части моего «Очерка о Прагматизме», опубликованного в Popular Science Monthly за ноябрь 1877 г. и янв. 1878 г., я различил три степени ясности Интерпретации. Первая была таким ознакомлением, которое давало человеку знакомство со знаком и готовность использовать или интерпретировать его. Имея этот знак в своем сознании, человек чувствует себя совсем как дома. Короче, это Интерпретация в Чувствовании (Feeling). Второй [степенью] был Логический Анализ = Смысл леди Уэлби. Третья степень — Прагматический Анализ — мог бы показаться Динамическим Анализом, но отождествляется с Окончательной Интерпретантой.

Примечания

Параграфы 171-175 являются рецензией на книгу Леди Уэлби Что такое значение? (Macmillan, 1903, 321 р.), журнал Нация, 11 (15 окт. 1903) 308-309 Параграф 176 из лоуэльских лекций 1903 года (из лекции I).

Параграфы 177-185 взяты из обширной недатированной рукописи в Виднере ШЗа. Некоторые моменты в ней показывают, что эта рукопись является частью письма, но существующая ее часть не содержит ни приветствия, ни подписи. Рукопись нуждается в большой редакторской правке.

Рецензия на книгу Леди Уэлби, опубликованная в Нации, сопровождалась кратким упоминанием о книге Бертрана Рассела «Основания математики», т. I (University Press, Cambridge; Macmillan, New York, 1903, 534 pp.).

233

ЗАКРЕПЛЕНИЕ ВЕРОВАНИЯ [1]

§1. Наука и логика

358. Немногие люди утруждают себя изучением логики, поскольку всякий считает себя уже достаточно сведущим в искусстве рассуждения. Но я вижу, что эта удовлетворенность ограничивается их собственным рассуждением и не распространяется на рассуждения других людей.

359. Мы приходим к полному обладанию способностью делать выводы уже после освоения всех остальных своих способностей, ибо эта способность является не природным даром, но длительным и сложным искусством. История его практического применения могла бы стать предметом для целой книги. Средневековые схоласты, подражая римлянам, сделали логику вторым по простоте, после грамматики, предметом изучения юношей. Так они ее

1 Два раздела, составляющие это эссе [«My Plea for Pragmatism»], были впервые опубликованы, не будучи объединены каким-либо общим заголовком, в Popular Science Monthly за ноябрь 1877 и январь 1878 гг. Французская авторская версия (вторая работа была на самом деле впервые написана по-французски на борту парохода во Франции) появилась в Revue Phttosophique, тома 6 и 7. Они привлекли к себе лишь то небольшое внимание, на которое я только и мог претендовать; однако несколько лет спустя мощное перо профессора Джеймса привлекло к их главному тезису внимание философского мира (конечно, зайдя при этом несколько дальше, нежели предполагалось замыслом самого автора, который продолжал признавать, если не Существование, то по крайней мере Реальность Абсолюта примерно в том смысле, в каком это было установлено Ройсом в его The World and the Individual, работе, не свободной от логических ошибок, однако в целом вполне основательной). Учение, излагавшееся в этой паре разделов, уже несколько лет было известно среди друзей автора под именем «Прагматицизма», которое автор предложил для него.

234

понимали. Ее основной принцип, согласно их точке зрения, состоял в том, что всякое знание опирается либо на авторитет, либо на разум; однако все, что дедуцируется посредством разума, в конечном счете зависит от посылок, имеющих своим источником авторитет. Соответственно, постольку, поскольку юноша в совершенстве овладевал силлогистическим выводом, его оснащение интеллектуальными инструментами считалось завершенным.

360. Согласно Роджеру Бэкону, этому замечательному уму, бывшему уже в середине тринадцатого века человеком почти научного склада, схоластическая концепция рассуждения представляла собой только помеху на пути истины. Он видел, что один только опыт учит нас чему-либо — положение, которое, как нам представляется, легко доступно для нашего понимания, поскольку от прежних поколений нам досталась ясная концепция опыта; ему же она казалась совершенно ясной потому, что ее трудности еще не дали о себе знать. Он полагал, что изо всех видов опыта наилучшим является внутреннее озарение, которое учит о многих вещах в природе, недоступных нашим чувствам, например, пресуществлению хлеба.

361. Четырьмя веками позже более известный Бэкон в первой книге своего «Нового Органона» дает ясное описание опыта как того, что должно быть открыто для верификации и переоценки. Однако хотя концепция лорда Бэкона превосходит более ранние представления, современный читатель, если только он не испытывает трепета перед его высокопарностью, будет просто потрясен его воззрением на научную процедуру. По Бэкону, мы должны только проделать некоторые грубые эксперименты, кратко изложить их результаты, занеся их в определенные пустые таблицы, пробежаться по ним при помощи правила, отбрасывая все ложное и записывая альтернативы, и за несколько лет подобным образом физическая наука будет завершена — только и всего! «Он пишет о науке как Лорд-Канцлер» [2], — как сказал Гарвей, прирожденный ученый, — и это поистине так.

2 См. Aubrey J. «Brief Lives», Oxford, 1898. Vol. 1. P. 299.

235

362. Первые ученые: Коперник, Тихо Браге, Кеплер, Галилей, Гарвей и Гилберт — имели в своем распоряжении методы, более схожие с методами их нынешних собратьев. Кеплер попытался провести кривую через орбиты Марса [3] и установить то время, которое занимает планета, путем описания различных частей этой кривой; но, наверное, его величайшим вкладом в науку было то, что он убедил людей: если они действительно хотят усовершенствовать астрономию, то именно это и потребуется делать, что они не должны ограничиваться исследованием того, какая из систем эпициклов лучше, но приняться за исследование фигур и выяснить, чем же в действительности является эта кривая. Он достиг этого благодаря своей несравненной энергии и мужеству, идя ощупью, непостижимой для нас, от одной иррациональной гипотезы к другой, до тех пор, пока, перебрав двадцать две гипотезы, он не наткнулся, благодаря простому исчерпанию своей изобретательности, на орбиту, с которой ум, хорошо оснащенный средствами современной логики, только начал бы свое исследование [4].

363. Точно так же любая научная работа, достаточно значительная для того, чтобы остаться в памяти нескольких поколений, дает нам представление о дефектах в способе логического рассуждения того времени, когда она была написана; и каждый основательный шаг в науке служил уроком для логики. Так было, когда Лавуазье и его современники принялись за изучение химии. Максимой старых химиков было: «Lege, lege, iege, labora, ora, et relege». Метод Лавуазье состоял не в том, чтобы читать и молиться, но в том, чтобы вообразить себе, что некоторый длительный и сложный химический процесс имел бы результатом нечто, чтобы с тупым упорством подвергнуть

3 Не совсем так, но приблизительно так, насколько это можно передать вкратце.

4 К стыду своему, я вынужден признать, что эта работа содержит весьма ложное и глупое замечание о Кеплере. Когда я ее писал, то еще не изучил саму книгу, что я сделал позднее. Теперь же я прихожу к мнению, что это самое изумительное сочинение об индуктивном рассуждении, которое я когда-либо встречал. — 1893.

* Читай, читай, читай, трудись, молись и перечитывай (лат.).

236

его испытанию на практике, а после его неизбежного провала предположить, что если его несколько видоизменить, то результат его окажется иным, и завершить все дело публикацией этого последнего предположения как факта: его путь состоял в том, чтобы перенести свой ум в свою лабораторию, и в буквальном смысле слова превратить свои перегонные кубы и колбы в инструменты мышления, создавая тем самым новую концепцию рассуждения как чего-то такого, что должно делать с открытыми глазами, путем манипулирования реальными вещами, а не словами и воображаемыми образами.

364. Дискуссия вокруг дарвинизма является в значительной мере вопросом логики. Господин Дарвин намеревался применить статистический метод к биологии [5]. То же самое происходит в совершенно отличной от биологии области науки — в теории газов. Будучи не в состоянии определить, каким будет движение каждой отдельной молекулы газа согласно определенной гипотезе, касающейся строения этого класса тел, Клаузий и Максвелл, тем не менее, еще за восемь лет до публикации бессмертной работы Дарвина были способны, путем применения учения о вероятностях, предсказать, что в конце концов такое-то количество молекул будет, при данных обстоятельствах, обладать такими-то скоростями; что каждую секунду будет иметь место такое-то относительное количество столкновений и т.д.; и из этих количественных соотношений они могли дедуцировать логически определенные свойства газов, в особенности те, которые связаны с их тепловыми отношениями. Сходным образом и Дарвин, хотя он и был не в состоянии сказать, каково будет действие генетической изменчивости и естественного отбора в каждом отдельном случае, показывает, что в конце концов они будут приспосабливать или приспосабливали животных к окружающей среде. Действительно ли суще-

5 То, что он сделал, является наиболее поучительной иллюстрацией к логике науки, и будет описано в другой главе, причем теперь мы знаем то, что авторитетно отрицалось, когда я впервые предположил это, а именно, что он заимствовал этот намек из книги Мальтуса о народонаселении. — 1903.

237

ствующие формы животных обязаны такому действию и какую позицию следует занять теории — все эти вопросы являются предметом дискуссии, в которой вопросы факта странным образом переплетаются с вопросами логики.

§2. Руководящие принципы

365. Цель рассуждения состоит в том, чтобы, исходя из размышления над тем, что нам уже известно, выяснить то, что нам еще не известно. Следовательно, рассуждение правильно, если из истинных посылок оно [6] выводит истинные заключения, и не иначе. Таким образом, вопрос о значимости рассуждения является простым вопросом факта, а не вопросом мышления. Если А есть посылка, а В — заключение, то вопрос заключается в том, действительно ли эти факты связаны так, что если есть А, то есть и В. Если это так, то вывод является значимым, если нет, то — нет. Это никоим образом не затрагивает вопроса о том, испытываем ли мы побуждение, когда посылки принимаются разумом, принять также и заключение. Верно, что мы в общем рассуждаем правильно в силу самой своей природы Но это — случайность; истинное заключение не перестало бы быть истинным, даже если бы мы не испытывали побуждения принять его; ложное заключение осталось бы ложным, даже если бы мы не смогли сопротивляться стремлению верить в него.

366. Мы являемся, несомненно, в основном логическими животными, однако не вполне совершенными. Большинство из нас, например, по природе своей настроено более жизнерадостно и оптимистически, нежели то могло бы быть оправдано логикой. По-видимому, мы устроены так, что в отсутствие фактов, с которыми нам надо было бы бороться, мы счастливы и преисполнены удовлетворения; так что результаты опыта должны непрерывно уменьшать наши надежды и ожидания Но даже наша жизнь, представляющая собой применение этого корректирующего фактора, не всегда оказывается способна

6 То есть, определяется такой привычкой, которая, как правило, выводит — 1903

238

искоренить эту предрасположенность к жизнерадостности. Там, где наша надежда не подтверждается каким-либо опытом, наш оптимизм, похоже, оказывается чем-то нелепым. Логичность в том, что касается практических проблем (если только понимать ее не в старом смысле, но как мудрое единство безопасности и плодотворного рассуждения), является самым полезным качеством из тех, которыми только может владеть живое существо, и может быть, именно поэтому она возникает в процессе естественного отбора; но помимо этого, вполне вероятно, что для живого существа большее преимущество представляет наполнение сознания приятными и поощряющими видениями, независимо от их истинности, и таким образом, в том, что касается непрактических предметов, естественный отбор может порождать ошибочные тенденции мысли [7].

367. То, что заставляет нас, исходя из данных посылок, выводить скорее это заключение, нежели иное, представляет собой некую привычку нашего разума, неважно, врожденную или приобретенную. Привычка хороша, если она производит истинные заключения из истинных посылок; вывод считается значимым, безотносительно (without reference) к истинности или ложности своих заключений, особенно если привычка, которая обусловливает его, такова, что, как правило, производит истинные заключения Особенная привычка разума, управляющая тем или иным выводом, может быть сформулирована в пропозиции, истинность которой зависит от значимости тех выводов, которые обусловливает эта привычка; такая формула называется руководящим принципом вывода. Предположим, например, что мы видим, как вращающийся медный диск, если поместить его между полюсами магнита, быстро останавливается, и мы делаем из этого вывод, что то же самое будет происходить с любым магнитным диском.

7 Не будем, однако, самоуверенно полагать, что естественный отбор является единственным фактором эволюции, и до тех пор, пока это важное положение не получит более убедительного доказательства, нежели до сих пор, не стоит полагаться на него и пренебрегать силой весьма основательного рассуждения

239

Руководящий принцип состоит в том, что то, что является истинным по отношению к одному куску меди, истинно по отношению к другому. Такого рода руководящий принцип, относящийся к меди, был бы более надежен, чем относящийся ко многим другим субстанциям, — например, к латуни.

368, Можно было бы написать целую книгу для того, чтобы указать наиболее важные из этих руководящих принципов рассуждения. Надо признаться, что она была бы совершенно бесполезна для человека, мышление которого целиком направлено на практические проблемы и деятельность которого движется уже проторенными путями. Проблемы, которые представляются такому уму, являются проблемами, обращению с которыми он научился раз и навсегда, обучаясь своему делу. Но пусть человек отважится вступить в какую-то незнакомую область или в область, в которой его результаты не будут непрерывно подтверждаться опытом — и вся история показывает, что даже самый мужественный ум будет зачастую терять ориентацию и напрасно растрачивать свои силы в направлениях, которые не приближают его к цели или даже совершенно уводят его с правильного пути. Он напоминает корабль в открытом море, на борту которого нет никого, кто разбирался бы в правилах навигации. А в этом случае некое общее исследование руководящих принципов рассуждения, несомненно, окажется полезным.

369. Очень сложно, однако, рассматривать предмет, первоначально его не ограничив, поскольку практически каждый факт может служить руководящим принципом. Тем не менее, так случилось, что между фактами существует то разделение, что в один класс входят все факты, являющиеся совершенно незаменимыми в качестве руководящих принципов, тогда как в другие классы входят все те факты, которые могут представлять собой и иной интерес в качестве объектов изучения. Это разделение происходит между теми фактами, которые молчаливо подразумеваются, когда спрашивают, почему определенное заключение мыслится как следующее из определенных посылок, и теми, которые не предполагают подобного вопроса. Небольшое размышление покажет, что многооб-

240

разие фактов уже подразумевается, когда впервые задается логический вопрос. Подразумевается, например, что имеются такие состояния ума, как сомнение и верование — что переход от одного состояния к другому возможен, что объект мысли остается тем же самым и что этот переход подчиняется некоторым правилам, посредством которых все умы связаны сходным образом. Поскольку это такие факты, которые мы уже должны знать, прежде чем мы вообще сможем иметь какую-либо ясную концепцию рассуждения, нельзя предполагать, что исследование их истинности или ложности еще представляет какой-либо интерес. С другой стороны, нетрудно поверить, что те правила рассуждения, которые дедуцируются из самой идеи процесса, таковы, что они являются наиболее существенными; и, конечно же, что лишь постольку, поскольку рассуждение признает их, оно не будет, в конечном счете, вести к ложным заключениям из истинных посылок. В действительности важность того, что может быть дедуцировано из допущений, подразумеваемых в логической проблеме, оказывается значительно большей, чем это можно предположить, и это — в силу таких причин, которые было бы сложно выявить в самом начале. Единственное, что я хотел бы здесь отметить, заключается в том, что концепции, которые в действительности являются продуктами логической рефлексии, не будучи сразу же поняты в качестве таковых, смешиваются с нашими обыденными мыслями и часто становятся причиной серьезных заблуждений. Именно так обстоит дело, например, с понятием качества. Качество как таковое никогда не является объектом наблюдения. Мы можем видеть, что вещь является голубой или зеленой, но качество бытия голубым и качество бытия зеленым не являются вещами, которые мы видим; они суть продукты логической рефлексии. Истина заключается в том, что здравый смысл, или мысль в том виде, как она впервые выходит за пределы узкопрактического, глубоко пропитана тем плохим логическим качеством, к которому обычно применяется эпитет «метафизическое»; и ничто не способно прояснить его, кроме основательного курса логики.

241

§3. Сомнение и верование

370. Мы как правило знаем, когда хотим задать вопрос, а когда — произнести суждение, поскольку имеется различие между ощущением сомнения и ощущением верования.

371. Но этим не исчерпывается то, что отличает сомнение от верования. Здесь имеется также практическое различие. Наши верования руководят нашими желаниями и формируют наши действия. Члены секты ассасинов шли на смерть по первому приказу своего вождя, потому что они верили, что повиновение ему обеспечит им вечное блаженство. Если бы они сомневались в этом, то, конечно же, не поступили бы так. И так обстоит дело с любым верованием, в зависимости от его степени. Переживание верования есть более или менее достоверный показатель того, что в нашей природе установилась некоторая привычка, которая будет определять наши действия [8]. Сомнение не обладает подобным эффектом.

8 Давайте опять вспомним природу знака и зададимся вопросом: откуда мы можем знать, как какое-либо чувствование любого вида является знаком того, что мы обладаем укоренившейся в нас привычкой?

Мы можем понять одну привычку, уподобляя ее другой привычке. Однако чтобы понять, что представляет собой какая-либо привычка, должна быть некоторая привычка, которая непосредственно осознается нами в своей всеобщности. Это означает, что мы должны обладать определенной общностью в нашем непосредственном сознании. Епископ Беркли, да и огромное множество других хороших мыслителей, посчитали смехотворной идею, что мы способны вообразить себе треугольник, который не был бы ни равносторонним, ни равнобедренным, ни неравносторонним. Они, по-видимому, считают, что объект воображения должен быть в точности определен во всех аспектах. Однако представляется вполне достоверным, что нечто общее мы все же должны воображать. Я не собираюсь в этой работе вдаваться в вопросы психологии. Нам нет никакой необходимости знать во всех подробностях, как осуществляется наше мышление; но лишь как оно может осуществляться. Тем не менее, я могу сказать, что по моему мнению, наше непосредственное сознание охватывает длительность времени, хотя и бесконечно малую. В любом случае я не вижу возможности избежать пропозиции, согласно которой для того, чтобы придать знаку какую-либо общую значимость и для того, чтобы знать, что мы действительно придали ему какую-то общую значимость, мы должны обладать непосредственным воображением чего-то, что не является определенным во всех аспектах. — 1893.

242

372. Мы не должны пропустить также и третий пункт различия. Сомнение является беспокойным и неудовлетворенным состоянием, от которого мы пытаемся освободиться и прийти к состоянию верования [9], в то время как последнее является состоянием спокойного самоудовлетворения, от которого мы не хотим уклоняться или же поменять на верование во что-то иное [10]. Напротив, мы упорно держимся не просто за акт верования, но за верование только в то, во что мы действительно верим. 373. Таким образом, сомнение и верование оказывают на нас положительное воздействие, хотя и достаточно различное. Верование не заставляет нас действовать немедленно, но ставит нас в такие условия, что мы будем вести себя некоторым определенным образом, когда представится возможность. Сомнение ни в малейшей степени не дает такого активного результата, но принуждает нас исследовать до тех пор, пока оно само не будет устранено. Это напоминает нам раздражение нерва и рефлексивное действие, производимое этим раздражением; в то время как для того, чтобы [получить] аналогию верования, нам следует бросить взгляд на то, что называется нервными ассоциациями, например, на привычку нервов, вследствие которой запах персика будет вызывать выделение слюны [11].

9 В этом она сходна с любым другим стимулом. Верно, что людям может нравиться, ради удовольствия, получаемого от еды, быть голодными, и они могут стремиться привести себя в такое состояние. Однако голод всегда сопровождается желанием наполнить желудок. Точно так же ради удовольствия от исследования людям может нравиться предаваться сомнениям. Тем не менее, сомнение по сути своей предполагает стремление избавиться от него. — 1893.

10 Я не говорю о вторичных эффектах, случайно порождаемых интерференцией других импульсов.

11 Сомнение обычно не является нерешительностью относительно того, что должно быть сделано здесь и сейчас. Оно есть предвосхищаемая нерешительность относительно того, что мне

243

§4. Цель исследования

374- Раздражение, причиненное сомнением, вызывает борьбу, направленную на достижение состояния верования. Я буду называть эту борьбу исследованием, хотя следует признать, что иногда это не очень точное обозначение.

375. Раздражение, причиненное сомнением, является единственным непосредственным побуждением для борьбы, направленной на достижение верования. Но лучшим для нас, конечно же, будет, если наши верования окажутся такими, что смогут правильно руководить нашими действиями, дабы удовлетворять наши желания; и размышление заставит нас отвергнуть любое верование, которое, как кажется, не было сформировано с тем, чтобы гарантировать этот результат. Но оно будет делать

предстоит сделать в дальнейшем, или же притворная нерешительность относительно вымышленного положения вещей. Мы сомневаемся как раз в нашей способности производить верования, наряду с тем важным фактом, что разрешение мнимой дилеммы производства верования приводит к возникновению bопа fide привычки, которая будет действенной в реальной критической ситуации. Именно эти две вещи в сочетании делают нас интеллектуальными существами.

Всякий ответ на вопрос, имеющий хоть какое-то значение, представляет собой решение относительно того, как мы действовали бы при воображаемых обстоятельствах или какое ответное действие произвел бы, как ожидалось, мир на наши чувства. Допустим, мне говорят, что если две прямые линии, проведенные на одной плоскости, пересекаются третьей, так что сумма внутренних углов с одной стороны меньше двух прямых углов, то в этом случае эти линии, если их продолжить, пересекутся на той стороне, с которой вышеупомянутая сумма меньше, чем два прямых угла. Это означает для меня, что если бы я провел на плоскости две линии и хотел узнать, в какой точке они встретятся, то я мог бы провести третью линию, их пересекающую, и установить, с какой стороны сумма двух внутренних углов меньше, чем сумма двух прямых, а затем — продлить эти линии в эту сторону. Сходным образом любое сомнение есть состояние нерешительности относительно воображаемого положения вещей.

244

это, только рождая сомнение на месте этого верования [12]. С сомнением, поэтому борьба начинается, с прекращением его она заканчивается. Таким образом, единственная цель исследования есть установление мнения. Мы можем воображать, что этого для нас недостаточно и что мы ищем не просто мнения, но истинного мнения. Однако подвергните эту фантазию проверке, и она окажется беспочвенной; ибо как только достигнуто устойчивое верование, мы будем полностью удовлетворены, вне зависимости от того, будет ли это верование истинным или ложным. Ясно, что нечто, находящееся за пределами области нашего знания, не может быть нашим объектом, ибо то, что не оказывает воздействия на наш разум, не может стать побуждением для умственного усилия. Самое большее, что можно утверждать, это то, что мы ищем такое верование, о котором мы думали бы, что оно истинно. Но мы думаем, что каждое наше верование истинно, и право же, данное утверждение является пустой тавтологией [13].

То, что установление мнения есть единственная цель исследования, представляет собой очень важное положение. Оно мгновенно сметает прочь со своего пути различные смутные и ошибочные концепции доказательства. Некоторые из этих концепций могут быть здесь отмечены. 376. 1. Некоторые философы воображали, что для того, чтобы начать исследование, достаточно просто задать вопрос устно или написать его на бумаге и даже рекомендовали нам начинать наше исследования с сомнения во всем. Но простая формулировка пропозиции в вопросительной форме не побуждает ум к борьбе за достижение верования. Должно наличествовать реальное и живое

12 Если только, конечно же, оно не заставляет нас изменить наши желания. — 1903.

13 Поскольку истина есть не более и не менее чем определенное свойство пропозиции, состоящее в том, что верование в эту пропозицию привело бы нас, при достаточном опыте и размышлении, к такому поведению, которое способствовало бы удовлетворению тех желаний, которые бы мы тогда имели. Считать, что истина означает что-то большее, нежели это — означает считать, что она вообще не имеет значения. — 1903.

245

сомнение, без него же вся дискуссия становится пустопорожней [14].

2. Существует очень распространенное мнение, согласно которому доказательство должно опираться на некие окончательные и абсолютно бесспорные пропозиции. Эти пропозиции, согласно одной школе, представляют собой первые принципы, [обладающие] всеобщей природой; согласно другой, они суть первые ощущения. На самом же деле, однако, исследование, для того, чтобы привести к совершенно удовлетворительному результату, называемому доказательством, должно лишь начинаться с пропозиций, совершенно свободных от всякого действительного сомнения. Если посылки таковы, что в них фактически не сомневаются, они не могут быть более удовлетворительными, чем они есть [15].

14 До тех пор, пока мы не способны указать пальцем на наши ошибочные мнения, они все еще остаются нашими мнениями. Для нас было бы весьма полезно сделать общий обзор причин наших верований; результатом бы оказалось то, что большинство из них было принято нами на веру, и причем в те времена, когда мы — в силу своей молодости — еще не были способны отделить мнения, заслуживающие доверия, от мнений, доверия не заслуживающих. Такие размышления могут пробудить реальные сомнения в отношении ряда наших позиций. Однако в тех случаях, когда в наших сознаниях не существует реального сомнения, исследование будет пустым фарсом, переливающим из пустого в порожнее, который лучше было бы прекратить. Эта ошибка в философии была довольно распространена в те века, когда диспуты были основным видом упражнений в университетах; то есть с их возникновения в тринадцатом веке и вплоть до середины восемнадцатого, и даже в наши дни она имеет место в некоторых католических учреждениях. Но поскольку такие философские диспуты вышли из моды, эта философская болезнь стала менее опасной.- 1893.

15 Нам следует признать, что сомнения относительно них могут возникнуть позже; однако мы не способны обнаружить пропозиции, которые неподвластны этой случайности. Нам следует конструировать наши теории так, чтобы они предусматривали подобные открытия: во-первых, основывая их на как можно более обширном многообразии различных рассуждений, во-вторых, оставляя место для модификаций, которые нельзя заранее предвидеть, но которые, скорее всего, все-таки будут необходимы. Некоторые системы в гораздо большей степени открыты подобного рода критике, нежели другие. Все те системы, которые основательно полагались на «непостижимость противоположного», оказались особенно хрупкими и недолговечными. Те же, однако, которые полагаются на положительные свидетельства и отказываются упорно отстаивать абсолютную точность своих догм, очень трудно разрушить. — 1893.

246

3. Некоторые люди, по-видимому, обожают обсуждать какую-нибудь точку зрения после того, как весь мир оказался полностью уверенным в ней. Но [на этом пути] нельзя достичь дальнейшего прогресса. Когда сомнение прекращается, умственная работа над этим предметом подходит к концу; если же оно продолжается, то уже безо всякой цели [16].

§5. Методы закрепления верования

377. Если установление мнения есть единственная цель исследования и если верование обладает природой привычки, почему бы нам не стремиться к достижению желаемой цели, принимая в качестве ответа на вопрос все, что мы только можем вообразить, постоянно повторяя его самим себе, задерживаясь на всем, что может способствовать [этому верованию], и научаясь отворачиваться с презрением и ненавистью от всего того, что может поколебать его? Этот простой и прямой метод действительно употребляется многими людьми. Я вспоминаю, как меня умоляли не читать известную газету, чтобы она не могла изменить моего мнения относительно свободы торговли. «Чтобы я не запутался в ее софизмах и ложных заявлениях», — такова была форма выражения. «Ведь ты, — сказал мой друг, — не являешься профессиональным знатоком политической экономии. Поэтому тебя можно легко ввести в заблуждение ошибочными аргументами, касающимися этой проблемы. Ты мог бы, поэтому, прочитав эту статью, уверовать в протекционизм. Но ты признаешь, что свобода торговли есть истинное учение, и ты не же-

16 За исключением цели самокритики. Вставить параграф о самоконтроле и аналогии между моральным и рациональным самоконтролем- 1903.

247

лаешь верить в то, что не является истинным». Я часто замечал, что такая система [убеждения] усваивалась сознательно. Значительно чаще инстинктивное отвращение к нерешительному состоянию ума, разросшееся до неясного страха перед сомнением, заставляет людей конвульсивно цепляться за взгляды, которые у них уже есть. Человек чувствует, что если только он держится своего верования без колебания, оно будет совершенно удовлетворительным. Нельзя отрицать и того, что стойкая и непоколебимая вера приносит полный покой уму. Она может, конечно же, принести определенные неудобства, например, если человек станет упорно продолжать верить в то, что огонь не обожжет его, или же что он будет проклят на веки вечные, если примет свою ingesta как-то иначе, чем через желудочный зонд. Однако человек, принявший этот метод, не согласится с тем, что его неудобства превосходят его преимущества. Он скажет: «Я упорно придерживаюсь истины, а истина всегда благодетельна». И во многих случаях вполне может быть так, что удовольствие, которое он получает от своей спокойной веры, превышает любые неудобства, проистекающие из ее обманчивого характера. Так, если верно, что смерть есть полное уничтожение, то в таком случае человек, верящий, что после смерти он непременно попадет в рай, если только он в этой жизни соблюдал известные простые обряды, получает легкое удовольствие, за которым не последует ни малейшего разочарования [17]. Сходное соображение, по-видимому, оказывает значительное влияние на людей в религиозных вопросах, ибо нам зачастую приходится слышать, как люди говорят: «Ох, я не мог бы поверить в то-то, потому что я стал бы несчастным, если бы поверил». Когда страус, почуяв опасность, прячет голову в песок, он вроде бы выбирает наиболее подходящий способ поведения. Он прячет от себя опасность, а затем спокойно говорит, что опасности больше нет; и если он совершенно уверен в том, что опасность миновала, зачем ему

17 Хотя вполне может произойти и так, что это обусловит линию поведения, приводящую к страданиям, которую при более основательном размышлении можно было бы избежать.

248

тогда поднимать голову, чтобы смотреть? Человек может пройти через всю жизнь, систематически устраняя из своего поля зрения все, что могло бы вызвать изменение в его мнениях, и если только это ему удается — основывая свой метод, как он это делает, на двух фундаментальных психологических законах, — я не вижу, что можно было бы сказать против подобного образа действия. Было бы эгоистической дерзостью возражать, что его образ действия является иррациональным, поскольку это означало бы только то, что его метод установления верования не является нашим методом. Однако такой человек не собирается быть рациональным и действительно, часто с презрением говорит о слабом и склонном к заблуждениям разуме человека. Поэтому пусть он думает так, как ему нравится.

378. Однако такой метод закрепления верования, который можно назвать методом упорства, окажется неспособным сохранить свои позиции на практике. Социальный импульс против него. Человек, принимающий его, обнаружит, что другие люди мыслят не так, как он, а в какое-то мгновение ему даже может прийти в голову, что их мнения столь же хороши, сколь и его собственные, и это поколеблет его доверие к своему верованию. Это представление, согласно которому мысль или размышление другого человека равноценны его собственным, недвусмысленно является новым шагом, и притом в высшей степени важным. Оно возникает из импульса в человеке столь сильного, что невозможно устранить его, не подвергнув все человечество опасности истребления. Если только мы не превратимся в отшельников, то необходимо станем оказывать влияние на мнения друг друга; так что проблема, оказывается, состоит в том, как закрепить верование не только в индивидууме, но в сообществе.

379. Пусть же действует воля государства вместо воли индивидуума. Создадим институт, цель которого состоит в том, чтобы привлечь внимание людей к правильным учениям, постоянно повторять их и обучать им молодежь; в то же время этот институт должен обладать силой, достаточной для того, чтобы предотвратить изучение, защиту и изложение противоположных учений. Устраним из

249

представлений людей все мыслимые причины умственных изменений. Будем держать их в невежестве, чтобы они не научились думать иначе, чем они думают. Привлечем на свою сторону их страсти, так чтобы они относились к индивидуальным и необычным мнениям с ненавистью и ужасом. Запугаем и заставим замолчать всех тех, кто отвергает установленную веру. Побудим народ отворачиваться от таких людей и вываливать их в дегте и перьях или учредим расследование образа мыслей подозреваемых, и если они будут признаны виновными в том, что придерживаются запрещенных верований, подвергнем их примерному наказанию. Если полного согласия нельзя достичь иным образом, то поголовное избиение всех тех, кто не придерживается надлежащего образа мыслей, всегда оказывалось весьма эффективным средством для того, чтобы создать единое мнение в стране. Если же для этого недостает сил, то составим перечень мнений, с которыми не может согласиться ни один человек даже наименее независимого образа мыслей, и потребуем, чтобы верные нам люди приняли все эти положения с тем, чтобы отделить их так решительно, как это только возможно, от влияния остального мира. Этот метод с древнейших времен был одним из главных средств поддержания правильных теологических и политических учений и сохранения их универсального, или всеобщего характера. В частности, в Риме он практиковался со времен Нумы Помпилия вплоть до Пия IX Это — наиболее совершенный исторический пример; однако везде, где существует священство или жречество, — а ни одна религия не обходилась без них, — этот метод находил себе большее или меньшее применение Везде, где имеется аристократия, гильдия или любое объединение или класс людей, интересы которых зависят или считается, что зависят, от определенных положений, там неизбежно будут обнаруживаться следы этого естественного продукта социального чувства. Жесткости всегда сопровождают эту систему; и когда она последовательно проводится в жизнь, они превращаются в самые ужасные зверства в глазах каждого разумного человека Однако это обстоятельство вряд ли может вызвать удивление, поскольку служитель какого-либо

250

общества не может чувствовать себя оправданным, если он поступается интересами этого общества во имя милосердия, как если бы это были его личные интересы. Поэтому вполне естественно, что симпатия и дружба создают тем самым самую безжалостную власть.

380. Обсуждая этот метод закрепления верования, который может быть назван методом авторитета, мы прежде всего должны признать его несоизмеримое духовное и моральное превосходство над методом упорства. Его успех пропорционально более велик; и в действительности он вновь и вновь приводил к самым величественным результатам. Даже сооружения из камня, которые он вызвал к жизни, — например, в Сиаме, Египте и Европе — отличаются такой величественностью, с какой едва ли могут соперничать величайшие творения природы И, за исключением геологических эпох, нет эпох столь же длительных, как те, которые отмечены какой-либо организованной верой [18]. Если мы подвергнем предмет тщательному

18 Объедините их в смысле «Всеобщей молитвы" Александра Поупа, и тогда найдется ли человек, чье тщеславие восстанет и противопоставит их словам свои3 Их вероучения обращаются к божественному авторитету; и верно то, что люди изобрели их не в большей степени, чем птицы изобрели свои песни Возвращение к методу упорства, — вот то, что разделяет их и делает их слепыми ко всему, кроме ненависти. Всякая отдельная вера — в качестве исторического факта, — изобреталась, чтобы причинить кому-либо вред. Тем не менее, результат в целом был бесподобным Если рабство мнения является естественным и полезным для людей, то пусть они остаются рабами.

Всякая такая система была впервые установлена тем или иным законодателем или пророком, и будучи однажды установлена, она разрасталась сама по себе Однако в самом этом принципе роста таились зародыши упадка Сила индивидуализма угасает, живет одна только организация. С течением времени старые вопросы уходят в забвение, новые вопросы становятся неотложными Море наступает и отступает, какая-то орда, всегда жившая завоеваниями, покоряет в конце концов весь мир. Тем или иным образом изменяются старые торговые пути Такие изменения приносят непривычный опыт и новые идеи. Люди начинают бунтовать против авторитетов, которым они подчинились бы в прежние времена. Возникают требующие решения вопросы, которые никогда раньше не ставились; к отдельному законодателю больше не прислушиваются. Инстинкт правителей никогда не заблуждался относительно того, каким риском для власти чревата такая мера, как созыв народного собрания. И все же, как бы они ни старались избежать этого, в действительности они пробуждают общественное мнение, которое является непосредственным ответом на новый метод установления мнения. Начинаются волнения; группы людей обсуждают положение дел; возникает подозрение, подобное искре на бочке с порохом, что изречения, свято почитавшиеся людьми, возникли произвольно, из-за каприза какого-то навязчивого человека, сующего нос в чужие дела, из-за прожектов честолюбца или под воздействием каких-то других причин, которые, как выясняется, поучают совещательный орган. Люди начинают требовать, что раз уж власть, устанавливающая верования, перестала быть своенравной и сделалась общественной и методичной, то и пропозиции, в которые надлежит верить, должны быть определены общественным и методическим образом. — 1893.

251

рассмотрению, то обнаружим, что ни одна вера никогда не оставалась той же самой, однако изменения эти столь медленны, что они оказываются совершенно незаметными на протяжении одной человеческой жизни, так что индивидуальное верование остается разумно закрепленным. Для человеческой массы и не существует, может быть, лучшего метода, нежели этот. Если высший импульс людей состоит в том, чтобы быть интеллектуальными рабами, то они и должны оставаться рабами.

381. Однако никакой институт не может регулировать мнения по всем вопросам. Только наиболее важные мнения могут быть предметом наблюдения, к остальным же человеческие умы должны направляться под воздействием естественных причин. Это несовершенство не будет источником слабости [метода авторитета] до тех пор, пока люди обладают таким уровнем культуры, при котором одно мнение не способно оказывать воздействие на другое — то есть до тех пор, пока они будут неспособны сравнивать мнения друг с другом. Однако в большинстве государств, находящихся под властью и контролем духовенства, обнаружатся отдельные индивиды, которые превосходят этот уровень культуры. Эти люди обладают более широкой разновидностью социального чувства; они

252

видят, что люди в иных странах и в иные эпохи придерживались учений, весьма отличных от тех, в которые принуждены были верить они сами; и они не могут не видеть, что лишь благодаря простому случаю они обучены именно тому, чему их учили, и что именно те нравы и ассоциации, которыми они окружены, побудили их думать так, как они думают, а не совершенно отличным образом. Их чистосердечие не сможет сопротивляться тому соображению, что нет никаких оснований ценить свои собственные взгляды выше, чем взгляды других народов и других веков; а это, в свою очередь, заронит в их умы сомнение.

382. Они далее вообразят, что такие сомнения, как эти, должны существовать в их умах по отношению к любым верованиям, которые кажутся определенными капризами — или их собственными, или же тех людей, которые порождают общераспространенные мнения. Своенравная приверженность верованию и произвольное возвышение его над другими должны быть оставлены. Должен быть принят другой новый метод установления мнения, такой, который не только будет производить стимул для верования, но и решать, какая пропозиция заслуживает того, чтобы в нее верили. Пусть природные склонности действуют беспрепятственно, а затем пусть люди под их влиянием, общаясь друг с другом и рассматривая проблемы с различных точек зрения, постепенно развивают мнения в гармонии с естественными причинами. Этот метод сходен с тем, посредством которого достигали зрелости концепции искусства. Наилучший пример этого метода может быть найден в истории метафизической философии. Системы такого рода обычно не опирались на наблюдаемые факты, а если и опирались, то в довольно незначительной степени. Они принимались главным образом потому, что их фундаментальные положения казались «согласными с разумом". Это — удачное выражение: оно означает не то, что согласно с опытом, но то, во что мы находим себя склонными верить. Например, Платон считает согласным с разумом положение, что расстояния между небесными сферами должны быть пропорциональны различным длинам струн, производящих гармо-

253

нические аккорды. Многие философы пришли к своим основным заключениям посредством размышлений, сходных с этим [19]; однако это — низшая и наименее раз-

19 Давайте посмотрим, каким образом некоторые из величайших философов пытались установить мнение и в чем заключался их успех. Декарт, который полагает начало всякого философствования во всеобъемлющем сомнении, замечает, что есть только одна вещь, в которой он считает себя неспособным сомневаться, — в том, что он действительно сомневается; и когда он осознает, что сомневается, он уже больше не может сомневаться в том, что он существует. Затем, поскольку Декарт вместе с тем не перестает по ходу дела сомневаться в том, что такие вещи, как форма и движение, существуют, он считает, что должен быть убежден в том, что ни форма, ни движение, ни что-либо еще не принадлежат его природе, за исключением [одного только] сознания. [Тем самым] считается само собой разумеющимся, что в его природе ничто не может скрываться за внешней поверхностью. Далее Декарт просит сомневающегося отметить, что он обладает идеей Существа, в высшей степени разумного, могущественного и совершенного. Это Существо не обладало бы этими качествами, если бы оно не существовало необходимым и вечным образом. Под необходимым существованием он имеет в виду существование в силу существования идеи. Следовательно, все сомнения в существовании этого Существа должны исчезнуть. Это, очевидно, предполагает, что верование должно закрепляться благодаря тому, что люди обнаруживают в своих умах. Декарт рассуждает примерно так я обнаруживаю написанным в книге моего ума, что существует какой-то X, которой принадлежит к разновидности вещей, начинающих существовать, как только они написаны. Очевидно, он имеет в виду разновидность истины, при которой достаточно сказать, что нечто таково, чтобы оно и стало таковым. Он дает два дальнейших доказательства бытия Бога. Согласно Декарту, Бога познать легче, чем что бы то ни было иное, поскольку чем бы мы его ни считали, тем он и оказывается. Декарт не замечает, что это в точности определение вымысла. В частности, Бог не может быть обманщиком, откуда следует, что все, что бы мы ни мыслили о любом предмете ясно и отчетливо как истинное, должно быть истинным. Соответственно, если люди будут вдумчиво обсуждать какой-то предмет и совершенно ясно и отчетливо решать, что они думают о нем, то чаемое решение вопроса будет достигнуто. Я могу отметить, что мир довольно тщательно разобрал эту теорию и вполне определенно пришел к

254

Закрепление верования

заключению, что она совершенно бессмысленна; следовательно, это суждение неоспоримо верно.

Многие критики говорили мне, что я неправильно истолковываю философов-априористов, представляя их принимающими любое мнение, которое им только покажется естественным принять. Но никто не может отрицать, что вышесказанное определяет в точности позицию Декарта, и на что же он опирается, как не на естественные способы мышления? Впрочем, мне, быть может, скажут, что со времен Канта этот порок был исцелен. Величайший предмет гордости Канта заключается в том, что он критически исследовал наши естественные склонности к определенным мнениям. Мнение, что нечто является всеобще истинным, заходит дальше, чем это может подтвердить опыт. Мнение, что нечто является необходимо истинным (то есть истинным не только при существующем, но и при любом возможном положении вещей) выходит за пределы нашего опыта. Эти замечания были сделаны Лейбницем и приняты Юмом; Кант повторяет их. Несмотря на номиналистический оттенок этих пропозиций, их вряд ли можно отвергнуть. Я могу добавить: все, что бы ни считалось в точности истинным, выходит за пределы возможного опыта. Принимая такие критерии происхождения идей, Кант продолжает рассуждать следующим образом: геометрические пропозиции считаются универсально истинными. Отсюда следует, что они не даются в опыте. Поэтому, вероятно, человек все созерцает в пространстве в силу внутренней необходимости своей природы. Следовательно, сумма углов треугольника будет равна двум прямым углам для всех объектов нашего созерцания. Именно в этом и ни в чем ином и заключается особенность мышления Канта. Однако иссушение разума в школах достигло такого масштаба, что подобная чепуха выдается за превосходную аргументацию. Я мог бы пройтись по всей «Критике чистого разума», параграф за параграфом, и показать, что мысль там повсюду носит такой характер. Он везде показывает, что обычные объекты, такие, как деревья и золотые самородки, включают элементы, не содержащиеся в исходных данных чувств. Однако мы не можем убедить себя отказаться от реальности деревьев и золотых самородков. Существует некоторое общее внутреннее настойчивое требование относительно них, и оно является основанием для того, чтобы целиком проглотить пилюлю общей веры в них. Это просго принятие без всяких вопросов какого-то верования, постольку, поскольку оно показало свою огромную полезность для множества людей. Когда Кант переходит к идеям Бога, Свободы и Бессмертия, он колеблется; ибо люди, думающие

255

только о хлебе, удовольствии и власти совершенно безразличны к этим идеям. Он подвергает эти идеи разнообразным исследованиям и в конце концов принимает их в силу оснований, представляющихся людям школьного склада более или менее подозрительными, но в глазах людей экспериментального склада выглядящих бесконечно более строгими, чем те основания, опираясь на которые он принимает пространство, время и причинность. Эти последние основания суть не что иное, как признание истинности того, во что имеется весьма решительная и общая склонность верить. Если бы Кант просто сказал: «Мне следует в настоящее время принять верование, что три утла треугольника равны двум прямым углам, потому что никто, кроме брата Ламберта и одного итальянца, не сомневается в этом», его подход был бы вполне удовлетворительным. Flo напротив, он и те, кто сегодня представляет его школу, отчетливо заявляют, что эта пропозиция доказана и ламбертисты опровергнуты тем, что сводится к простой несклонности думать, как они.

Что касается Гегеля, властвовавшего умами целого поколения немцев, то он ясно осознает то, что он делает. Он просто направляет свою лодку в поток мысли и позволяет ему нести себя по его течению. Сам он называет свой метод диалектическим, подразумевая, что искреннее обсуждение трудностей, к которым непроизвольно приводит всякое мнение, будет вести к одной модификации за другой до тех пор, пока не будет достигнута прочная позиция. Это — явственное исповедание веры в метод склонностей.

Другие философы обращаются к «проверке непостижимости противоположности», к «пресуппозициям» (под которыми они имеют в виду Voraussetzungen, в буквальном переводе — постулаты) или к иным приемам; но все они представляют собой множество систем, перетряхивающих содержимое черепной коробки в поисках устойчивого мнения о вселенной.

Когда мы переходим от рассмотрения работ авторов, придерживающихся метода авторитета, к работам философов, мы не только оказываемся погруженными в значительно более утонченную интеллектуальную атмосферу, но также и в более чистую, свободную, светлую и освежающую нравственную атмосферу. Все это, однако, не имеет отношения к единственно важному вопросу о том, имеет ли этот метод успех в деле закрепления мнений людей. Проекты этих авторов в высшей степени убедительны. Можно рискнуть поклясться, что они будут иметь успех. Однако вплоть до сего дня они решительно такового не имели; и взгляд в этом направлении является наиболее обескураживаю-

256

витая форма, которую принимает метод, поскольку ясно, что какой-нибудь другой человек может подумать, что теория Кеплера, согласно которой небесные сферы пропорциональны зарегистрированным и описанным сферам различных регулярных тел, более согласна с его разумом. Однако столкновение мнений в конце концов приведет людей к тому, что они остановятся на предпочтениях, обладающих гораздо более универсальной природой. Возьмите, к примеру, учение, согласно которому человек всегда действует, исходя из своих собственных интересов , — то есть исходя из соображений, согласно которым один образ действия доставит ему больше удовольствия, нежели другой. Это учение не опираегся на какие-либо факты, имеющие место в мире, однако оно имело широкое распространение, будучи исключительно рассудочной теорией [20].

383. Это метод является гораздо более интеллектуальным и достойным уважения с точки зрения разума, нежели лю-

щим. Трудносгь состоит в том, что мнения, которые сегодня представляются наиболее непоколебимыми, назавтра оказываются вышедшими из моды. Они в действительности гораздо более изменчивы, чем это представляется торопливому читателю, поскольку фразы, предназначенные для того, чтобы вырядить почившие в бозе мнения, достаются их последователям изрядно поношенными.

Мы все еще говорим о «причине и следствии», хотя в механическом мире то мнение, которое была призвана обозначать эта фраза, давным-давно списано в архив. Теперь мы знаем, что ускорение частицы в любой момент времени обусловлено позицией, занимаемой ею по отношению к другим частицам в данный момент, в то время как старая идея заключалась в том, что прошлое воздействует на будущее, тогда как будущее не воздействует на прошлое. Также и «закон спроса и предложения" имеет совершенно различный смысл для различных экономистов. — 1893. 211 Допущение, реальной поддержкой которого было мнение, согласно которому удовольствие есть единственное предельное благо. Однако это мнение, или даже мнение, что удовольствие per se является по крайней мере каким-то благом, надежно только до тех пор, пока тот, кто придерживается этого мнения, не имеет какой-либо отчетливой идеи того, что же он подразумевает под «благом». — 1903.

257

бой из тех, на которые мы указали выше. В самом деле, до тех пор, пока не будет возможности применить лучший метод, нужно следовать ему, поскольку он тогда является единственным выражением инстинкта, который должен быть главной причиной верования в каждом случае. Но его провал оказался наиболее очевиден. Он превращает исследование во что-то, подобное развитию вкуса; но вкус, к сожалению, всегда оказывается в большей или меньшей степени делом моды, и соответственно метафизики никогда не приходили к к какому бы то ни было твердому согласию, но положение изменялось то в сторону более материалистической, то в сторону более спиритуалистической философии с самых ранних эпох и вплоть до современности. Итак, от этого метода, который получил название априорного, мы переходим, говоря словами лорда Бэкона, к истинной индукции. Мы исследовали этот априорный метод как что-то, обещавшее нам освободить наши мнения от их случайных и произвольных элементов. Однако его развитие, будучи процессом, устраняющим действие одних случайных обстоятельств, только усиливает действие других. Поэтому этот метод не отличается существенным образом от метода авторитета. Правительство, может, и пальцем не пошевелило для того, чтобы оказать влияние на мои убеждения; мне могут позволить внешне совершенно свободно выбирать, скажем, между моногамией и полигамией, и, обращаясь только к своей совести, я мог бы заключить, что практика последней сама по себе безнравственна. Но если бы я узнал, что главным препятствием для распространения христианства среди людей столь высокой культуры, как индусы, явилась убежденность в аморальности нашего способа обращения с женщинами, я не мог бы не понять, что несмотря на невмешательство правительства, чувства (sentiments) в их развитии в значительной мере определяются случайными причинами. Итак, есть люди, среди которых, как мне следует предположить, должен обнаружиться и мой читатель, которые, увидев, что какое-либо из их мнений обусловлено какими-либо обстоятельствами, не связанными с фактами, с этого момента станут не просто признавать на словах, что это верование сомни-

258

тельно, но будут испытывать реальное сомнение в нем, так что оно перестанет, хотя бы в известной степени, быть верованием.

384. Для того, чтобы разрешить наши сомнения, необходимо найти метод, с помощью которого наши верования были бы определены не чем-то человеческим, но каким-то внешним постоянным фактором — чем-то таким, на что наше мышление не оказывает никакого воздействия [21]. Некоторые мистики воображают, что они располагают подобным методом в своем личном вдохновении, ниспосланном свыше. Однако это — не что иное, как разновидность метода упорства, в котором понятие истины как чего-то общественного еще не развито. Наш внешний постоянный фактор не был бы внешним, если бы его влияние распространялось только на какого-то отдельного индивидуума. Он должен быть таким, который воздействует или мог бы воздействовать на всех людей. И хотя эти воздействия столь же разнообразны, как и различные условия индивидуального существования, все же метод должен быть таким, чтобы окончательное заключение, к которому приходит каждый человек, было одним и тем же [22]. Таков метод науки. Его основная гипотеза, изложенная на более знакомом языке, такова: имеются Реальные вещи, свойства которых совершенно не зависят от наших мнений о них; эти Реалии (Reals) воздействуют на наши чувства в соответствии с постоянными законами, и хотя наши ощущения столь же различны, сколь различны наши отношения к объектам, мы можем с помощью рассуждения установить, каковы вещи в действительности и по истине; и каждый человек, если он обладает достаточным опытом и основательно обдумывает его, будет приведен к одному и тому же Истинному заключению. Новое понятие, содержащееся здесь, — это понятие реальности. Меня могут спросить: откуда я знаю, что существует что-то Реальное? Если эта гипотеза есть единственная опора

21 Но что, в свою очередь, имеет свойство непрестанно оказывать воздействие на мысль; иными словами, чем-то реальным — 1903.

и Или мог бы к нему приводить, если бы исследование было достаточно настойчивым. — 1903.

259

J

моего метода исследования, то мой метод не должен применяться для поддержания этой моей гипотезы. Мой ответ таков: 1. Если нельзя считать, что исследование доказывает то, что существуют реальные вещи, то, с другой стороны, оно не приводит и к противоположному заключению; метод и концепция, на которую он опирается, всегда находятся в гармонии. Поэтому в отличии от других методов, практическое применение метода науки не обязательно приводит к сомнению в нем. 2. Переживание, которое служит источником каждого метода закрепления верования, есть неудовлетворенность двумя несовместимыми пропозициями. Однако наряду с этим всегда есть некое смутное ощущение (concession), что существует какая-то одна вещь, которую пропозиция должна репрезентировать. Поэтому никто не может в действительности сомневаться в том, что существуют реальные вещи, поскольку если бы он сомневался, то его сомнение не могло бы быть источником неудовлетворенности. Поэтому эта гипотеза принимается каждым. И социальный импульс не побуждает людей сомневаться в ней. 3. Всякий применяет научный метод по отношению к великому множеству вещей и перестает им пользоваться только тогда, когда не знает, как его применить. 4 Опыт применения метода не только не позволяет усомниться в нем, но, напротив, научное исследование всегда одерживало самые замечательные триумфы в деле установления мнения. Это объясняет, почему я не сомневаюсь в методе или в гипотезе, на которую он опирается; и не только не сомневаюсь, но и не верю в то, что кто-то, на кого я мог бы оказать влияние, стал бы сомневаться в них. Поэтому с моей стороны было бы пустейшей болтовней продолжать распространяться на этот счет. Если у кого-то имеется сомнение по поводу этой проблемы, то пусть он рассмотрит ее самостоятельно [23].

2i Изменения во мнениях вызываются событиями, находящимися вне человеческого контроля Все человечество было настолько убеждено в том, что тяжелые тела должны падать быстрее, чем легкие, что всякий иной взгляд отвергался как абсурдный, эксцентричный и, возможно, неискренний И все же как только несколько абсурдных и эксцентричных людей сумели убедить не-

260

385. Описание метода научного исследования является целью всей этой серии статей. В данный момент я имею возможность только отметить некоторые различия между ним и другими методами закрепления верования. Это — единственный из всех методов, который проводит различия между правильным и неправильным образом действия. Если я принимаю метод упорства и ограждаю себя от всех влияний, от которых я считаю необходимым себя ограждать, то все, что для этого необходимо, необходимо в соответствии с этим методом. Точно так же обстоит дело и с методом авторитета, государство может стремиться подавить ересь при помощи средств, которые с научной точки зрения кажутся неподходящими для достижения этих целей, но единственным критерием этого метода является то, что думает государство; так что оно неспособно следовать этому методу неправильно. Так же обстоит дело и с априорным методом. Вся его сущность состоит в том, чтобы мыслить согласно своим склонностям. Все метафизики, безусловно, так именно и поступают, как бы они сами ни были склонны считать друг друга ужасно и извращенно неправыми. Гегелевская система признает всякую естественную тенденцию мысли логической, хотя она, очевидно, снимается противоположными тенденциями.

которых приверженцев здравого смысла взглянуть на их эксперименты, — совсем не простая задача, — стало ясно, что природа не следует человеческим мнениям, сколь бы единодушны они ни были И что человеческому мнению не остается ничего иного, как перейти на позицию природы Это был урок смирения Несколько людей, небольшая группа работающих в лабораториях, поняли, что им следует отречься от гордыни мнения, считающегося абсолютно завершенным во всех отношениях, и приложить все свои усилия для того, чтобы заставить себя соглашаться как можно более безропотно с тем несметным потоком опыта, который должен в конечном счете повелевать ими и заставлять прислушиваться к тому, что природа говорит нам Испытание этого опытного метода в естествознании на протяжении последних трех столетий — несмотря на резкое неприятие со стороны большинства людей, — вселяет в нас надежду на то, что мы все ближе и ближе приближаемся к мнению, которому не суждено быть опровергнутым, — хотя мы и не можем ожидать, что когда-либо вполне достигнем этой идеальной цели. — 1893.

261

Гегель думает, что в последовательности этих тенденций присутствует постоянная система, вследствие которой, после движения туда и обратно в течении длительного времени, мнение в конечном счете становится истинным, Верно, что метафизики в конечном счете действительно получают истинные идеи; гегелевская система природы сносно представляет науку его времени; и можно быть уверенным: что бы ни освободило научное исследование от сомнения, оно сразу же получит априорное доказательство со стороны метафизиков. Но с научным методом дело обстоит иначе. Я могу начать с известных и наблюдавшихся фактов с тем, чтобы прийти к неизвестным; и даже правила, которым я следую, поступая подобным образом, могут не быть такими, которые исследование одобрило бы. Критерий того, правильно ли я следую методу, состоит не в его непосредственной привлекательности для моих чувств и целей, но, напротив, он сам включает в себя применение метода. Следовательно, возможно как правильное, так и неправильное рассуждение; этот факт является основанием практической стороны логики.

386. Не следует полагать, что первые три метода установления верования не имеют никаких преимуществ перед научных методом. Напротив, каждый из них обладает своими достоинствами. Априорный метод отличается удобством своих заключений, Природа этого процесса состоит в том, что мы принимаем какие угодно верования, к которым мы питаем склонность и в которые все мы верим в силу своей природы потому, что они льстят нашему самолюбию, правда, до тех только пор, пока грубые факты не пробуждают нас от этих сладостных грез Метод авторитета всегда будет править массой человечества, и тех, кто обладает различными формами организованной силы в государстве, никогда не удастся убедить в том, что опасное рассуждение не должно быть каким-то образом подавлено. Если свобода слова не будет сдерживаться более грубыми формами принуждения, тогда единообразие мнения будут обеспечиваться посредством морального террора, который получит полное одобрение со стороны респектабельного общества. Следование методу авторитета есть путь мира. Некоторые нонконформистские

262

взгляды разрешаются, другие (признанные небезопасными) — запрещаются. Эти взгляды различны в разных странах и в разные эпохи; но где бы вы ни были, если только станет известно, что вы придерживаетесь верований, на которые наложено табу, можете быть уверены, что с вами будут обращаться с жесткостью не менее грубой, но более утонченной, чем если бы вас травили, как волка. Поэтому величайшие интеллектуальные благодетели человечества никогда не отваживались и даже теперь не отваживаются излагать свои мысли целиком; и поэтому тень сомнения prima facie опускается на всякое положение, которое считается существенным для безопасности общества. Гонение происходит не только извне; человек зачастую мучится и страдает, когда обнаруживает, что верит в положения, к которым его приучали испытывать отвращение. Поэтому миролюбивому и благожелательному человеку будет трудно сопротивляться искушению подчинить свои мнения авторитету. Но больше всего я восхищаюсь методом упорства за его силу, простоту и непосредственность. Люди, которые ему следуют, отличаются решительностью своего характера, который благодаря этому ментальному правилу становится у них очень спокойным. Они не тратят времени попусту на раздумья о том, чего же они хотят, но, ухватившись с быстротой молнии за первое же попавшееся решение, держатся за него до конца, что бы ни случилось, без каких бы то ни было колебаний. Это — одно из самых превосходных качеств, которому обычно сопутствует восхитительный, мгновенный успех. Нельзя не позавидовать человеку, способному отказаться от разума, хотя мы и знаем, чем это в конце концов должно обернуться.

387 Таковы те преимущества, которыми обладают другие методы установления мнения по сравнению с научным исследованием. Человеку следовало бы хорошенько поразмыслить над ними, а затем, помимо всего прочего, ему следовало бы поразмыслить над тем, что в конце концов он желает того, чтобы его мнения совпали с фактом, и что нет никаких оснований полагать, что этот результат

* В первую очередь (лат.).

263

может быть достигнут с помощью трех первых методов. Достижение требуемого результата — это исключительное право метода науки. На основе таких размышлений человек должен сделать свой выбор — выбор, который представляет собой нечто большее, нежели усвоение какого-либо интеллектуального мнения. Этот выбор — одно из главных решений в жизни, приняв которое, человек обязан следовать ему [до конца]. Сила привычки будет время от времени заставлять человека цепляться за старые верования даже тогда, когда он в состоянии понять, что они лишены крепкой основы. Но рефлексия над положением дел преодолеет эти привычки, и он должен будет придать рефлексии подобающее значение. Люди иногда уклоняются от этого, обладая идеей, согласно которой верования представляют собой нечто полезное, и хотя они и чувствуют, что эта идея ни на чем не основана, они ничего не могут с этим чувством поделать. Но пусть они вообразят себе какой-то иной случай, хотя и сходный с их собственной ситуацией. Пусть они зададутся вопросом, что они сказали бы после реформы его религии мусульманину, который не решался бы отказаться от своих старых представлений относительно отношений между полами; или же «реформированному" католику, который все еще уклонялся бы от чтения Библии. Разве бы они не сказали, что таким людям — реформированному Мусульманину и реформированному Католику следует рассмотреть предмет подобающим образом и ясно понять новое учение, а затем принять его целиком, во всей его полноте? Но помимо всего прочего, пусть они поймут, что совокупность верований много полезнее любого отдельного верования и что отказываться от обращения за помощью к какому-либо верованию из опасения, что оно может оказаться ненадежным, столь же аморально, сколь и невыгодно. Человек, верящий в то, что существует такая вещь, как истина, которая отличается от лжи только тем, что если ей руководствоваться в своих действиях, то она привела бы нас, при подобающем осмыслении, именно к той цели, к которой мы стремимся, и не сбила бы нас с пути, и притом, будучи убежден в этом, все-таки отважи-

264

вается не знать истины и стремится избегать ее, право же,

не в своем уме.

124 Да, другие методы действительно имеют свои достоинства, да, ясная логическая совесть стоит чего-то, точно так же, как любая добродетель, как все, чем мы дорожим, обходится нам недешево. Но мы не должны были бы желать чего-либо иного. Дух логического метода человеку следовало бы любить и почитать, как свою невесту, которую он избрал одну из всего мира. Ему не нужно осуждать других; напротив, он может испытывать к ним глубокое уважение, и поступая так, он тем более проявляет уважение к ней. Но она — единственная, которую он избрал, и он знает, что он был прав, делая этот выбор. И сделав его, он будет трудиться и сражаться ради нее и не будет жаловаться на удары судьбы, только желая, чтобы их было больше и чтобы они были тяжелее, и он будет прилагать усилия к тому, чтобы стать достойным рыцарем и победителем той, из блеска чьих достоинств черпает он свое вдохновение и свое мужество.

Примечания

Впервые опубликовано в Popular Science Monthly, P. 1-15, vol. 12 (1877). Первая из шести статей, объединенных в серию под заглавием «Пояснения к логике науки» («Illustrations of the Logic of Science»). Впоследствии с исправлениями и примечаниями вошла в «Большую логику» («Grand Logic», 1893) в качестве ее 5-го раздела; другая, также переработанная версия предполагалась к публикации в качестве главы 7 книги «Поиски метода» («Search for a Method», 1893).

24 Отсюда и до конца вычеркнуть. — маргиналия 1893, 1903.

265

§ 1. Ясность и отчетливость

388. Всякий, кто знаком с нынешними популярными трактатами по логике [1], несомненно, припомнит два различия между ясными и темными понятиями, с одной стороны, и между отчетливыми и смутными понятиями, с другой. Они путешествуют по книгам на протяжении уже почти что двух веков, оставаясь при этом неисправленными и неизмененными, и считаются логиками самым прекрасным украшением их доктрины.

389. Ясная идея определяется как идея, которая постигается таким образом, что она будет опознаваться всякий раз, когда будет встречаться, и притом так, что ни одна другая идея не будет ошибочно приниматься за нее. Если она не обладает подобной ясностью, то считается, что она является темной.

Это довольно хороший образчик применения философской терминологии; однако, поскольку они определяли именно ясность, я все-таки хотел бы, чтоб логики сделали свои определения более внятными. Никогда не ошибаться в опознании идеи и ни при каких обстоятельствах не принимать ошибочно за нее какую-то другую идею, сколь бы невразумительной ни была ее форма, — все это потребовало бы такой необыкновенной силы и ясности интеллекта, какие редко встречаются в этом мире. С другой стороны, ознакомиться с идеей до такой степени, чтобы она стала совершенно привычной, утратить всякие сомнения при опознании ее в обыденных ситуациях вряд ли можно считать «ясностью постижения», поскольку в конечном счете все это сводится к субъективному чувству обладания, которое может оказаться совершенно ошибочным. Я считаю, однако, что, когда логики говорят о «ясности», они имеют в

1 С любым из трактатов по логике от L'Art de Penser Пор-Рояля вплоть до самых современных (1893).

266

виду не что иное, как такое знакомство с идеей, поскольку они рассматривают это качество просто как некоторое небольшое достоинство, требующее, однако, обязательного дополнения другим, именуемым ими отчетливостью. 390. Отчетливой идеей считается идея, не заключающая в себе ничего неясного. Это — технический язык; под содержанием идеи логики понимают все то, что содержится в ее определении. Согласно такому пониманию, идея постигается отчетливо, когда мы способны дать ей точное определение в абстрактных терминах. На этом профессиональные логики прекращают обсуждение предмета; и я не стал бы утомлять читателя пересказом их рассуждений, если бы только они не являли собой восхитительный пример того, как они проспали целые века интеллектуальной деятельности, равнодушно игнорируя все изобретения современного мышления и даже не пытаясь применить его уроки для усовершенствования логики. Нетрудно показать, что учение, согласно которому привычное применение и абстрактная отчетливость приводят к совершенному пониманию, занимает свое подлинное место в философиях, давным-давно приказавших долго жить. Ныне же настало время сформулировать метод достижения более совершенной ясности мышления, с которой мы можем познакомиться и которой мы можем восхищаться у мыслителей нашего времени. 391. Когда Декарт приступил к преобразованию философии, самым первым его шагом было теоретическое допущение скептицизма и отказ от практиковавшейся схоластами опоры на авторитет как на истину в последней инстанции. Затем он занялся поиском более естественного источника истинных принципов и счел, что нашел его в человеческом уме; таким образом, он прямиком перешел от метода авторитета к априорному методу, как это описано в моей первой статье [2]. Самосознание должно было обеспечить нас фундаментальными истинами и решить, что согласуется с разумом, а что нет. Однако, поскольку очевидно, что не все идеи являются истинными, он в каче-

2 .

267

стве первого условия непогрешимости был вынужден ввести требование, чтобы они были ясными. Различие между идеей, только кажущейся ясной, и идеей, и в самом деле ясной, никогда не приходило ему в голову. Если он доверялся интроспекции даже в том, что касалось знания внешних вещей, с какой стати должен был он подвергать сомнению ее свидетельства относительно содержания наших умов? Но затем, как мне представляется, столкнувшись с тем, что многие из людей, чьи мысли казались ясными и убедительными, придерживаются прямо противоположных мнений по самым фундаментальным вопросам, он был вынужден в дальнейшем заявить, что [критерий] ясности идей не является достаточным, но что [истинные] идеи должны, кроме того, быть отчетливыми, то есть не иметь в себе ни крупицы неясности. Вероятно, он имел в виду то (поскольку сам он не дал исчерпывающего объяснения), что они должны были пройти проверку, выдержав диалектическое испытание; что они должны не только казаться ясными с самого начала, но чтобы обсуждение не смогло бы выявить какой-либо смутности, с ними связанной.

392. Таково было различение Декарта, и ясно, что оно соответствует уровню его философии. Это различие было известным образом развито Лейбницем Этот великий и уникальный гений был столь же замечателен как тем, что ему удалось понять, так и тем, чего понять он не смог. То, что никакая машина не может работать непрерывно, если не получает энергию в той или иной форме, было ему совершенно ясно; тем не менее он не понимал, что машина ума может только трансформировать знание, но отнюдь не порождать его, если она не кормится данными наблюдения. Поэтому он упустил из виду наиболее существенный момент картезианской философии, заключающийся в том, что избежать принятия пропозиций, которые кажутся нам совершенно очевидными, вне зависимости от того, логичны они или нет, мы не можем. Вместо того, чтобы трактовать предмет подобным образом, он пытался свести первые принципы науки к двум классам; к тем, что нельзя отрицать, не впадая при этом в противоречие, и к тем, что следуют из принципа достаточного основания (о чем ниже). Он, судя по всему, не отдавал себе отчета в громадном

268

различии между своей позицией и позицией Декарта [3]. Поэтому он вернулся к достопочтенным банальностям логики; прежде всего это выразилось в том, что абстрактные определения играют огромную роль в его философии. И поэтому вполне естественно, что, обнаружив трудности, связанные с методом Декарта, а именно что мы можем воспринимать как ясные те идеи, которые в действительности являются смутными, он не нашел ничего лучшего, как потребовать абстрактного определения каждого важного термина. Соответственно, приняв различие между ясными и отчетливыми понятиями, он описал последнее качество как ясное постижение всего того, что содержится в определении; и книги с тех пор неоднократно воспроизводили эти его слова [4]. Нет оснований опасаться, что его химерическая схема вновь получит столь же завышенную оценку. Анализируя определения, невозможно узнать ничего нового. Тем не менее наши уже существующие верования могут быть приведены в порядок при помощи этого процесса, а порядок является существенным элементом интеллектуальной экономии, равно как и всякой иной. Можно признать поэтому, что книги вполне правы, делая знакомство с понятием первым шагом на пути к ясности постижения, а определение — вторым. Но, избегая даже всякого намека на более высокую прозрачность мышления, они просто зеркально отражают то состояние философии, что рухнуло сто лет тому назад. Это столь восхитительное «обрамление логики» — учение о ясности и отчетливости — может быть довольно симпатичным, однако самое время отправить в

3 Однако, помимо всего прочего, он был одним из тех умов, что были способны к развитию и росту; хотя первоначально он был крайним номиналистом вроде Гоббса и баловался бессмысленной и бесплодной Ars magna Раймонда Луллия, в последующем он принял закон о непрерывности и другие учения, противоположные номинализму. В данном случае я веду речь о его ранних воззрениях (1903).

4

269

лавку древностей все эти старинные безделушки и найти что-то более подходящее для современного употребления. 393 [5]. Самый первый урок, которого мы имеем право требовать от логики, состоит в том, чтобы она научила нас, как сделать наши идеи ясными; и этот урок является самым важным, поскольку он недооценивается только теми умами, которые как раз и нуждаются в нем. Знание того, что мы думаем, полное владение тем, что имеет для нас значение, дадут надежное основание для значительного и весомого мышления. Проще всего этот урок усваивается теми, чьи идеи являются скудными и ограниченными; и насколько они счастливее тех, кто беспомощно барахтается в жирной трясине понятий. Верно, что нация способна на протяжении жизни нескольких своих поколений преодолеть недостатки избыточного богатства языка и его естественного спутника — бездонной, неизмеримой глубины идей. Мы можем видеть, как в ходе исторического становления язык постепенно совершенствует свои литературные формы, сбрасывает в конце концов с себя метафизическую кожу и благодаря неутомимому терпению, нередко возмещающему его потери, достигает исключительного совершенства во всех сферах ментальных навыков и привычек. Страница истории еще не перевернута, так что мы пока еще не можем знать, восторжествуют ли в конце концов народы, обладающие избыточно богатым языком, над народами, чьи идеи немногочисленны (равно как и слова их языка), но которые владеют ими с достойным восхищения искусством. Что же касается отдельно взятого индивида, то не может быть никакого сомнения в том, что для него более ценным является небольшое количество ясных идей, нежели множество смутных. Молодого человека не так-то просто убедить пожертвовать большей частью своих мыслей для того, чтобы спасти оставшиеся; да с такой путаницей в голове и не заметишь необходимости подобной жертвы. Ему мы можем только посочувствовать, как человеку с врожденными дефектами. Время поможет ему, но интеллектуальная зрелость с ее вниманием к ясности приходит значи-

5 Убрать этот параграф. (1903).

270

тельно позже. К сожалению, само неудачное расположение природы таково, что ясность приносит гораздо меньше пользы человеку, уже состоявшемуся в жизни, чьи ошибки в значительной мере уже оказали свое воздействие, чем тому, чей путь еще впереди. Ужасно смотреть, как одна-единственная неясная идея, одна-единственная лишенная значения формула, прочно захватив все помыслы молодого человека, действует как тромб, мешающий питанию клеток мозга и обрекающий свою жертву на истощение, несмотря на переизбыток интеллектуальной энергии и посреди интеллектуального изобилия. Многие годами лелеяли, как свою излюбленную забаву, смутную тень идеи, слишком бессмысленную для того, чтобы быть позитивно ложной; тем не менее они страстно любили ее, считали ее своим неразлучным спутником в любое время дня и ночи и отдавали ей все свои силы и всю свою жизнь, нимало не обращая при этом внимания на все прочие дела; короче говоря, они жили для нее и ради нее, пока она не стала, как это обычно и случается, плотью от их плоти и костью от их кости. А потом, проснувшись одним прекрасным утром, они обнаружили, что она исчезла, подобно красавице Мелузине из легенды, а вместе с ней — и смысл всей их жизни. Я сам знавал такого человека; и кто знает, сколько биографий искателей квадратуры круга, метафизиков, астрологов и кого угодно еще отражается в этой старой немецкой легенде.

§ 2. Прагматистское правило

394. Принципы, установленные в первой части этого очерка, приводят к методу достижения ясности мышления, ясности, более высокой, чем «отчетливость» логиков. Ранее было отмечено, что деятельность мышления возбуждается раздражением, вызванным сомнением, и прекращается, когда достигается верование; так что производство верования есть единственная функция мышления. Все эти слова, однако же, оказываются слишком сильными для моих целей. Как если бы я описывал феномены, рассматривая их под неким ментальным микроскопом. Сомнение и верование, в обычном употреблении этих слов, имеют отношение к религиозным и прочим важным спорам.

271

Однако в данном случае я использую их исключительно для того, чтобы обозначить исходную точку любой проблемы, вне зависимости от ее важности или малозначительности, и от ее разрешения. Если, например, в конке я не могу решить, как мне расплатиться: дать ли одну пятицентовую монету или пять медных одноцентовых монет, то, пока мои руки тянутся к кошельку, я должен принять решение. Называть при этом данную проблему сомнением, а принятое мною решение — верованием, означает употреблять слова не совсем подходящим образом. Утверждение о сомнении как о раздражении, требующем успокоения, предполагает характер, неуравновешенный почти что до умопомешательства, Тем не менее при скрупулезном рассмотрении вопроса требуется признать, что если имеегся хоть малейшее сомнение насчет того, как мне следует расплатиться — пятицентовой монетой или же медью (как, впрочем, оно и должно быть, если только я не действую по какой-то прежде приобретенной привычке), то хотя «раздражение» и является слишком сильным словом, все же имеет место некоторое напряжение ментальной деятельности, необходимой для принятия решения о том, как мне следует действовать. Чаще всего сомнение вытекает из нерешительности, пусть даже и мимолетной, в нашем действии. Иногда это не так. Ожидая поезда на станции, я убиваю время, читая висящие на стене расписания. Я сравниваю преимущества различных поездов и маршрутов, которыми я вовсе не собираюсь воспользоваться, и воображаю, что я пребываю в состоянии нерешительности, но лишь потому, что мне скучно; на самом же деле меня ничто не беспокоит. Притворная нерешительность, которой я предаюсь ради забавы или же с высокой и благородной целью, играет огромную роль в осуществлении научного исследования. Откуда бы ни появилось сомнение, оно побуждает ум к деятельности, которая может быть вялой или энергичной, спокойной или же бурной. Образы быстро мелькают в сознании, одни переходят в другие, пока наконец — через долю секунды, через час, через долгие годы — все не приходит к концу и мы не обнаруживаем, что решили, как нам следу-

272

ет действовать в обстоятельствах, вызвавших наши сомнения. Иными словами, мы достигли верования.

395. В этом процессе мы наблюдаем два вида элементов сознания, различие между которыми наилучшим образом проводится при помощи следующего примера. В музыкальной пьесе есть отдельные ноты и есть мелодия. Отдельно взятый тон может быть растянут на час или на день, и он целиком и полностью существует как в отдельно взятой секунде этого времени, так и во всей длительности в целом; так что, покуда он звучит, он может непрерывно восприниматься нашими чувствами, для которых тогда отсутствует все прошлое точно так же, как и будущее. Однако он отличается от исполнения мелодии, которое занимает определенное время, в отдельные моменты которого исполняются только части этой мелодии. Мелодия состоит из упорядоченной последовательности звуков, которые воздействуют на ухо в отдельные моменты времени; для того чтобы воспринять всю мелодию в целом, требуется непрерывность сознания, посредством которой нам даются события потока времени. Конечно, мы воспринимаем мелодию, слыша отдельные ноты; однако нельзя сказать, что мы непосредственно слышим мелодию, поскольку мы слышим лишь то, что дано в данный момент времени, а упорядоченная последовательность не может существовать в данный момент времени. Эти два вида объектов — те, что мы осознаем непосредственно, и те, что мы осознаем опосредованно, — оба обнаруживаются в сознании. Некоторые элементы (ощущения) целиком и полностью даны в каждый момент времени, пока они длятся, тогда как другие (такие, как мысли) представляются собой действия, имеющие начало, середину и конец и состоящие в согласованности с последовательностью ощущений, протекающих через сознание. Они не могут быть даны нам непосредственно, но должны охватывать определенную часть прошлого или будущего. Мысль есть нить мелодии, протянутая через последовательность наших ощущений.

396. Мы можем добавить только то, что точно так же, как каждая музыкальная партия может быть расписана по частям, каждая из которых имеет свою мелодию, точно

273

так же между одними и теми же ощущениями существуют различные системы отношений последовательности. Эти различные системы отличаются друг от друга по наличию разнообразных мотивов, идей и функций. Мышление — только одна из таких систем, поскольку его единственный движущий мотив, идея и функция состоят в том, чтобы производить верования, и все то, что не имеет отношения к этой цели, относится к каким-то другим системам отношений. Действие мышления может по чистой случайности привести к иным результатам; оно может служить целям развлечения и среди dilletanti всегда найдется немало тех, кто так извратил мышление ради удовольствия, что сама мысль об окончательном разрешении заботящего их вопроса кажется им совершенно несносной, а позитивное открытие, изгоняющее их излюбленный предмет с подмостков литературных дебатов, встречается ими с плохо скрываемым неудовольствием. Такая наклонность представляет собой крайнюю распущенность мысли. Однако душа и значение мысли, абстрагированной от других сопутствующих элементов, таковы, что хотя ее и можно преднамеренно извратить, тем не менее от нее нельзя добиться, чтобы она была направлена на что-то иное, нежели на производство верования Деятельность мысли своим единственным возможным побудительным мотивом имеет достижение покоя мысли; и все, что не относится к верованию, не является частью самой мысли.

397. Что в таком случае есть верование? Это полукаданс, который завершает музыкальную фразу в интеллектуальной симфонии нашей жизни. Мы видели, что верование обладает тремя свойствами: во-первых, оно есть что-то, что мы осознаем; во-вторых, оно кладет конец раздражению, вызванному сомнением; и, в-третьих, оно влечет за собой установление в нашей природе правила действия, или, короче говоря, привычки. По мере того, как верование кладет конец раздражению, вызванному сомнением, которое является побудительным мотивом мышления, напряжение уменьшается, а когда верование достигнуто, мышление на мгновение приходит в состояние покоя. Однако поскольку верование есть правило действия,

274

применение которого влечет за собой дальнейшее действие и дальнейшее мышление, постольку точка остановки является вто же время точкой начала мышления. Вот почему я позволил себе назвать ее местом покоя мышления, хотя мышление по существу своему есть действие. Окончательный результат мышления есть акт воления, в котором мышление больше уже не принимает участия; однако верование есть только этап ментального действия, некий эффект, благодаря мысли оказывающий воздействие на нашу природу и влияющий на будущее мышление.

386. Сущность верования заключается в установлении привычки; и различные верования отличаются друг от друга теми различными способами действия, которые они вызывают. Если верования не различаются в этом отношении, если они кладут конец тем же самым сомнениям посредством производства одних и тех же правил действия, тогда никакие различия в способе их осознания не могут превратить их в различные верования точно так же, как наигрывание одной и той же мелодии в разных ключах не превращает ее в разные мелодии. Очень часто проводятся воображаемые различия между верова-ниями, которые отличаются только по способу выражения; а вот шум, который при этом поднимается, оказывается вполне реальным. Верить вто, что взаимное расположение объектов таково, как оно изображено на рис. 1, и при этом верить, что оно таково, как на рис. 2, — это одно и то же верование; в то же самое время вполне можно вообразить, что кто-нибудь будет соглашаться с первой пропозицией и отрицать вторую.

Такие ложные различения приносят столько вреда, что он сопоставим разве что с вредом, причиняемым смешением реально различных верований, и они представляют собой одну из тех ловушек, которых нам следует постоянно избегать, особенно если мы находимся на почве метафизики. Одна из распространенных ошибок подобного рода состоит в ошибочном принятии ощущения, вызванного неясностью нашей собственной мысли, за свойство самого того объекта, о котором мы мыслим. Вместо того, чтобы понять, что эта неясность является чисто субъективной, мы воображаем, будто созерцаем качество объекта, таинственное по своей природе; и если впоследствии паше понятие будет дано нам в ясной форме, то мы уже не узнаем его, поскольку оно будет лишено ощущения непостижимости. Коль скоро обман продолжается, он, ясное дело, ставит непреодолимый барьер на пути к ясному мышлению; так что противники рационального мышления оказываются столь же заинтересованными в том, чтобы сохранить его навечно, как и сторонники его — в том, чтобы не поддаться ему.

399. Другой подобный обман заключается в ошибочном принятии простого различия в грамматической конструкции двух слов за различие между теми идеями, которые они выражают. В наш педантичный век, когда внимание литераторов приковано скорее к словам, нежели к вещам, эта ошибка имеет широкое распространение. Когда я сказал, что мышление есть действие и что оно состоит в отношении, хотя личность выполняет только действие, а не отношение, которое может быть только результатом действия, в моих словах не было никакого противоречия, а лишь грамматическая неточность. 400. Мы будем надежно защищены от всех этих софизмов, если только осознаем, что единственная функция мысли состоит в том, чтобы производить привычки к действию, и что все то, что связано с мыслью, но не имеет отношения к ее цели, есть некий нарост на ней, но не ее часть. Если между нашими ощущениями, не имеющими отношения к тому, как нам следует действовать в данных обстоятельствах, имеется некое единство — как это происходит в том случае, когда мы слушаем музыкальную пьесу,

276

- то мы не называем это мышлением. Для того, чтобы выяснить его значение, нам просто следовало бы определить, какие привычки оно производит, поскольку то, что вещь «значит», есть просто те привычки, которые она вызывает. Идентичность же привычки зависит от того, как она может заставить нас действовать, но не просто в тех обстоятельствах, при наличии которых она возникает, но в тех, которые могли бы иметь место, вне зависимости от того, насколько невероятными они кажутся [6]. То, чем привычка является, обусловлено тем, когда и как она заставляет нас действовать. Что касается когда, то всякий стимул к действию происходит из восприятия; что касается как, то всякая цель действия должна произвести некоторый чувственный результат. Таким образом, мы приходим к осязаемому и практическому как к корню всякого реального различия в мысли, сколь бы утонченным оно бы ни было; и нет такого тонкого различия в значениях, которое не составляло бы возможные различия в практике.

401. Для того, чтобы выяснить те следствия, к которым приводит этот принцип, рассмотрим на его примере доктрину пресуществления. Протестанты считают, что элементы причастия являются плотью и кровью только в переносном смысле; они питают нашу душу, как еда и питье

- наши тела. Однако католики считают, что они являются плотью и кровью в буквальном смысле; хотя они обладают всеми чувственными качествами облатки и разбавленного вина. Однако мы не можем иметь никакого иного понятия о вине, кроме того, что содержится в том веровании, что либо 1 (это вещество, то или иное, есть вино, либо 2) что это вино обладает определенными свойствами. Эти верования суть не что иное, как памятки для нас же самих, что при случае нам следует действовать по отношению к этим вещам так, как если бы мы верили, что они являются вином, и согласно тем качествам, которыми, как мы верим, обладает вино. Источником такого действия будут некие чувственные восприятия, а мотивом -

6 То, что эти возможные обстоятельства могут оказаться противоречащими всему предшествующему опыту, не играет никакой роли. — маргиналия (1893).

277

стремление произвести некий осязаемый результат. Таким образом, наше действие имеет отношение исключительно к тому, что воздействует на наши чувства, наша привычка имеет такое же значение, как и наше действие, наше верование — такое же, как и наша привычка, наше понятие — такое же, как и наше верование; и мы, следовательно, не можем понимать под вином ничего иного, кроме того, что имеет определенные следствия, прямые или косвенные, для наших чувств; а потому говорить о чем-либо, что оно обладает всеми чувственными признаками вина, но на самом деле есть кровь, — это бессмысленный жаргон. Впрочем, в мои цели не входит исследование теологической проблемы; использовав ее в качестве логического примера, я распрощался с ней, нимало не беспокоясь насчет того, что мне возразят теологи. Я хочу только подчеркнуть, что мы не можем обладать идеей в нашем уме, связанной с чем-либо еще, кроме мыслимых чувственных следствий вещей. Наша идея чего-либо есть наша идея его чувственных следствий; и если мы воображаем, что обладаем какой-то идеей сверх этого, то обманываем самих себя и ошибочно принимаем ощущение, сопровождающее нашу мысль, за часть самой мысли. Абсурдно утверждать, что мысль обладает значением, не имеющим никакого отношения к ее единственной функции. Глупо со стороны католиков и протестантов вести споры по поводу элементов причастия, если они сходятся в отношении всех их чувственных следствий и ныне и вовеки веков.

402. Представляется, что правило для достижения третьей степени ясности понимания таково: рассмотрите, какого рода следствия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы полагаем, объект нашего понятия. Тогда наше понятие об этих следствиях и есть полное понятие об объекте [7] [8] [9].

7 Длинное дополнение, опровергающее то, что следует далее

(1903).

8 Прежде чем мы перейдем к применению этого правила, давайте

вкратце рассмотрим то, что оно подразумевает. Утверждалось,

что это — скептический и материалистический принцип. Однако

278

на самом деле он представляет собой применение того единственного принципа логики, что был предложен Иисусом; «По плодам их узнаете их» и самым тесным образом связан с идеями Евангелия Вне всякого сомнения, мы должны остерегаться понимания этого принципа в чересчур индивидуалистическом смысле. Утверждать, что человек достигает только того, на что направлены его стремления, было бы немилосердным приговором огромной части человечества, которое никогда не имело досуга, чтобы работать над чем-то, кроме необходимого для себя и своей семьи. Но, не стремясь непосредственно к этой цели и еще в меньшей степени отдавая себе отчет о ней, они обеспечивают цивилизацию всем необходимым и производят на свет новые поколения, чтобы те сделали следующий шаг на пути истории. Плоды их труда являются поэтому коллективными; это достижение целого народа Над чем же трудится целый народ, что это за цивилизация, которая представляет собой результат истории, но никогда не имеет завершения? Мы не можем надеяться получить о ней всеобъемлющее представление, однако мы можем отдать себе отчет в том, что это — постепенный процесс, что он включает в себя осуществление идей как в человеческом сознании, так и в его творениях и что он происходит благодаря тому, что человек обладает способностью учиться, и благодаря тому, что опыт непрерывно одаривает его идеями, прежде бывшими ему неизвестными. Мы можем сказать, что это процесс, в рамках которого человек, во всем своем жалком ничтожестве, постепенно все более и более исполняется Духа Господня, в котором произрастают Природа и История. Нам также напоминают о вере в грядущую жизнь, однако сама эта идея является чересчур смутной для того, чтобы способствовать ясности обычных идей Общепринято, что те, кто постоянно живут своими ожиданиями, склонны не обращать внимания на свои насущные проблемы Величайшим принципом логики является самозабвение, что, однако, не означает, что самость должна быть уничтожена ради окончательного триумфа. Может получиться и так; но это не должно быть руководящей целью.

Когда мы приступаем к изучению великого принципа непрерывности и видим, как все течет и как всякая точка непосредственно разделяет бытие всякой другой точки, нам кажется, что индивидуализм и ложь — это одно и то же. Мы знаем, что изоли-

279

рованный человек лишен целостности и, по существу, является возможным членом общества. В особенности опыт одного отдельно взятого человека ничего не значит. Если он видит то, чего не могут видеть другие, мы называем это галлюцинацией. Не «мой» опыт, а «наш» является предметом мышления; и это «мы» обладает бесконечными возможностями.

Нам не следует также понимать практику в каком-то низком и корыстном смысле. Индивидуальное действие является средством, а не целью. Индивидуальное удовольствие не является нашей целью; мы подставляем свои плечи ради достижения цели, которую никто из нас не в состоянии толком постичь, — ради такой цели, для осуществления которой трудятся поколения. Однако мы можем видеть, что Цель эта будет заключаться в развитии воплощенных идей (1893).

9 Обратите внимание, что в этих трех строчках используются слова «conceivably», «conceive», «conception», «conception», «conception». Теперь многие, как я обнаружил, пытаются установить авторство моих неподписанных опусов; и я не сомневаюсь, что одной из особенностей моего стиля, отталкиваясь от которой они делают это, является мое необычайное отвращение к повтору слов. Такое пятикратное употребление слов, производных от глагола concipere, должно было иметь определенную цель. В действительности их было даже две. Одна из них состояла в том, чтобы показать, что я говорил о значении (meaning), имея при этом в виду исключительно интеллектуальный смысл (intellectual purport). Вторая заключалась в том, чтобы избежать опасности быть понятым так, будто я пытаюсь объяснить понятие при помощи восприятий, образов, схем или чего бы то ни было еще, кроме понятий. Я вовсе не имел поэтому в виду утверждать, что акты, которые в гораздо большей степени являются единичными, нежели все остальное, могли бы конституировать смысл (purport) какого-либо символа или его адекватную интерпретацию. Я сравнил действие с финалом симфонии мысли, в которой верование является полукадансом. Никто не считает, что несколько тактов, являющихся заключительным аккордом исполняемого музыкального произведения, являются целью всего исполнения. Они могут быть названы его развязкой. Однако эту метафору не стоит понимать слишком буквально. Я упомянул ее только для того, чтобы показать, что подозрение, высказанное

280

мной в статье Прагматизм в Словаре Болдуина после поверхностно-поспешного просмотра забытой журнальной статьи, — подозрение, что эта статья выражала стоическую, то есть номиналистическую, материалистическую и в конечном счете филистерскую точку зрения, — было всецело ошибочным, Несомненно, прагматицизм делает мысль в конечном счете применимой исключительно к действию — к сознательному действию. Однако между признанием этого и тем утверждением, что он делает мысль, в качестве смысла символов, состоящей из актов, или утверждением, что истинная конечная цель мышления состоит в действии, не больше общего, чем между утверждением, что живое искусство художника включает в себя нанесение красок на холст, и утверждением, что живое искусство состоит в нанесении красок на холст или что нанесение красок на холст является его конечной целью. Прагматицизм считает, что мышление состоит в живом, основанном на выводе превращении символов, смысл которого заключен в вынесении обусловленных общих решений действовать. Что касается конечной цели мышления, которая должна быть всеобщей целью, то она недоступна человеческому пониманию; но насколько я отдаю себе отчет — с помощью многих мыслителей, среди которых я мог бы упомянуть Ройса (и его книгу World and Individual («Мир и индивидт»)), [Ф.К.С.] Шиллера (и его книгу The Riddles of the Sphinx («Загадки Сфинкса»)), равно как и знаменитого поэта [Фридриха Шиллера] с его Aesthetische Briefe («Эстетическими письмами»), Генри Джеймса-старшего (и его книгу Substance and Shadow («Субстанция и тень»), а также его беседы), вместе с самим Сведенборгом, — именно посредством безграничного повторения одного самоконтроля за другим, порождается vir [«мужчина» (лат.)], и именно в действии при помощи мышления он взращивает эстетический идеал, не просто на потребу своей пустой башке, но как долю, которую Господь отдает ему в труде творения.

Этот идеал через модификацию правил самоконтроля модифицирует действие, а тем самым и сам опыт, он модифицирует как личный опыт человека, так и опыт других людей. Тем самым это центробежное движение отзывается новым центростремительным движением, и так далее; а все целое представляет частицу того, что происходило, как мы можем предположить, в течение времени, по сравнению с которым совокупность геологиче-

281

§ 3. Некоторые применения прагматистского правила

403. Давайте проиллюстрируем это правило несколькими примерами; и для того, чтобы начать с простейшего из них, задумаемся о том, что мы имеем в виду, называя вещь твердой. Ясное дело, что ее нельзя поцарапать многими другими субстанциями. Все понятие этого качества, как и любого другого, заключено в его мыслимых следствиях. Нет абсолютно никакой разницы между твердой вещью и мягкой вещью до тех пор, пока они не подвергнуты испытанию. Предположим, что алмаз был кристаллизован внутри подушки из мягкой ваты и оставался там до тех пор, пока ее наконец не сожгли. Будет ли ложью сказать, что этот алмаз был мягким? Этот вопрос кажется глупым, и он действительно был бы таковым, если только не брать в расчет логику. В ней такие вопросы приносят огромную пользу, поскольку они помогают представить логические принципы гораздо более рельефно, чем любые реальные дискуссии. Изучая логику, нам следует не избавляться от этих вопросов с помощью торопливых ответов, но, напротив, рассматривать их с величайшим вниманием для того, чтобы выявить заключенные в них принципы В данном случае мы можем изменить наш вопрос и спросить, что мешает нам сказать, что твердые тела остаются совершенно мягкими до тех пор, пока к ним не прикасаются, что их твердость возрастает вместе с давлением, оказываемым на них, до тех пор, пока их царапают? Размышление покажет, что ответ заключается в следующем: не будет ничего ложного в таких способах выражаться. Они повлекли бы за собой изменение нашего нынешнего способа употребления речи в том, что касается слов «твердый» и «мягкий», но не их значений. Поскольку они не представляют какого-либо факта, который был бы отличен от самого себя, но лишь включают в себя комбинации фактов, которые были бы в высшей степени неуклюжими. Это приводит нас к замечанию, что вопрос о том,

ских эпох — это все равно что поверхность электрона по сравнению с поверхностью планеты — Примечание из «Следствий прагматицизма» (1906)

282

что происходило бы при отсутствующих в действительности обстоятельствах, является не вопросом факта, а вопросом наиболее ясной интерпретации фактов. Например, вопрос о свободе воли и предопределении в его самой простой форме, избавленной от словоблудия, можно сформулировать следующим образом: я сделал что-то такое, от чего я испытываю стыд; мог ли я усилием воли воспротивиться искушению и поступить по-иному? Философский ответ [на это] заключается в том, что это не вопрос факта, но исключительно вопрос интерпретации фактов. Если интерпретировать их так, чтобы указать на то, что имеет отношение к моему вопросу, а именно что я должен укорять себя за плохой поступок, — то совершенно истинно утверждение, что если бы я желал поступить по-иному, нежели поступил, то я и поступил бы по-иному. С другой стороны, если интерпретировать факты так, чтобы указать на другое важное соображение, то равным образом истинно утверждение, что, коль скоро искушению было позволено взять верх, оно приведет, если оно имеет определенную силу, к тому же самому следствию, как если бы я не сопротивлялся. Нет никакого возражения на противоречие, возникающее из ложного предположения. Reductio ad absurdum заключается в показе того, что из гипотезы вытекают противоречия и вследствие этого она должна быть признана ложной. В обсуждение вопроса о свободе воли вовлечено множество проблем, и я вовсе не собираюсь утверждать, что обе стороны в равной степени правы Напротив, я считаю, что одна из сторон отрицает важные факты, тогда как другая — воздерживается от подобного шага Но я хочу подчеркнуть, что вышеуказанный вопрос послужил источником для всех сомнений, что если бы не он, то никаких разногласий вообще бы не возникло, и что этот вопрос превосходно разрешается указанным мною способом Попробуем теперь отыскать ясную идею тяжести. Этот случай также довольно прост. Утверждать, что тело обладает тяжестью, означает просто утверждать, что при отсутствии противодействующей силы оно упадет Этим (оставляя в стороне определенные нюансы по поводу того, как оно будет падать и т.д., интересующие физика, который употребляет это

283

слово), очевидно, целиком исчерпывается понятие тяжести. Позволительно спросить: не объясняются ли эти отдельные факты гравитацией? Однако то, что мы имеем в виду под самой силой, целиком заключено в ее следствиях.

404. Это вынуждает нас прибегнуть к объяснению идеи Силы вообще. Это — замечательное понятие, которое, будучи выработано в первой половине семнадцатого века из примитивной идеи причины и постоянно совершенствуясь вплоть до настоящего времени, показало нам, как следует объяснять все изменения движения, испытываемые телами, и как следует осмыслять все физические феномены; оно дало начало современной науке и изменило лицо планеты; оно, помимо своих специфических применений, сыграло основополагающую роль в направлении хода современной мысли и в продвижении современного социального развития. Поэтому стоит потратить определенные усилия для того, чтобы постичь его. Согласно нашему правилу, мы должны для начала спросить: каково непосредственное употребления мысли о силе? Ответ будет заключаться в том, что с ее помощью мы объясняем изменения в движении. Если тела оказались бы предоставленными сами себе и не подвергались воздействию сил, то всякое движение продолжалось бы с неизменной скоростью и в неизменном направлении. Более того, изменение в движении никогда не происходит внезапно; если меняется его направление, то оно меняется по кривой без резких углов; если меняется его скорость, то только постепенно. С точки зрения геометров, непрерывно происходящие постепенные изменения являются слагаемыми, которые складываются вместе согласно правилу параллелограмма сил. Если читатель еще не представляет себе, что это такое, то ему пойдет на пользу, если он проследит за нашим объяснением; но если математика для него невыносима, то пусть он лучше пропустит три параграфа, чем расстанется с нами навсегда.

284

Отрезком является линия, начало и конец которой определены. Два отрезка считаются эквивалентными, если они имеют одно начало и один конец. Следовательно, два отрез-ка АВ CDE и AFGHE (рис. 3) эквивалентны. Отрезки, которые не начинаются в одной и той же самой точке, считаются эквивалентными при условии, что перемещение одного из них без поворотов и при сохранении параллельности к своей исходной позиции приводит ктому, что, когда их начала совпадают, совпадают и концы. Отрезки считаются геометрически сложенными друг с другом, если начало одного совпадает с концом другого; таким образом, отрезок Л Е является суммой отрезков AB, BС, CD и DE. В параллелограмме, изображенном на рис. 4, диагональ А С является суммой отрезков А В и В С; поскольку A D геометрически эквивалентно В С, А С есть геометрическая сумма AB и AD. Все это чисто условно. Это просто означает следующее то, что мы решили называть отрезками, находится друг к другу в отношениях равенства или сложения. Однако хотя это и условность, но условность, не лишенная основания. Правило геометрического сложения может применяться не только к отрезкам, но и к любым другим предметам, которые могут быть репрезентированы отрезками. Поскольку отрезок определяется изменяющимся направлением и расстоянием, которые проходит точка в своем движении от начальной точки, постольку все, что от своего начала до своего конца определяется изменяющимися направлением и величиной, может быть репрезентировано линией. Соответственно, скорости могут быть представлены в виде линий, поскольку они характеризуются исключительно направлением и величиной. То же самое истинно и по отношению кускорениям, или изменениям скорости.

285

и по отношению к ускорениям, или изменениям скорости. Это достаточно очевидно в случае со скоростями; и это становится очевидным в случае с ускорениями, когда мы отдаем себе отчет в том, что ускорение для скорости есть то же самое, что и скорость для местоположения, а именно состояния ее изменения.

Так называемый «параллелограмм сил» есть просто правило для сложения ускорений. Оно заключается в том, что сперва следует ускорения представить в виде отрезков, а затем — геометрически сложить отрезки. Геометры, однако же, используют «параллелограмм сил» не только для того, чтобы складывать различные ускорения, но также и для того, чтобы раскладывать одно ускорение на сумму нескольких. Пусть А В будет отрезком, представляющим определенное ускорение — скажем, такое изменение в движении тела, что спустя одну секунду тело займет, под воздействием этого ускорения, положение, отличное от того, которое оно заняло бы в том случае, если бы его движение оставалось неизменным; в этом случае отрезок, эквивалентный А В, соединит эти два положения. Это ускорение можно считать суммой ускорений, представленных отрезками АС и С В. Оно также может считаться суммой довольно отличных совсем иных ускорений, представленных отрезками AD и DB, где AD совершенно противоположно АС Ясно, что имеется бесконечное множество способов, которыми отрезок АВ может быть разложен на сумму двух ускорений.

286

После этого скучного разъяснения, которое, как я надеюсь, ввиду своего исключительного интереса к понятию силы, не вывело читателя из терпения, мы готовы наконец установить главный факт, который воплощает это понятие. Этот факт заключается в том, что если каждое действительное изменение движения, испытываемое частями тел, соответствующим образом разлагается на составные элементы, то каждое составляющее ускорение в точности таково, каковым ему приписывает быть определенный закон Природы, согласно которому части тела в тех соотносительных положениях, в которых они находятся в действительности [10], всегда получают определенные ускорения, которые, будучи сложены геометрически, дают ускорение, которое тело испытывает в действительности.

Это единственный факт, который представляет идея силы, и всякий, кто возьмет на себя труд ясно понять, в чем состоит этот факт, прекрасно поймет, что такое сила. Следует ли нам говорить, что сила есть ускорение или же что она вызывает ускорение, — это исключительно проблема языка, которая имеет отношение к реальному значению не в большей мере, нежели различие между французской идиомой «Il fait froid» и ее английским эквивалентом «It is cold» («Холодно»). Тем не менее просто удивительно, насколько это простое обстоятельство сбивало с толку человеческие умы. В каких только глубокомысленных трактатах не встретишь рассуждений о силе как о «мистической сущности», что является только признанием неспособности автора дать себе отчет, в чем же, собственно, заключается ясное понятие того, что означает данное слово! В вызывавшем еще недавно всеобщее восхищение труде по аналитической механике" можно встретить утверждение, что мы точно понимаем результат действия силы, но что есть сама сила — этого мы не понимаем! Это явное противоречие. Идея, которую слово «сила» вызывает в наших умах, не имеет иной функции, кроме как воздействовать на наши действия, и наши действия не могут иметь никакого иного отношения к силе, кроме как через ее результаты. Следова-

10 Возможно, скорости тоже следует принять во внимание. 11

287

тельно, если мы знаем, каковы результаты силы, то мы знакомы с любым фактом, вытекающим из утверждения, что сила существует, и это все, что нам следует знать. Правда, в большом ходу смутные представления, будто бы проблема может означать что-то, недоступное для нашего ума; и когда некоторые второстепенные философы столкнулись с абсурдностью этого мнения, они, для того чтобы придать своей псевдоидее (non-idea) видимость осмысленности, изобрели пустое различие между положительными и отрицательными понятиями. Нищета этого различия становится достаточно явной из соображений, изложенных несколькими страницами ранее. В дополнение к этим соображениям софистический характер этого различия должен был шокировать всякого человека, знакомого с реальным мышлением.

§ 4. Реальность

405. Давайте теперь перейдем к предмету логики и рассмотрим понятие, отчасти с ним связанное, а именно понятие реальности. Если брать ясность в значении знакомства, то ни одна идея не является более ясной, чем эта. Любой ребенок употребляет ее с полной уверенностью, не сомневаясь в том, что он ее понимает. Что же касается ясности во втором значении этого слова, то, пожалуй, большинство людей, причем даже тех, что отличаются рефлексивным складом ума, будет испытывать серьезные затруднения при попытке дать абстрактное определение реального. Тем не менее такое определение можно, по-видимому, получить путем рассмотрения моментов различия между реальностью и ее противоположностью, вымыслом. Вымысел есть продукт человеческого воображения; он обладает теми свойствами, которые приписывает ему мышление. Внешняя же реальность есть то, свойства чего независимы от того, что я или вы думаем о ней. Вместе с тем в нашем сознании существуют феномены, которые зависят от нашего мышления, но в то же самое время являются реальными в том отношении, что мы реально мыслим их. Однако, хотя свойства этих феноменов зависят от того, как мы думаем, они не зависят от того,

288

что мы думаем о том, каковы эти свойства. Таким образом, сон обладает реальным существованием в качестве ментального феномена, если кто-то действительно видит его. То, что ему снятся определенные вещи, совершенно не зависит от того, что кто-либо думает по этому поводу. Напротив, если взять в расчет не сам факт сновидения, а вещи, которые снятся, то эти последние сохраняют свои свойства исключительно в силу того, что таковыми их увидели во сне. Тем самым мы можем определить реальное как то, чьи свойства независимы от того, что кто-либо может о них думать.

406. Однако, сколь бы удовлетворительным ни казалось бы это определение, было бы большой ошибкой считать, что оно делает идею реальности совершенно ясной. Давайте теперь попытаемся применить наши правила. Согласно этим правилам, реальность, как и любое другое качество, заключается в особенных чувственных следствиях, которые производят вещи, являющиеся ее составными частями. Единственное следствие, которым обладают чувственные вещи, заключается в производстве верования, поскольку все ощущения, которые они возбуждают, появляются в сознании в форме верования. Проблема поэтому заключается в том, как истинное верование (то есть верование в реальное) отличить от ложного верования (верования в вымысел). Как мы видели в предыдущей статье, идеи истинности и ложности в их всеобъемлющем развитии связаны исключительно с экспериментальным методом установления мнения. Тот человек, который произвольно выбирает принимаемые им пропозиции, может использовать слово «истина» только для того, чтобы подчеркнуть свою решимость следовать сделанному выбору. Конечно, метод упорства никогда не господствовал повсеместно; человек слишком разумен для этого. Однако в средневековой литературе мы находим целый ряд отличных примеров метода упорства. Когда Скот Эриугена комментирует поэтический отрывок, в котором чемерица (hellebore) упоминается как причина смерти Сократа, он, не колеблясь, сообщает пытливому читателю, что Хэллебор и Сократ были двумя знаменитыми греческими философами и что последний, будучи побежден

289

в споре первым, принял этот проигрыш слишком близко к сердцу и умер от этого! Какова же могла бы быть идея истины у человека, который мог наобум принять такое совершенно случайное мнение и обучать ему? Реальный дух Сократа, который, как я полагаю, был бы очень рад быть побежденным в споре, поскольку это могло бы его чему-нибудь научить, находится в курьезном противоречии с наивной идеей комментатора, для которого (как и для «всякого прирожденного миссионера» наших дней) дискуссия была, по-видимому, просто стычкой. С тех пор, как философия начала пробуждаться от своей долгой спячки, и до того, как теология взяла над ней верх, ее практика, похоже, заключалась в том, что каждый профессор занимал какую-то философскую позицию, бывшую до сих незанятой и которая казалась ему достаточно сильной, закреплялся на ней и время от времени совершал вылазки для того, чтобы дать отпор приверженцам иных философских позиций. Поэтому даже те скудные источники об этих спорах, которыми мы располагаем, вынуждают нас выделить более дюжины мнений, которых различные эрудиты придерживались в одно и то же время по проблеме номинализма и реализма. Прочтите введение к Historia Calamitatum Абеляра [12], который был не меньшим философом, чем любой из его современников, и вы ощутите дух битвы, которым дышат эти страницы. Для него истина есть просто его личная крепость. В ту пору, когда господствовал метод авторитета, под истиной подразумевалось не многим больше, чем католическая вера. Все усилия ученых схоластов были направлены на то, чтобы согласовать свою веру в Аристотеля с верой в Церковь, и ни в одном из их объемистых фолиантов нельзя найти ни одного аргумента, который шел бы дальше этого. Примечательно, что там, где различные веры процветают рядом друг с другом, на вероотступников с презрением смотрели даже их новые единоверцы — настолько идея верности вытеснила собой идею поиска истины. Со времен Декарта дефект в понятии истины стал менее заметным. Все же ученого иногда поражает то, что

12

290

философы были менее озабочены тем, чтобы узнать, каковы факты, чем выяснить, какое верование находится в наибольшей гармонии с их системой. Очень трудно убедить последователя априорного метода, приводя в доказательство факты; но покажите ему, что мнение, которое он защищает, несовместимо с тем, что он утверждал в другом месте, — и он, скорее всего, возьмет его обратно. Люди подобного умственного склада, судя по всему, совершенно не верят в то, что дебаты могут когда-нибудь завершиться; они, по-видимому, полагают, что мнение, естественное для одного человека, вовсе не является таковым для другого и что, следовательно, верование никогда не будет установлено. Довольствуясь закреплением своих собственных мнений при помощи метода, который приведет другого человека к другим результатам, они тем самым выказывают, насколько слабо их представление о том, что такое истина.

407. С другой стороны, все последователи науки воодушевлены светлой надеждой на то, что процесс исследования, будучи продолжен достаточно долго, даст одно определенное решение каждого вопроса, к которому они его применяют. Один ученый может исследовать скорость света, изучая прохождение Венеры через меридиан и аберрацию звезд; другой — изучая противостояния Марса и затмения спутников Юпитера; третий — пользуясь методом Физо, четвертый — методом Фуко; пятый — изучая движения кривых Лиссажу, шестой, седьмой, восьмой и девятый — могут использовать различные методы для сравнения систем измерения статического и динамического электричества. Первоначально они могут получить различные результаты, однако по мере того, как каждый будет совершенствовать свой метод и свой процесс, результаты будут иметь тенденцию неуклонно приближаться к некоторому предустановленному центру. Так обстоит дело со всяким научным исследованием. Различные умы могут первоначально иметь самые противоположные мнения, однако в прогрессе исследования какая-то внешняя и чуждая им сила приводит их к одному и тому же заключению. Эта деятельность мысли, которая влечет нас не туда, куда мы хотим, но к предопределенной цели,

291

подобна действию судьбы. Никакое изменение принятой точки зрения, никакой отбор других фактов для изучения, ни даже естественная склонность ума не могут позволить человеку избежать предустановленного мнения. Эта великая надежда воплощена в концепции истины и реальности. Мнение, которому суждено [13] получить окончательное согласие всех исследователей, есть то, что мы имеем в виду под истиной, а объект, представленный в этом мнении, есть реальное. Вот так я бы стал объяснять реальность.

408. На это нам могут возразить, что подобная точка зрения прямо противоречит данному нами абстрактному определению реальности, поскольку она ставит свойства реального в зависимость от того, что в конечном счете о них думают. Ответ на это возражение состоит в том, что, с одной стороны, реальность вовсе не необходимо независима от мысли вообще, но только от того, что вы, или я, или любое конечное число людей может думать о ней; и, с другой стороны, хотя объект окончательного мнения зависит от того, каково это мнение, то, что собой представляет это мнение, не зависит от того, что вы, или я, или любой человек думает. Наша испорченность и испорченность других людей может бесконечно отсрочивать установление мнения; она может даже привести к тому, что произвольная пропозиция будет всеми признаваться за истинную на протяжении всей истории. Тем не менее даже это никак не повлияет на природу верования, которое единственно и может быть результатом исследования, продвинувшегося достаточно далеко. И если после исчезновения нашей расы появится другая, наделенная способностями и предрасположенностями для исследования, это истинное мнение и будет тем, к которому она в конечном счете придет. «Посрамленная правда возродит-

13 «Судьба» обозначает просто то, что наверняка произойдет и чего никак нельзя избежать. Это суеверие — предполагать, что определенная разновидность событий всегда предопределена, а другое суеверие — предполагать, что слово «судьба» никогда не сможет быть очищено от налета суеверия. Нам всем суждено умереть.

292

ся», и мнение, которое будет в конечном счете получено в результате исследования, не зависит от того, как кто-либо может актуально мыслить. Однако реальность реального и в самом деле зависит от того реального факта, что исследованию, если оно продолжается достаточно долго, в конечном счете суждено привести к верованию в нее. 409. Однако меня могут спросить, что же я должен сказать о всех тех мимолетных фактах истории, забытых безвозвратно, об утраченных древних книгах, о погребенных тайнах:

Full many a gem of purest ray serene

The dark, unfathomed caves of ocean bear;

Full many a flower is born to blush unseen,

And waste its sweetness on the desert air *.

Действительно ли эти вещи не существуют реально в силу того, что они безнадежно находятся за пределами досягаемости нашего знания? А потом, когда вселенная (как предсказывают некоторые ученые), умрет и всякая жизнь исчезнет навеки, разве не будут столкновения атомов продолжаться, хотя и не будет никого, кто мог бы знать это? На это я отвечу, что хотя ни одно сколь угодно большое число не могло бы выразить пропорцию между тем, что познано нами, и тем, что остается нам неизвестным, тем не менее было бы недостойно для философа предположить относительно любой данной проблемы (имеющей ясное значение), что исследование неспособно дать ее решение, если будет продолжено достаточно долго. Кто бы мог сказать еще несколько лет назад, что мы сможем узнать, из чего сделаны звезды, свет которых идет до нас дольше, чем существует человеческая раса? Кто с уверенностью мог бы перечислить вещи, которые мы не будем знать несколько столетий спустя? Кто может дать себе отчет в том, каковы будут результаты научных исследований, продолжавшихся десять тысяч лет с интенсивностью последнего столетия?

Немало камней драгоценных хранит / в своих глубинах океан безбрежный, / немало цветков родилось, /что глаз никогда не удивят (англ).

293

Ну а если эти исследования будут продолжаться миллион, миллиард или вообще какое вам угодно число лет — можно ли тогда утверждать, что есть хотя бы одна проблема, не имеющая окончательного решения?

На это могут возразить: «К чему придавать столько важности этим отдаленным соображениям, особенно если ваш принцип заключается в том, что только практические различия имеют значение?» Да, я и в самом деле должен признать, что почти нет никакой разницы, скажем ли мы, что камень на дне океана, покоящийся в полной тьме, является бриллиантом, или нет — то есть что, вероятно, здесь нет никакой разницы, хотя я и не забываю, что этот камень может быть завтра выловлен оттуда. Но утверждения о том, что на морском дне есть сокровища, а в пустыне, куда не ступала нога человека, — цветы, и т.д. представляют собой пропозиции, которые, как и пропозиции об алмазе, являющемся твердым в то время, когда его не подвергают давлению, в гораздо большей степени касаются особенностей нашего языка, нежели значения наших идей. 410. Тем не менее мне представляется, что мы, благодаря применению нашего правила, достигли такого ясного понимания того, что мы имеем в виду под реальностью, и такого ясного понимания факта, на котором основывается эта идея, что мы, наверное, не выкажем никакой претенциозности, столь же самоуверенной, сколь и исключительной, если предложим метафизическую теорию существования, которая могла бы быть повсеместно принята всеми теми, кто придерживается научного метода закрепления верования. Однако поскольку метафизика — предмет скорее любопытный, нежели полезный, знание которого, подобно знанию подводных скал, служит нам в основном для того, чтобы их обходить, я больше не буду в данный момент досаждать читателю какой-либо онтологией. Я и так уже забрел гораздо дальше, чем намеревался, по этой стезе и выдал читателю такую дозу математики, психологии, и все это по большей части столь сложно понять, что, как я опасаюсь, он уже успел покинуть меня, и то, что я пишу сейчас, — пишется исключительно для наборщика и корректора. Я уверен в важности предмета. В логике нет царского пути, и действительно ценные идеи

294

могут быть добыты только ценой сосредоточенного внимания. Но я знаю и то, что в области идей публика отдает предпочтение тому, что дешево, да гнило; и в своей следующей статье [14] я намереваюсь вернуться к тому, что легкодоступно, и больше не буду отклоняться от темы. Читатель, который был измучен, продираясь сквозь этот текст, будет вознагражден в следующем, когда увидит, как превосходно то, что было разработано таким вот утомительно-скучным способом, может быть использовано для установления правил научного рассуждения. До сих пор мы не переступили порога научной логики. Конечно, важно знать, как сделать наши идеи ясными, но они могут быть ясными, не будучи истинными. Для того, чтобы понять, как сделать их таковыми, нам следует продолжить исследование. Как дать начало этим жизненным и плодотворным идеям, которые размножаются в тысячах форм и распространяются повсюду, двигая вперед цивилизацию и способствуя величию человека, — это искусство, не сведенное к правилам, на секрет которого нам, однако, дает кое-какие указания история науки.

Примечания

Статья How to Make Our Ideas Clear была впервые опубликована в журнале Popular Science Monthly, vol. 12, pp. 286-302 (1878); затем вошла в качестве второй главы в работу «Иллюстрации к логике науки» (Illustrations of the Logic of Science). Впоследствии с определенными исправлениями и расширенным аппаратом примечаний эта статья предполагалась для публикации в книге «Большая логика» (Grand Logic) (1893) в качестве главы 16 и в книге «Поиск метода» (Search for a Method) (1893) в качестве очерка IX.

14

295

§ 1 Взгляд эксперименталистов на логическое утверждение

411. Автор этой статьи на основании большого и длительного опыта пришел к убеждению, что каждый физик, химик, короче говоря, каждый, кто смог достичь высот мастерства в любом из направлений экспериментальной науки, наделен умом, до такой степени сложившимся под влиянием жизни в лаборатории, о какой мало кто подозревает. Сам эксперименталист вряд ли способен отдать себе в этом отчет по той простой причине, что люди, об интеллекте которых он реально имеет представление, в интеллектуальном отношении чрезвычайно похожи на него самого. С типами же интеллекта, по своему складу и подготовке глубоко отличными от его собственного, и образование которых было во многом почерпнуто их книг, он никогда не станет внутренне близким, хотя бы и находился с ними в приятельских отношениях; ибо они с ним подобны маслу и воде и даже если взболтать их вместе, то удивительно, насколько быстро пойдут эти умы своими различными путями, не приобретя ничего, кроме легкого привкуса от былой связи. Если бы только эти, другие, могли замерить ум эксперименталиста — чему они по большей части и не обучены, — то вскоре они бы обнаружили, что за возможным исключением тех вопросов, где ему мешает личное чувство или воспитание, он склонен думать обо всем так, как думают в лаборатории, а именно как о деле эксперимента. Конечно, ни один живой человек не обладает во всей полноте свойствами, характерными для своего типа: вовсе не типичного врача вы ежедневно встречаете в двуколке или в купе вагона и вовсе не типичного учителя вы встретите, войдя в первую попавшуюся классную комнату. Но когда вы найдете или идеальным образом сконструируете на основе наблюдения, типичного экспе-

296

рименталиста, вы обнаружите, что какое бы утверждение вы при нем ни сделали, он либо в качестве его значения поймет, что если данное предписание для эксперимента возможно или действительно когда-нибудь будет исполнено, результатом его станет опыт, полностью соответствующий данному описанию, либо он вообще не увидит никакого смысла в том, что вы говорите. Если же вы заговорите с ним на тот манер, на какой недавно в Британской ассоциации [1] говорил м-р Бальфур, что, мол, «физик... ищет нечто большее, чем законы, соединяющие вместе возможные объекты опыта», мол, «его целью является физическая реальность», открываемая в экспериментах, и существование такой неэкспериментальной, внеопытной реальности «является незыблемой верой науки», то вы обнаружите, что в отношении всего этого онтологического многоцветья ум эксперимен-талиста — дальтоник. Уверенность в этом, а ей автор обязан своим беседам с эксперименталистами, подкрепляется еще и тем обстоятельством, что сам он с шести лет вплоть до давно пройденной зрелости, можно сказать, жил в лаборатории; и, будучи почти всю свою жизнь связан с эксперименталистами, он делал это с неискоренимым чувством понимания их и понимания себя с их стороны.

412. Эта лабораторная жизнь, однако, не помешала автору (который здесь и ниже просто приводит примеры экспе-рименталистского умственного типа) заинтересоваться методами самого мышления; и когда он начал читать метафизику, то хотя многое из нее и показалось ему весьма слабо обоснованным и определенным случайными предвзятыми мнениями, тем не менее, в трудах некоторых философов, в особенности же Канта, Беркли и Спинозы, он временами нападал на ходы мысли, напоминавшие ему способы мышления, принятые в лаборатории, и он почувствовал, что может доверять им;

1 Reflections suggested by the New Theory of Matter, Президентское выступление, британская ассоциация продвижения науки, авг 17, 1904.

297

все это оказалось верным и для других «лабораторных»

людей.

Стараясь, как естественно для всякого человека данного типа, сформулировать, что же собственно он столь глубоко одобряет, автор выработал теорию о том, что понятие (conception), то есть рациональная цель слова или другого выражения, лежит исключительно в его мыслимом влиянии на жизненное поведение (conduct of life); и поскольку, очевидно, ничто из того, что не будет результатом эксперимента, не способно иметь никакого влияния на жизненное поведение, если мы сможем точно определить все мыслимые экспериментальные феномены, которые подразумеваются утверждением или отрицанием данного понятия, мы получим полное и окончательное определение понятия, и в нем больше не будет абсолютно ничего. Для этого учения он изобрел имя «прагматизм». Некоторые из его друзей хотели, чтобы он назвал его практицизмом или практикализмом (скорей всего, на том основании, что practicos в греческом лучше чем pragmaticos). Но для того, кто учился философии у Канта, — как то делал настоящий автор, наряду с девятнадцатью из каждых двадцати эксперимента истов, обратившихся к философии, — и кто до сих пор наиболее охотно рассуждает в кантианских терминах, praktisch и pragmatisch отстоят друг от друга, подобно двум полюсам, первый — относясь к той области мысли, где ни один ум эксперименталистского типа никогда не сможет быть уверен в наличии твердой почвы под ногами, второй — выражая отношение к определенной человеческой цели. Наиболее же ярким отличием новой теории было признание ею неразрывной связи между рациональным познанием и рациональной целью; и это соображение обусловило предпочтение, оказанное в конце концов имени прагматизм.

§2 Философская терминология

413. Что же касается вопроса о философской терминологии, то существует несколько простых соображений, которые автор уже в течение многих лет

298

стремится предложить на строгий суд тех немногих своих коллег-философов, которые возмущены современным состоянием этого типа исследования и которые намерены спасти и привести его к состоянию, сравнимому с положением дел в естественных науках, где исследователи вместо того, чтобы каждому поносить работу большинства других как идущую от начала и до конца по ложному пути, кооперируются, взбираются друг другу на плечи и приумножают сумму неопровержимых результатов; где всякое наблюдение повторяется, а отдельные наблюдения мало чего стоят; где всякая заслуживающая внимания гипотеза подвергается строгому, но справедливому анализу и только после того, как предсказания, к которым она приводит, убедительным образом подтверждаются опытом, удостаивается доверия — и то лишь на время; где радикально ошибочный шаг предпринимается крайне редко и даже наиболее ошибочные из теорий, получающих широкое признание, будут истинными в своих основных опытных предсказаниях. На рассмотрение этим исследователям будет предложено следующее мнение ни одно исследование не может считаться научным в описанном выше смысле до тех пор, пока оно не обеспечит себя подходящей технической терминологией, каждый термин которой будет иметь одно определенное значение, общепринятое среди исследователей данного предмета, и чьи вокабулы будут избавлены от сладостных чар, способных подтолкнуть наиболее распущенных авторов к злоупотреблению ими, — что является не вполне оцененным достоинством научной терминологии. На рассмотрение будет так же предложено то соображение, что опыт наук, одолевших самые большие трудности терминологии, (ими вне всякого сомнения являются таксономические науки: химия, минерология. ботаника, зоология) убедительно доказывает: необходимое единство и необходимый разрыв с индивидуальными привычками и предпочтениями можно внести, лишь сформировав каноны терминологии таким образом, чтобы они находили поддержку в моральном принципе и в чувстве собственного достоинства, свойст-

299

венных любому человеку; и, в особенности, чтобы общее чувство (при вышеуказанных ограничениях) было следующим; всякий, кто вводит в философию новое понятие, обязан изобрести приемлемые термины для его выражения, и когда он сделает это, долг его товарищей по исследованию принять эти термины и препятствовать любому их уклонению от исходного значения не только как проявлению громадного неуважения к тем, кому философия обязана каждым своим понятием, но и как вредному для самой философии; более того, едва понятие снабжено подходящими словами для своего выражения, нельзя разрешать употребление никаких других технических терминов, обозначающих те же самые вещи, взятые в тех же самых отношениях. Если данное предложение будет одобрено, может оказаться необходимым, чтобы философы, собравшись на общий съезд, приняли, после подробного обсуждения, подходящие каноны, дабы очертить применение этого принципа. Так, возможно, окажется разумным закрепить определенные значения за некоторыми приставками и суффиксами, как это делается в химии. Можно, например, условиться, что приставка собственно- (рrорrе-) должна означать некое довольно неопределенное расширение значения того термина, к которому приставлена; название учения, доктрины будет естественно заканчиваться на -изм (-ism), тогда как -ицизм (icism) может указывать на более строго определенное принятое значение той же доктрины и т.д. Затем, как в биологии, где термины, предшествующие Линнею, никогда не рассматриваются, скорее всего, будет лучше не выходить за рамки схоластической терминологии. И — для иллюстрации другого вида ограничения — наверное, никогда не бывало, чтобы философ давал общее название своему собственному учению без того, чтобы это имя вскоре не приобретало в обычном философском словоупотреблении смысла гораздо более широкого, чем задумывалось изначально. Поэтому конкретные системы проходят под именами Кантианизма, Бентамизма, Контеанизма, Спенсерианизма и т.д. тогда как трансендентализм, утилитаризм, позитивизм, эволюцио-

зоо

низм, синтетическая философия и т.д. необратимо и совершенно оправданно взошли на более высокие ступени.

§3 Прагматицизм

414. Тщетно и долго прождав некоего особенно счастливого стечения обстоятельств, способствовавшего бы продвижению его идей по этике терминологии, автор наконец сам свел воедино эти обстоятельства, взгромоздил одно на другое, причем тогда, когда у него не было ни каких-то новых предложений по данному вопросу, ни другого чувства, кроме чувства удовлетворения тем направлением, которое без всяких канонов и резолюций философского съезда до сих пор принимало использование его терминов. Его слово «прагматизм» обрело широкое признание в том обобщенном смысле, который, кажется, доказывает силу его роста и жизнеспособности. Знаменитый психолог Джемс [2] заимствовал это слово, увидев, что его собственный «радикальный эмпиризм» в основном отвечает определению «прагматизма», данному автором этих строк, хотя и не без некоторого отличия в точке зрения на его сущность. Затем острый и блестящий мыслитель, м-р Фердинанд К.С. Шиллер, в поисках более привлекательного обозначения для своего «антропоморфизма» из книги «Загадка Сфинкса», напал в прекрасной работе «Аксиомы как постулаты» [3] на то же обозначение «прагматизм», в исходном смысле имевшее много общего с учением, для которого потом он нашел более точное название «гуманизм», сохранив за «прагматизмом» несколько более широкий смысл. Покуда все складывалось удачно. Но в настоящее время это слово начинает иногда встречаться в литературных журналах, где им злоупотребляют самым беспощадным образом, что, впрочем, ожидает все слова, стоит им попасть в лапы литераторов. Временами как ветром

2 См. его Pragmatism.

5 В работе Personal Idealism ей. H. Stwart (1902), р. 63.

301

*¦ -

сдувает все хорошие манеры британцев, и они обрушиваются на это слово как на неудачно выбранное — то есть «неудачно выбранное» для того, чтобы выражать значение, ради исключения которого оно прежде всего и было создано. Итак, автор этих строк, видя, как далеко пошел его незаконнорожденный ребенок «прагматизм», чувствует, что настало время поцеловать свое дитя на прощание и предоставить ему идти своим, несомненно, более высоким, путем. А дабы выразить исходное определение, он хотел бы провозгласить рождение слова «прагматицизм», достаточно уродливого, чтобы не бояться всевозможных похитителей [4].

415. Сколь много бы автор ни позаимствовал из внимательного чтения всего написанного другими прагматистами, он все же считает, что его исходная концепция этой доктрины имеет решающее преимущество. Из этой исходной формы может быть выведена любая истина, выводимая из любой другой формы, тогда как определенных ошибок, в которые впадали другие прагматисты, в ней можно избежать. Исходная точка зрения представляется также более сжатой и простой, чем другие. Но ее главное достоинство, в глазах автора, это то, что она гораздо проще увязывается с критическим доказательством своей истинности. Вполне в согласии с логическим порядком исследования, зачастую происходит так, что гипотеза, которая кажется все более основательной по мере того, как мы углубляемся в нее, сначала создается нами и лишь гораздо позднее увенчивается адекватным себе доказательством. Автор же этих строк, имея возможность размышлять над

4 Чтобы показать, насколько недавним является всеобщее употребление слова «прагматизм», автор может упомянуть, что насколько ему известно, он до сих пор никогда не употреблял его в публикациях, и сделал это лишь единственный раз, в «Словаре Болдуина», да и то по специальной просьбе К концу 1890, когда вышла эта часть «Словаря Столетия», автор еще не считал, что слово это смогло обрести достаточно прочное положение, чтобы появиться в этой книге. Но в философских беседах он стал постоянно употреблять его, начиная, наверное, с середины 70-х.

302

прагматистской теорией гораздо дольше, чем большинство ее приверженцев, естественно, уделил значительно больше внимани ее доказательству. В любом случае при попытке объяснить прагматизм вполне извинительно, что автор ограничивает себя той его разновидностью, которая ему лучше всего известна. В настоящей статье хватит места только, чтобы объяснить, в чем это учение (которое, находясь на попечнии тех, к кому оно попало сегодня, может сыграть довольно заметную роль в философских дискуссиях ближайших лет) реально состоит. Если это объяснение окажется интересным для читателей «Momst'a», то они, конечно же, еще больше заинтересуются второй статьей, которая даст некоторые примеры многообразного применения прагматицизма (если предположить его истинность) для разрешения при его помощи различного рода проблем. После этого читатели уже будут готовы заинтересоваться доказательством того, что это учение истинно, — доказательством, которое, на взгляд автора, не оставляет никаких сомнений по данному предмету и является единственным ценным вкладом, который он внес в философию. Ибо в существе своем оно способствует установлению истинности синехизма [5].

416. Простое определение прагматицизма не могло бы дать никакого удовлетворительного понимания даже самым восприимчивым умам и потому нуждается в комментарии, который и будет предоставлен ниже. Более того, это определение не берет в расчет одно-два других учения, без предшествующего усвоения которых (или фактического усвоения) сам прагматицизм был бы ничем. Они включены как часть прагматизма Шиллера, но мы предпочитаем не смешивать разнородные пропозиции. Предварительные пропозиции лучше было бы давать сразу.

9 Синехизм — это тот принцип, согласно которому непрерывность преобладает в мысли, в эволюции жизни и человеческих сообществ и институтов, а также в логике развития науки — прим. состав.

303

Трудность здесь связана с тем, что ни разу не был составлен ни один формальный список этих пропозиций. Все они могут быть подведены под туманную максиму «откажитесь от притворства». Философы совершенно различных темпераментов предполагали, что философия должна начинаться с того или другого состояния ума, в котором ни один человек, и менее всего новичок в философии, в действительности никогда не находился. Один считает, что нужно начать с того, чтобы усомниться во всем и говорит, что есть лишь одна вещь, в которой нельзя сомневаться, как будто сомнение «не труднее лжи». Другой — что нужно начинать с наблюдения «первых впечатлений чувства», забывая о том, что объекты нашего восприятия — уже результаты когнитивной переработки. Поистине существует только одно состояние ума, от которого вы можете «отправляться», а именно то, при котором вы уже перегружены громадной массой сформировавшегося знания, от которого вы не смогли бы отделаться, даже если б захотели; и кто знает, отделайся вы от него, не сделали бы вы само познание невозможным для себя. Неужто написать на бумажке, что вы сомневаетесь, и значит для вас сомнение? Коли так, сомнение дело совершенно несерьезное. Но не притворяйтесь, если еще только педантизм не выел в вас всякое чувство реальности, и признайте, раз уж надо, что существует очень многое, в чем вы ни в коей мере не сомневаетесь. А то, в чем вы совершенно не сомневаетесь, вы должны считать и считаете несомненной абсолютной истиной. Тут же вторгается м-р Притворство: «Что! Вы хотите сказать, что мы должны верить в то, что не является истиной, или что то, в чем человек не сомневается, является ipso facto истинным?» Нет, но до тех пор пока человек не может сделать вещь одновременно и черной, и белой, он обязан считать то, в чем он не сомневается, абсолютно истинным. Теперь per hypothesiu представим, что вы и есть тот самый человек. «Но вы мне говорите, что существует множество вещей, в которых я не сомневаюсь. Я же действительно не могу убедить себя в том, что среди них нет какой-нибудь одной, в которой я бы не ошибался». Вы приводите один из

304

тех мнимых фактов, который, даже если б он и был установлен, годен лишь на то, чтобы показать: сомнению присущ порог, то есть оно возникает лишь благодаря некоему конечному стимулу. Вы только путаете себя, говоря о метафизической «истине» и метафизической «ошибке», о которых вы ничего не знаете. Все, с чем вы реально имеете дело, так это с вашими сомнениями и верованиями, с ходом жизни, который навязывает вам новые верования [6] и дает силу сомневаться в старых. Если ваши термины «истина» и «ошибка» берутся в том смысле, что их можно определить в терминах верования, сомнения и течения опыта (что и случилось бы, определи вы, например, «истину» как нечто, что является для верования тем, в чем верование будет стремиться, стремись оно неопределенно, к абсолютной закрепленности), то все хорошо: в таком случае, вы говорите только о сомнении и вере. Но если под истиной и ложью вы понимаете что-то, никоим образом не определимое в терминах сомнения и веры, тогда вы говорите о сущностях, о существовании которых вы ничего не можете знать и которые быстро и чисто отбреет «бритва» Оккама. Ваши проблемы заметно упростятся, если вместо того, чтобы говорить, что вы хотите знать «Истину», вы бы просто говорили, что хотите достичь состояния веры, недоступной сомнению. 417. Вера не является минутным состоянием сознания; это привычка ума, в своих основных чертах длящаяся какое-то время и (по крайней мере) в большинстве своем бессознательно; и, так же как и любые другие привычки, она (до тех пор, пока не встретится с какой-то неожиданностью, начинающей процесс ее растворения) полностью самодостаточна. Сомнение идет из совершенно другого истока. Это не привычка, но лишение привычки Лишение же привычки, дабы быть хоть чем-то, должно быть состоянием некоего

6 Необходимо сказать, что слово «вера» повсеместно используется только как обозначение состояния, противоположного сомнению, без отношения к степеням уверенности или к природе пропозиций, считающихся истинными, то есть «верными».

305

неустойчивого действия, которое каким-то образом должно будет смениться привычкой.

418. Среди тех вещей, в которых читатель (как всякий рациональный человек) не сомневается, числится то, что он не просто имеет привычки, но также может обладать определенным самоконтролем над своими будущими действиями, что, однако, совсем не означает, что он может сообщить им какой-то произвольно приписываемый характер, но, напротив, что процесс самоподготовки будет стремиться сообщить действию (когда представится случай) некий закрепленный характер, на что указывается и что, возможно, приблизительно измеряется отсутствием (или легкостью) чувства самоосуждения в ходе последующего размышления над совершенным. А это последующее размышление является частью самоподготовки к тому же действию, совершаемому при новом подходящем случае. Соответственно, если действие повторяется снова и снова, наблюдается тенденция к тому, что действие будет бесконечно приближаться к совершенству этого закрепленного характера, на что будет указывать полное отсутствие чувства самоосуждения. Чем ближе мы приближаемся к этому совершенству, тем меньше места будет оставаться для самоконтроля; а там, где невозможен никакой самоконтроль, нет и никакого самоосуждения.

419. Эти феномены являются фундаментальными характеристиками, отличающими всякое рациональное существо. Вина в любом случае возникает как модификация, зачастую осуществляющаяся путем переноса или «проекции», начального чувства самоосуждения. Соответственно мы никогда и никого не обвиним за то, что превышало бы возможности его предыдущего самоконтроля. Мышление — это тип поведения, который в значительной степени подчинен самоконтролю. Во всех своих чертах (описывать которые сейчас нет места) логический самоконтроль является прекрасным отображением самоконтроля этического, если только он не является видом того же рода. Согласно этому, то, во что вы не можете не верить, не является, по справедливости, неправильным верованием. Другими

306

словами, для вас это абсолютная истина. Истинно и то, что нельзя исключить следующего: то, во что вы не можете не верить сегодня, вы сочтете совершенно невероятным завтра. Но если так, тогда существует определенное различие между теми вещами, которые вы не можете сделать просто потому, что ничто не подвигает вас на те усилия и труды, которые необходимо осуществить во имя них, и вещами, которые вы не можете сделать, поскольку они вообще не поддаются осуществлению на практике. На всякой стадии такого размышления существует нечто, о чем вы можете сказать: «Я не могу думать иначе» и вашей экспериментально подтверждаемой гипотезой будет то, что эта невозможность — второго рода.

420. Нет причин, почему во всем вышесказанном «мысль» должна браться в том узком значении, при котором ей благоприятствуют молчание и тьма. Ее надо скорее понимать как то, что распространяется на всю рациональную жизнь, когда эксперимент будет одним из ее действий. Естественно, то конечное состояние привычки, к которому в конечном итоге стремится каждое действие самоконтроля, и которое не оставляет никакого места для самоконтроля, является, в случае мысли, состоянием закрепленного верования или совершенным знанием.

421. Есть две вещи, в которых чрезвычайно важно быть уверенным и о которых важно помнить. Первая состоит в том, что человек не является абсолютно индивидуальным. Его мысли суть то, что он «говорит самому себе», то есть говорит другому себе, который просто приходит к жизни в потоке времени. Когда мы рассуждаем, именно это критическое я мы и пытаемся убедить: и всякая мысль, какой бы она ни была, является знаком и, в основном, имеет языковую природу. Вторая вещь, которую следует помнить, это то, что круг общения человека (как бы широко или узко ни понималось это выражение) является некой свободно собранной личностью, в некоторых отношениях гораздо более высокого уровня, чем личность, имеющая индиви-

307

дуальный организм. Именно эти две вещи делают для вас возможным — но только лишь в абстрактном и пиквиковском смысле — различение между абсолютной истиной и тем, в чем вы не сомневаетесь. 42 2. Теперь поспешим к прояснению самого прагматицизма. Ради удобства вообразим себе, что некто, для кого учение это совершенно ново, но кто, тем не менее, обладает сверхъестественной проницательностью, задает вопросы прагматицисту. Все, что способствует драматической иллюзии, должно быть отринуто, так что результатом у нас будет нечто среднее между диалогом и катехизисом, причем с последним оно будет иметь гораздо больше общего — довольно неприятно напоминая Магналловы Исторические Вопросы. Спрашивающий. Я удивлен вашим определением прагматизма, потому что только в прошлом году одно лицо, которое нельзя подозревать в попытке исказить истину, — этот человек сам является прагматистом — заверяло меня, что ваше учение состоит именно в том, что «понятие должно проверяться своими практическими следствиями». Вы, должно быть, совершенно недавно изменили свое определение.

Прагматист. Если вы обратитесь к книгам VI и VII «Философского обозрения» и «Ежемесячника Популярной Науки»за ноябрь 1877 и январь 1878 г., вы сможете увидеть сами, не была ли там совершенно однозначно исключена упомянутая вами интерпретация. Английская формулировка звучала следующим образом (мы только изменим первое лицо на второе): «Рассмотрите, какими следствиями, способными иметь мыслимое практическое значение, обладает, по вашему, объект вашего понятия. Тогда ваше понятие о всех этих следствиях и есть ваше ПОЛНОЕ понятие этого объекта».

Спрашивающий. И каковы же ваши основания для подобного утверждения?

Прагматист. Это как раз то, о чем я бы более всего хотел рассказать вам. Но вопрос этот лучше отложить до той поры, пока вы ясно себе не представите, что именно обещают доказать эти основания.

308

423. Спрашивающий. Так каков же raison detre этого учения? Какой пользы от него можно ждать?

Прагматист. Оно послужит тому, чтобы доказать, что почти всякое предложение онтологической метафизики является либо бессмысленной тарабарщиной — одно слово определяется другими, а те еще другими, без того, чтоб хоть однажды достигнуть реального понятия — или откровенным абсурдом; и когда вы выметете весь этот сор, тогда все, что останется от философии, будет серия проблем, пригодных для исследования методами наблюдения, присущими истинной науке, чья истина может достигаться безо всех этих бесконечных недопониманий и диспутов, которые сделали даже наивысшие из позитивных наук пустым развлечением для праздных умов, чем-то вроде шахмат, чья цель — праздное развлечение и чей метод — вычитывание из книг. В этом отношении прагматицизм есть вид собственно позитивизма. Но что отличает его от других видов, так это во-первых, сохранение им, в очищенной форме, философии, во-вторых, его полное приятие основного корпуса наших инстинктивных верований, и в-третьих, его настойчивое утверждение истины схоластического реализма (или ее наиближайшего соответствия, прекрасно сформулированного доктором Фрэнсисом Эллингвудом Эбботом в его предисловии к «Научному Теизму»). Так что вместо того, чтобы просто глумиться над метафизикой, подобно остальным собственно-позитивистам, будь то их слишком затянувшиеся пародии или еще что-нибудь, прагматицист извлекает из метафизики саму ее драгоценную сущность, которую использует для того, чтобы подарить жизнь и свет космологии и физике. В то же время моральные следствия этого учения очень позитивны и многообразны; и есть огромное количество других следствий, которые не так легко классифицировать. В другой раз можно будет привести примеры и показать, что учение это действительно оказывает подобное воздействие.

424 Спрашивающий. Вряд ли меня стоит убеждать, что ваше учение отметает всякую метафизику. Но разве не столь же очевидно и то, что оно должно будет отмести

309

всякую научную пропозицию и все, что имеет отношение

к жизненному поведению? Ибо вы говорите, что

единственное значение, которое несет для вас любое

утверждение, состоит в том, что определенный

эксперимент завершается определенным образом.

Ничего, кроме эксперимента, не привходит в значение. А

теперь скажите, как может эксперимент сам по себе

обнаружить нечто большее, чем то, что нечто однажды

случилось с индивидуальным объектом и что вслед за тем

произошло некое другое индивидуальное событие?

Прагматист Ваш вопрос как нельзя лучше служит моей

цели — а цель эта в том, чтобы устранить всякие

недопонимания прагматицизма. Вы говорите об

эксперименте самом по себе, подчеркивая по себе. Вы,

очевидно, считаете каждый эксперимент совершенно

изолированным от остальных, Вам, как можно догадаться,

не приходило, например, в голову, что всякая связанная

серия экспериментов представляет собой единый

коллективный эксперимент? Каковы основные

составляющие эксперимента? Во-первых, конечно, сам

эксперименталист во плоти. Во-вторых, верифицируемая

гипотеза. Это пропозиция [7], относящаяся к окружающему

эксперименталиста универсуму или к хорошо изученной

его части, подтверждающая или отрицающая из него

только некую экспериментальную возможность или

невозможность. Третий неотъемлемый компонент это

искреннее сомнение ума эксперименталиста в истинности

своей гипотезы.

7 Автор, подобно большинству английских логиков, неизменно использует слово «пропозиция» не в том смысле, в каком немцы определяют его эквивалент Satz — то есть не в качестве языкового выражения суждения (Urteil), но в качестве того, что относится к любому утверждению, неважно мыслительному и адресованному самому себе или же высказанному другому, точно так же, как возможность относится к своей актуализации Трудность этой, по меньшей мере, трудной проблемы Пропозиции усиливается для немцев еще и тем, что их Urteil объединяет под одним обозначением, мысленное утверждение с тем, что можно утверждать

310

Опустив несколько составляющих, на которых нам не стоит останавливаться, а именно цель, план и решение, мы переходим к акту выбора, когда эксперименталист выделяет несколько легко идентифицируемых объектов, которыми будет оперировать. Потом идет внешний (или квази-внешний) АКТ, с помощью которого он изменяет эти объекты. Потом происходит последующее действие мира в ответ (reaction) эксперименталисту, отображающееся в его восприятии; и наконец — его понимание того, чему же учит данный эксперимент В то время как две главные части самого события суть действие и ответное действие, единство сущности эксперимента лежит в его цели и плане, тех самых составляющих, которые мы опустили в перечислении.

425. Еще одно, представляя, будто прагматицист это тот, для кого рациональное значение заключается в эксперименте (о котором вы говорите как о событии прошлого), вы поразительным образом упускаете сущность его позиции. На деле было сказано, что рациональное значение состоит не в эксперименте, а в экспериментальных феноменах. Когда эксперименталист говорит о феноменах, таких как «феномен Холлаь, «феномен Зимину», или его разновидность, «феномен Майкельсона» или «феномен ш ахматной доски», он не имеет в виду никакого особенного события, которое произошло с кем-то в далеком прошлом, но (то, которое несомненно будет происходить в обозримом будущем со всяким, кто выполнит определенные условия. Феномен состоит в том факте, что когда эксперименталист начнет действовать в соответствии с определенной схемой, которую держит в уме, тогда случится еще что-то, что потрясет сомнения скептиков как огонь на алтаре Илии.

426. И не стоит не замечать того факта, что прагматици стекая максима не говорит ничего о единичных экспериментах или об одном экспериментальном феномене (ибо то, что условно истинно infuturo, вряд ли может быть единичным), но говорит только об общих видах экспериментальных феноменов. Его приверженец не боится говорить об

ЗП

общих объектах (general objects) как о реальных, ибо то, что является истинным, представляет реальное. А законы природы истинны.

427. Рациональное значение всякой пропозиции лежит в будущем. Как так? Значение пропозиции само является пропозицией. Действительно, оно является не чем иным, как той же самой пропозицией, значением которой оно является: оно является ее переводом. Но из мириадов форм, в которые может быть переведена пропозиция, какова та самая, которая может быть названа ее собственным значением? Это, согласно прагматицисту, та форма, в которой пропозиция становится применимой к человеческому поведению, не просто в тех или других особенных обстоятельствах, не тогда, когда мы продумываем тот или иной отдельный замысел, но та форма, которая наиболее непосредственно применима для самоконтроля в любых обстоятельствах и для всякой цели. Именно поэтому он помещает значение в будущее время; ибо будущее поведение это единственное поведение, которое подчиняется самоконтролю. Но для того, чтобы та форма пропозиции, которую надо будет принять за ее значение, была применима во всякой ситуации и для всякой цели, к которым эта пропозиция имеет отношение, она должна быть просто обобщенным описанием всех экспериментальных феноменов, которые предсказывает утверждение данной пропозиции, Ибо

экспериментальный феномен это тот факт, утверждаемый пропозицией, что действие, имеющее определенное описание, будет иметь определенный экспериментальный результат; а экспериментальные результаты суть единственные результаты, которые могут иметь влияние на человеческое поведение. Без сомнения, какая-то неизменная идея может вдруг начать влиять на человека больше, чем раньше; но это только потому, что некий опыт, равносильный эксперименту, донес до него ее истину непосредственней и интимней, чем это случалось до сих пор. Когда бы человек ни действовал целенаправленно, он действует согласно вере в какой-то экспериментальный феномен. Следовательно, та сумма

312

экспериментальных феноменов, которую подразумевает данная пропозиция, составляет все возможное для нее влияние и отношение к человеческому поведению. Тогда на ваш вопрос о том, как прагматицист может придавать какому бы то ни было утверждению какое бы то ни было другое значение, кроме значения отдельного случая, был дан довольно исчерпывающий ответ.

428. Спрашивающий. Я вижу, что прагматицизм это радикальный феноменализм. Однако почему вы должны ограничиваться феноменами экспериментальной науки, а не пытаться охватить всю наблюдательную науку? Эксперимент, в конце концов, осведомитель, который мало что сообщает. Он никогда не искупает вины, он лишь отвечает «да» или «нет», а обычно отрезает «Нет!» или в лучшем случае производит какое-то нечленораздельное мычание для своего отрицания. Типичный эксперименталист не очень-то наблюдатель. Как раз исследователю естественной истории открывает природа сокровищницу своего доверия, тогда к допрашивающему ее экспериментаисту она относится со всею сдержанностью, которой тот заслуживает. Почему ваш феноменализм должен звучать дудочкой эксперимента, а не величественным органом наблюдения?

Прагматист. Потому что прагматицизм нельзя определить как «радикальный феноменализм», хотя последний и может быть своеобразным прагматизмом. Богатство феноменов лежит в их чувственном качестве. Прагматицизм же не стремится определять феноменальные соответствия слов и общих идей, но наоборот, устраняет из них чувственный элемент и пытается определить рациональную цель, а ее он находит в целеполагающем отношении слова или пропозиции.

429. Спрашивающий. Ну, если вы ставите Делание в качестве альфы и омеги всей человеческой жизни, почему тогда не сделать значение просто состоящим из действия? Некое Делание должно быть проделано в определенный момент над определенным объектом. Индивидуальные объекты и отдельные события покрывают собой всю реальность, как ее знают все, и

313

первым на этом должен настаивать именно практикалист. Однако у вас значение, как вы его описали, является общим. Таким образом, оно принадлежит всего лишь к природе слова, а не реальности. Вы сами говорите, что для вас значение пропозиции всего лишь та же самая пропозиция, но только в иных одеждах. Однако для человека практики значение — это сама вещь, которую он обозначает. В чем, по-вашему, состоит значение Джорджа Вашингтона?

Прагматист. Хорошо сказано! Добрую полдюжину ваших замечаний, несомненно, следует признать справедливой. И прежде всего следует признать, что если бы прагматицизм действительно сделал Делание альфой и омегой всей нашей жизни, это стало бы его смертью. Ибо сказать, что мы живем во имя одного только действия, вне зависимости от той мысли, которую оно несет в себе, это сказать, что не существует такой вещи, как рациональная цель. Во-вторых, следует признать, что каждая пропозиция претендует быть истинной в отношении какого-то определенного, реального, индивидуального объекта, обычно принадлежащего окружающему универсуму. В-третьих, следует признать, что прагматицизму не удается снабдить каким-нибудь переводом или значением имя собственное, или какое-то другое обозначение индивидуального объекта. В-четвертых, прагматицистское значение, без всякого сомнения, является общим; и не менее бесспорно то, что это общее имеет природу слова или знака В-пятых, следует признать, что существуют только индивиды; и в-шестых, можно признать, что значение слова или значащего объекта должно быть самой сущностью реальности того, что они обозначают. Но когда эти признания безоговорочно сделаны, и вы видите, что прагматицист все еще вынужден отрицать силу ваших возражений, вам приходится заключить, что существует еще какое-то соображение, которое ускользнуло от вас. Составив вместе все сделанные признания, вы заметите, что прагматицист полагает, что имя собственное (хотя говорить, что у него есть значение, и не совсем привычно) обладает определенной обозначающей функцией, особенной для этого имени и его эквивалентов, в каждом

314

отдельном случае; и считает, что всякое утверждение содержит в себе такую обозначающую или указывающую функцию. Данная функция, взятая в ее индивидуальной особенности, исключается прагматицистом из рациональной цели утверждения, но ее подобие, являющееся общим для всех утверждений, и таким образом, являющееся общим, а не индивидуальным, может привходить в прагматицистскую цель. Все, что существует, — на-сущно, (ex-sists), то есть реально действует на другое сущее, так обретая самоидентификацию, и является определенно индивидуальным Что касается общего, то здесь на помощь нашей мысли придет то соображение, что существуют два способа бытия общим. Статуя солдата какого-нибудь сельского монумента, с его шинелью и мушкетом, для каждой из сотни местных семей является образом их родного дяди, их жертвы Объединению. И тогда статуя, хотя сама по себе и является отдельной, представляет любого, для кого будет истинным определенный предикат. Она объективно общая. Слово «солдат», произнесенное или написанное, является общим как раз таким образом; в то время как имя «Джордж Вашингтон» не таково. Но каждое из этих слов остается тем же самым существительным, будь оно произнесено или написано и когда бы оно ни было произнесено или написано Это существительное не существует: оно есть тип, или форма, которому объекты, как внешне существующие, так и воображаемые, могут соответствовать, но которым ни один из них не может полностью быть. Это — субъективная общность. Прагматистская цель является общей в обоих этих смыслах.

430 Что касается реальности, то мы застаем ее уже определенной многими способами; но если принять предложенный выше принцип терминологической этики, то очень скоро языковая двусмысленность исчезнет. Ибо realis и realitas не древние слова. Их изобрели в качестве философских терминов в XIII веке [8] и то значение, которое они должны были выражать,

8 См. Prantl, Gechihte der Logik, III, 91, Anm. 362.

315

совершенно ясно и просто. Реально то, что имеет такие-то и такие-то характеристики, считает ли кто-то, что оно их имеет, или нет. Во всяком случае, это тот смысл, в котором прагматицист использует это слово. И точно так же, как поведение, контролируемое этическим принципом, стремится к закреплению определенных привычек поведения, природа которых (как привычек мирных, а не вздорных — дабы проиллюстрировать, что имеется здесь в виду) не зависит от каких-либо случайных обстоятельств и в этом смысле может считаться предназначенной; так же и мысль, контролируемая рациональной экспериментальной логикой, стремится к закреплению определенных столь же предназначенных окончательных мнений, природа которых останется, в конце концов, той же самой, как бы извращение мысли целого поколения ни задержало их окончательное закрепление. Коль скоро это так, а всякий из нас фактически предполагает, что это так в отношении каждого предмета, в серьезном обсуждении истины которого он участвует, тогда, согласно принятому определению «реального», то положение вещей, в которое будут верить, при вынесении такого окончательного мнения, будет реальным. Но по большей части такие мнения будут общими. Соответственно некоторые из общих предметов являются реальными. (Конечно никто никогда не предполагал, что все общие предметы реальны; но схоласты полагали, будто общие предметы реальны и тогда, когда у них было мало или почти не было никаких экспериментальных доказательств в поддержку своего предположения; и ошибка их лежит именно в этом, а не в том, что они считали, что общие предметы могут быть реальными). Можно поразиться неточности мысли даже у самых влиятельных аналитиков, когда они касаются модусов бытия. Можно встретить, например, то фантастическое допущение, что то, что относится к мысли, не может быть реальным. Но почему, собственно, нет? Красное относится к зрению, но тот факт, что нечто, то или иное, находится в таком отношении к зрению, что мы называем его красным, сам по себе к зрению не относится; это реальный факт.

316

431. Общие понятия могут быть не только реальными, но они могут быть и физически действенными, не в каком-то метафизическом смысле, но в том обычно принятом здравом смысле, при котором человеческие цели оказываются физически действенными. Опуская метафизическую белиберду, ни один разумный человек не усомнится, что если я чувствую, что воздух в моем кабинете затхлый, то мысль эта может стать причиной того, что окно откроется. Моя мысль, допустим, была индивидуальным событием. Но то, что определило то решение, которое она приняла, было отчасти тем общим фактом, что затхлый воздух вреден для здоровья, отчасти другими Формами, о которых, или вернее, при помощи которых д-р Карус [9] определил, к их выгоде, мысли стольких людей, а также той общей истиной, о которой разум д-ра Каруса определился возвестить столько истин. Ибо в среднем истины имеют больше шансов вызвать к себе доверие, чем ошибки. Иначе, принимая во внимание, что существуют мириады ложных теорий, объясняющих каждый феномен, против одной истинной (или если угодно, на каждую истинную), первый шаг к подлинному знанию был бы близок к чуду. Итак, когда окно мое было открыто, по причине той простой истины, что затхлый воздух это malsain, то физическое усилие осуществилось благодаря действенности общей несуществующей истины. Это звучит глуповато, поскольку непривычно; но именно за это, а не против него, — точный анализ; и кроме всего прочего, это обладает тем огромным преимуществом, что не скрывает от нашего взора великие и важные факты, например, тот, что идеи «правосудия» и «истины», несмотря на порочность мира, являются его мощнейшими движущими силами. Общее как таковое — действительно неотъемлемый элемент реальности, ибо одно только лишь индивидуальное существование или действительность без всякого

9 «Основания геометрии» Пола Каруса, Монист, XIII, стр. 370.

317

закономерного единообразия и повторяемости — ничто. Хаос есть чистое ничто.

432. То, что утверждает всякая истинная пропозиция, реально в том смысле, что оно таково, вне зависимости от того, что мы с вами о нем думаем. Пусть эта пропозиция будет общей условной пропозицией в отношении будущего, но она является реальной общей пропозицией в том отношении, что она расчитана реально влиять на человеческое поведение; такую [пропозицию] прагматицист считает рациональной целью всякого понятия,

433. Соответственно, прагматицист не полагает sutnmum bonnum в действии, но полагает его состоящим из того эволюционного процесса, посредством которого существующее все ближе подходит к тому, чтобы воплощать в себе те общие понятия, которые мы недавно назвали предназначенными, что мы как раз и стараемся выразить, называя их разумными. На своих более высоких стадиях эволюция имеет место все больше и больше посредством самоконтроля, и это в некотором роде оправдывает прагматициста, делающего рациональную цель всеобщей.

434. Разъясняя прагматицизм, мы могли бы еще очень многое сказать в его пользу, но боимся утомить читателя. Было бы хорошо, например, ясно показать, что прагматицист не приписывает никакого сущностно отличного модуса бытия событию в будущем по сравнению с тем, что он приписывает тому же событию в прошлом, различается лишь практическое отношение к ним мыслителя. Было бы хорошо также показать, что прагматицист не считает Формы единственными реальностями в мире, равно как и не делает разумную цель слова единственным его значением. Но эти вещи имплицитно уже содержатся в сказанном. Остается только одно замечание, касающееся понимания прагматицистом отношения его формулы к первопринципам логики, которое должно еще ненадолго задержать читателя.

318

435. Аристотелевское определение универсальной предикации [10], обычно обозначаемое (подобно папской булле или судебной повестке в ее первых строках) как Dictum de omni может быть переведено следующим образом: «Мы называем предикацию (будь она утвердительной или отрицательной) универсальной тогда и только тогда, когда среди существующих индивидов нет ничего, к чему субъект принадлежал бы утвердительным образом и к чему предикат точно таким же образом не относился бы (утвердительно или отрицательно, смотря по тому, утвердительна или отрицательна универсальная предикация)...» [11] Важные слова «существующие индивиды» были приведены в нашем переводе (хотя английская идиома воспрещает такую буквальность); но ясно, что «существующие индивиды» были именно тем, что Аристотель имел в виду. Другие отклонения от буквальности служат лишь тому, чтобы дать современному английскому новые формы выражения. Далее, хорошо известно, что в формальной логике пропозиции идут парами, две из одной пары переводятся в другие путем перемены идей антецедента и консеквента, субъекта и предиката и т.д. Параллелизм простирается так далеко, что обычно считается совершенным; но это не совсем так. Подлинной парой этого рода к Dictum de omni является следующее определение утвердительной предикации: Мы называем предикацию утвердительной (будь она универсальной или частной) тогда и только тогда, когда среди чувственных впечатлений, которые универсально принадлежат к предикату, нет ничего, о чем нельзя будет сказать (универсально или частно, смотря по тому, является ли утвердительная предикация универсальной или частной), что оно принадлежит к субъекту. Это в сущности и есть главная пропозиция прагматицизма.. Конечно, ее параллелизм к Dictum de omni будет признан только теми, кто признает истинность прагматицизма.

10 Первая Аналитика, 24 b, 28-30.

11 Греческий текст, который дается Пирсом, здесь опускается.

319

§4 Прагматицизм или абсолютный идеализм Гегеля

436. Позвольте мне добавить к этому еще несколько слов. Если кто-то вообще желает знать, в чем состоит теория прагматицизма, то он должен понимать, что ни одной другой ее части не придает прагматицист большего значения, чем той, где его учение выявляет совершенную непригодность действия и воли или даже решения и действительной цели в качестве материалов для построения условной цели или понятия условной цели. Если бы задуманная статья, касающаяся принципа непрерывности и синтезирующая идеи других статей из ранних томов «Мониста», когда-либо была написана, то в ней было бы ясно показано, как и с какою твердой последовательностью, эта теория опирается на признание того факта, что непрерывность — это неотъемлемый элемент реальности, что непрерывность есть просто то, чем становится общность в логике относительных и потому, так же, как и общность, и даже более нее, она оказывается делом мысли, и в сущности — мыслью. Но даже и в усеченном ее виде проницательный читатель мог обнаружить, что теория этих космологических статей делает реальность в своем составе чем-то более сложным, чем то, что могли бы предоставить чувство и действие, поскольку [в этих статьях] изначальный хаос, где присутствуют оба этих элемента, наглядно показан как чистое ничто. К этой теории мы обратились сейчас потому, что таким образом можно хорошо осветить позицию, которой придерживается и которой должен придерживаться прагматицист, неважно будет ли данная космологическая теория окончательно подтверждена или опровергнута, а именно, что третья категория — категория мысли, представления, триадического отношения, опосредования, подлинной третичности, третичности как таковой — является существенным компонентом реальности, и однако, сама не составляет реальности, поскольку эта категория (которая в космологии появляется в качестве элемента привычки) не может иметь конкретного бытия без действия в качестве того отдельного объекта,

320

которым она могла бы управлять, точно так же, как действие не существует без непосредственного бытия

чувства, на которое оно воздействовало бы. Истина состоит в том, что прагматицизм тесно связан с гегельянским абсолютным идеализмом, от которого он, однако, отделен своим решительным отрицанием того, что третьей категории (которую Гегель принижает до

уровня простого мышления) достаточно для создания

мира или даже что она хоть сколько ни будь самодостаточна. Если бы вместо того, чтобы взирать на

две первые стадии с презрительной усмешкой, Гегель держал бы их как независимые и различные элементы триадической Реальности, прагматицисты с уважением смотрели бы на него как на великого борца за их дело (конечно, внешние атрибуты его учения важны лишь в

некоторых случаях). Ибо прагматицизм относится в существе своем к триадическому классу философских

учений и является таковым гораздо более, чем гегельянство. (И на самом деле, по крайней мере в одном из отрывков, Гегель говорит о триадической форме

своего изложения только как о простом стиле одежды).

Милфорд, Па., Сентябрь, 1904.

437. Postcript. В последние пять месяцев я встречался с

несколькими возражениями против вышеприведенных мнений, но не имея возможности получить текст этих

возражений, я не считаю себя обязанным пытаться на них отвечать. Если бы джентльмены, нападающие либо на прагматизм в целом, либо на ту его форму, которой

придерживаюсь я, прислали мне копию ими написанного, то хотя они, без всякого сомнения, нашли бы себе более достойных читателей, они не нашли бы никого, кто исследовал бы их доказательства с более благодарной жаждой истины, еще ими не понятой, а

также никого, кто бы выше оценил их любезность.

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Монист», vol. 15, рр. 161-181 (1905

321

тихизм

АРХИТЕКТУРА ТЕОРИЙ

51. Философская архитектоника

7. Из пятидесяти или ста систем философии, выдвигавшихся в разное время в мировой истории, большинство явилось не столько результатом исторической эволюции, сколько удачными мыслями, случайно пришедшими в голову их авторам. Та идея, которую находили интересной или плодотворной, принималась, развивалась и вменялась для объяснения различных феноменов. Англичане особенно подвержены такому способу философствования; Гоббс, Хартли, Беркли, Джеймс, Милль тому свидетельства. Этот труд ни в коем случае не был бесполезным; он показывает нам, какова истинная природа и ценность развиваемых идей и таким образом снабжает надежным материалом философию. Подобно тому, как если бы кто-то, одержимый тем убеждением, что бумага — хороший материал для постройки, приступил к работам по строительству дома из папье-маше с крышей из кровельной бумаги, фундаментом из клееного картона, окон из бумаги, пропитанной парафином, с ванными кранами, замками и т.д. и все из разных сортов бумаги, и его эксперимент, возможно, был бы хорошим уроком строителям, но без всякого сомнения, итогом имел бы отвратительный дом — точно так же и эти моноидейные философы чрезвычайно поучительны и интересны, но все же довольно безосновательны.

8. Остальные системы философии были по характеру своему реформистскими, лишь иногда поднимаясь до радикальных революций, вызванных теми сложностями, с которыми оказались не в состоянии справиться модные ранее системы; наверняка именно это было основным мотивом для создания любой новой теории. Все это

322

подобно частичной перестройке дома. Допущенными при ней ошибками обычно является, во-первых, то, что

ремонт обветшавших частей не был достаточно тщательным и продуманным, а во-вторых, то, что не было предпринято достаточно усилий по приведению сделанных изменений в глубинную гармонию с действительно добротными и неиспорченными частями

старой постройки.

Когда человек собирается строить дом, сколько глубоких размышлений потребуется от него, прежде чем он сможет

без опаски вскопать почву! С каким усердием должен он обдумать в точности те нужды, которые придется удовлетворить! Сколь скурпулезное исследование провести, дабы выяснить, каковы самые доступные и подходящие материалы, установить тот тип конструкции,

к которому эти материалы лучше всего подходят, и ответить на сотню подобных вопросов! И теперь, не

слишком далеко заходя со своей метафорой, мы, я думаю, без опаски можем сказать, что исследования, предшествующие построению великой теории, должны

быть по меньшей мере столь же тщательными и

глубокими, сколь и те, что предшествуют построению жилого дома.

9. Что системы должны строится архитектонически, проповедовалось еще со времен Канта, но не думаю, что

значение и важность данной максимы были осознаны во всей их полноте. Человеку, желающему составить себе мнение относительно общих фундаментальных проблем,

я советую предпринять сначала исследование всего человеческого знания и отметить во всякой области науки ее самые ценные идеи, пронаблюдать, в каком именно отношении каждая из них оказалась успешной, а где потерпела неудачу, с тем, чтобы в свете достигнутого

подробного ознакомления с нужными для философской

теории материалами, с природой и возможностями каждого из них, он смог приступить к исследованию

того, в чем же состоит главная проблема философии и каков путь ее правильного разрешения. Не надо понимать так, будто я пытаюсь определить в полной мере то, что должны охватить собой эти подготовительные

323

исследования; напротив, я намеренно замалчиваю множество моментов, чтобы подчеркнуть значение единственной главной рекомендации, а именно: проделать систематическое исследование тех концепций, из которых может быть построена философская теория, для того, чтобы выяснить, какое место каждая из концепций сможет в такой теории подобающим образом занять и как в ней применяться.

Соответствующее рассмотрение этого момента заняло бы целый том, но я попытаюсь проиллюстрировать значение того, что говорю, взглянув на несколько наук и указав в них те из концепций, которые подходят для философии. В том, что касается результатов, к которым привели меня начатые таким образом длительные исследования, я лишь намекну на их сущность. 10. Мы можем начать с динамики — области, возможно, наибольших завоеваний науки наших дней: я имею в виду закон сохранения энергии. Но давайте возвратимся к первому шагу, сделанному современной научной мыслью, — а шаг был великим — к открытию динамики Галилеем. Исследуя работы Галилея, современный физик с удивлением в них обнаруживает, как мало эксперимент был причастен к установлению оснований механики. Галилей апеллирует главным образом к здравому смыслу и к il lume naturale. Он заранее уже предполагает, что истинную теорию найдут простой и естественной. Мы увидим, что именно так и должно быть в динамике. Например, тело, предоставленное своей собственной инерции, движется по прямой линии, и прямая линия кажется нам простейшей из кривых. Однако сама по себе ни одна из кривых не проще другой. Система прямых линий имеет пересечения, точно совпадающие с пересечениями сходных парабол, расположенных тем же образом [что и прямые] или с пересечениями в любой другой из бесконечного числа систем кривых. Но прямая линия кажется нам простой, поскольку, как говорит Евклид, она пролегает между двумя экстремумами; то есть потому, что если смотреть в направлении конца, она кажется точкой. Это, в свою очередь, происходит потому,

324

что по прямым линиям движется свет. И, наконец, свет движется по прямым линиям из-за той роли, которую прямая линия играет в законах динамики. Таким образом, именно потому, что наш разум сформирован под воздействием феномена, управляемого законом механики, определенные концепции, привходящие в этот закон, внушаются и поселяются в нашем разуме, так что мы с готовностью догадываемся, каковы же эти законы. Без подобного естественного внушения, если бы мы были вынуждены искать вслепую какой-то закон, подходящий к феномену, наш шанс найти его был бы один на бесконечность. Чем дальше исследования физики отходят от феноменов, непосредственно влиявших на рост разума, тем меньше можем мы ожидать от законов, который управляют ими, что они будут «простыми», то есть состоящими из немногих понятий, естественных для нашего разума.

11. Исследования Галилея, которые развили Гюйгенс и другие ученые привели к тем современным концепциям Силы и Закона, которые революционизировали весь интеллектуальный мир. Громадное внимание, уделявшееся механике в XVII-ом веке, скоро придало столь большое значение этим концепциям, что породило механистическую философию, или учение о том, что все феномены физического универсума должны объясняться на основе механистических принципов. Великое открытие Ньютона дало новый толчок этой тенденции. Старое понятие о том, что тепло состоит в возбуждении частиц, было применено для объяснения основных свойств газов. Первое предположение, сделанное в этом направлении, заключалось в том, что давление газов объясняется ударами частиц о стенки содержащего их сосуда, что объясняло и закон Бойля о сжимаемости воздуха. Затем было показано, что химический закон Авогадро, диффузия и трение газов, а также действия радиометра Крука были следствиями одной и той же кинетической теории; но вот другой феномен, такой, как отношение определенного уровня тепла при постоянном объеме к уровню тепла при постоянном давлении, требует дополнительных гипотез, которые мы вряд ли

325

имеем основания считать простыми, и мы теряем почву под ногами. Это же касается и света. Что свет состоит из колебаний, было почти доказано феноменом дифракции, а феномен поляризации показал, что линия отклонения частиц перпендикулярна линии их передачи через среду, но вот феномен дисперсии и т.д. требует добавочных гипотез, которые могут быть гораздо более сложными. Так что дальнейший прогресс в молекулярной теории кажется довольно сомнительным. Если гипотезы должны будут браться на пробу случайно или просто потому, что они подойдут к определенному феномену, то физикам и математикам всего мира потребуется в среднем полстолетия для того, чтобы проверить каждую из них, а поскольку число возможных теорий способно вырасти до триллионов и лишь одна из них окажется истинной, то весьма маловероятно, что в настоящее время мы сможем внести сколько-нибудь существенный вклад в этот предмет. Когда же мы переходим к атомам, презумпция в пользу простого закона кажется очень непрочной. Есть серьезные основания сомневаться, подходят ли фундаментальные законы механики для отдельных атомов, ведь представляется весьма вероятным, что они способны двигаться более чем в трех плоскостях.

12. Чтобы узнать намного больше о молекулах и атомах, мы должны обследовать всю естественную историю законов природы, которая может выполнять теперь ту функцию, какую раньше презумпция в пользу простых законов выполняла для динамики, указав нам, каких законов мы можем тут ожидать, и отвечая на такие вопросы, как: стоит ли тратить нам время на проверку того предположения, что атомы притягивают друг друга с силой, обратно пропорциональной седьмой степени расстояний между ними, или нет? Предполагать, что универсальные законы природы могут быть поняты разумом и однако же не иметь никакого обоснования своим особенным формам, оставаясь необъяснимыми и иррациональными, — позиция вряд ли оправданная. Единообразия это и есть те самые факты, которые

326

необходимо объяснять. Что подброшенная монетка упадет либо орлом, либо решкой, не требует себе никакого отдельного объяснения, но если она выпадает орлом постоянно, — мы хотим знать, каким образом был получен этот результат. Закон это par exellence вещь, требующая объяснений.

§ 2. Три теории эволюции

13- Далее, единственно возможный путь объяснить законы природы и единообразие в целом — предположить, что они являются результатом эволюции. Это подразумевает, что они не абсолютны, что они не должны неукоснительно выполняться. Это создает элемент неопределенности, спонтанности или абсолютности случая в природе. И как мы, пытаясь проверить какой-нибудь физический закон, находим, что он не может до конца удовлетворить нашим наблюдениями, и совершенно правильно относим отклонения от него к ошибкам при наблюдении, точно так же мы должны предполагать гораздо более мелкие отклонения, существующие благодаря несовершенству в силе самого закона, благодаря некоему уклонению фактов от любой определенной формулы.

14. М-р Герберт Спенсер хочет объяснить эволюцию с помощью механистических принципов. Это алогично по четырем причинам, Во-первых, принцип эволюции не нуждается ни в какой внешней причине, поскольку можно предположить, что тенденция к росту сама выросла из бесконечно малого случайного начала. Во-вторых, потому, что закон более чем что-либо должен считаться результатом эволюции. В-третьих, поскольку точный закон явно никогда не сможет произвести разнородность из однородности; а произвольная разнородность — это наиболее очевидная и характеристичная черта универсума. В-четвертых, поскольку закон сохранения энергии эквивалентен пропозиции, согласно которой все операции, управляемые механистическими законами, обратимы; и непосредственным следствием из него будет, что рост не объясняет-

327

ся этими законами, даже если они и не нарушаются в его процессе. Короче говоря, Спенсер не является философским эволюционистом, но только полу-эволю-ционистом или, если хотите, только полуспенсерианцем. А философии требуется продуманный и глубокий эволюционизм или же никакой.

15. Теория Дарвина заключалась в том, что эволюция была вызвана действием сразу двух факторов: во-первых, наследственностью как принципом, делающим потомство похожим на своих родителей, хотя вместе с тем и оставляющим место для «мутации» или случайных изменений: изменений весьма незначительных — часто, более значительных — редко; и во-вторых, уничтожением видов или родов, которые не способны поддерживать рождаемость на одном уровне со смертностью. Этот дарвинистский принцип, очевидно, содержит в себе возможности громадного обобщения. Где бы ни существовало большое число объектов, имеющих тенденцию сохранять определенные черты неизменными, при том, что эта тенденция не абсолютна, но оставляет место для случайных изменений, то там — если число возможных изменений в определенных направлениях будет абсолютно ограничено благодаря уничтожению всего, что достигает и переступает пределы этих границ, — там постепенная тенденция к изменению возникнет в направлениях, отталкивающихся от этих границ. Так, если миллион игроков сядут за одну и ту же игру с равным шансом на успех, то поскольку они один за другим будут терпеть неудачу, постольку среднее состояние тех, кто останется, будет непрерывно возрастать. Здесь, несомненно, заключена подлинная формула возможной эволюции, причем неважно, много или мало в развитии животных и растительных видов объясняется ее действием.

16. Теория Ламарка [1] также предполагает, что развитие видов имело место в ходе длительной серии незаметных изменений, но она предполагает также и то, что эти

1 См. Lamarck, Philosophie Zoologique, vol. 1, ch.VlI, Paris (1873).

328

изменения имели место во время жизни индивидуумов как следствие усилия и тренировки, и что воспроизводство не играет тут никакой роли и участвует лишь в сохранении этих изменений. Таким образом, теория Ламарка объясняет развитие только тех черт, над которыми трудятся и к которым стремятся индивидуумы, тогда как дарвинистская теория объясняет производство черт благоприятных лишь для вида, хотя вполне возможно и фатальных для индивидуальных представителей [2]. Но если воспринять это шире и более философски, дарвинистская эволюция — это эволюция посредством действия случая и уничтожения плохих результатов, тогда как ламаркианская эволюция — это эволюция посредством действия привычки и усилия.

2 Неодарвианец Вейсман показал, что смертность почти с необходимостью вытекает из действия дарвинисткого принципа, (см. его «Эссе о Наследственности», I, «Продолжительность жизни» (1899).

17. Третья теория эволюции это теория м-ра Кларенса Кинга. Древние памятники и камни свидетельствуют о том, что при обычных обстоятельствах виды остаются неизменными или мало изменяемыми, но претерпевают стремительные изменения после катаклизмов или быстрых геологических перемен. В новых условиях у животных и растений мы часто наблюдаем быстрые изменения при воспроизводстве, а иногда они претерпевают изменения уже в течение индивидуальной жизни — феномен, без сомнения, связанный с ослаблением жизнеспособности из-за слома привычного образа жизни, частично же — с изменениями питания, а частично — с прямым и специфическим влиянием той среды, в которую был перемещен организм. Если эволюция произошла подобным путем, то ее отдельные шаги не только не были незаметны, как полагают и дарвинисты, и ламаркианцы, но более того, они, с одной стороны, не случайны, с другой же стороны — не обусловлены никакими внутренними устремлениями, но напротив, суть эффекты изменения внешнего окружения

329

и имеют позитивную общую тенденцию приспособлять к этому окружению организм, ибо изменение будет прежде всего затрагивать органы одновременно и ослабленные, и стимулированные. Этот способ эволюции, путем внешних сил и слома привычек, по-видимому, затребован некоторыми из наиболее общих и важных фактов биологии и палеонтологии; в исторической же эволюции различных институтов и идей он, конечно же, был основным фактором; так что ему невозможно отказать в выдающемся месте в процессе эволюции универсума в целом.

§ 3. Закон привычки

18. Переходя к психологии, мы находим, что элементарные явления разума распадаются на три категории. Во-первых, у нас есть Чувства, охватывающие все, что непосредственно дано здесь и теперь, такие, как боль, голубизна, веселость, то чувство, что возникает, когда размышляешь над последовательной теорией, и т.д. Чувство есть состояние ума, имеющее свое собственное жизненное качество, независимое от любого другого состояния ума. Или чувство — это элемент сознания, который способен заметно перекрывать любое другое состояние сознания до такой степени, что в конце концов может монополизировать ум, пускай в действительности такого рудиментарного состояния сознания достичь и нельзя и оно не будет собственно сознанием Тем не менее, вполне представимо, или вообразимо, что качество голубизны может узурпировать весь ум, вплоть до исключения идей формы, расширения, контраста, начала и прекращения и каких бы то ни было других идей. Чувство с необходимостью является совершенно простым, в самом себе, поскольку если бы оно обладало частями, то они точно так же бы присутствовали в уме, всякий раз когда бы там ни присутствовало все целое, и таким образом, все целое не смогло бы монополизировать ум [3].

330

19. Кроме чувств, у нас есть Ощущения взаимодействия (reaction); как когда человек с завязанными глазами неожиданно налетает на фонарь, когда мы делаем мускульное усилие или когда какое-либо из чувств уступает место другому чувству. Допустим, у меня не было на уме ничего, кроме чувства голубого, которое вдруг неожиданно должно было уступить место чувству красного; тогда в момент перехода возникнет шок, чувство взаимодействия, моя голубая жизнь будет превращаться в красную. Если бы к тому же я был бы наделен памятью, это чувство продолжалось бы еще некоторое время, и с ним было бы связано еще какое-то особое чувство или впечатление. Это последнее чувство (я имею в виду предположительно) может продолжаться и после того, как память об этом случае, о чувствах голубого и красного уже ушли. Но ощущение взаимодействия не может существовать нигде, кроме как в действительном присутствии двух чувств, голубого и красного, с которыми оно связано. Когда бы мы ни имели два чувства и когда бы мы ни обращали свое внимание на любого рода соотношение между ними, — каждый раз будет присутствовать ощущение, о котором я говорю Но чувство действия и взаимодействия бывает двух видов: это может быть либо восприятие отношения между двумя идеями, или это может быть чувство действия и взаимодействия между чувством и чем-то, находящимся вне чувства. И это чувство внешнего взаимодействия опять-таки имеет две формы; поскольку это либо чувство того, что случается с нами, без всякого нашего действия, и мы пассивны в этом деле, либо же это чувство сопротивления, то есть распространение действия именно нашего чувства на что-то внешнее. Чувство взаимодействия — это, таким образом, чувство связи или сравнения между двумя чувствами, либо (А) между одним

5 Чувство, несомненно, может быть сложным, но тольку в силу восприятия, которое не является ни этим чувством ни каким либо чувством вообще.

331

чувством и другим либо (В) между чувством и его отсутствием или более низкой степенью; и в случае В у нас есть, во-первых, ощущение возрастания чувства и, во-вторых, ощущение ослабления чувства.

20. Чрезвычайно отличны и от чувств, и от взаимодействий-ощущений, или нарушений чувства, общие понятия. Когда мы думаем — мы сознаем, что отношение между чувствами обусловлено общим правилом, мы сознаем, что руководимы привычкой. Интеллектуальная сила есть не что иное, как способность усваивать себе привычки и следовать им в случаях, аналогичных в главном, а в неглавном весьма удаленных от нормальных случаев связи между чувствами, при которых эти привычки были сформированы.

21. Первый и фундаментальный закон ментального действия состоит в тенденции к обобщению. Чувство стремится распространиться; связи между чувствами пробуждают чувства; соседствующие чувства ассимилируются, а идеи склонны воспроизводить себя. Все это — лишь многочисленные формулировки единого закона роста разума. Когда происходит нарушение чувства, у нас возникает сознание приобретения — приобретения опыта; а новое нарушение будет склонно ассимилировать себя с тем, которое ему предшествовало. Чувства, из-за того, что они возбуждены, становятся еще более возбудимыми, особенно теми способами, которыми они возбуждались ранее. Сознание такой привычки конституирует общее понятие (general conception).

22. Туманность психологических понятий может быть исправлена соединением их с физиологическими концепциями. Можно считать, что чувство существует там, где какая бы то ни было из нервных клеток находится в возбужденном состоянии. Нарушение чувства, или ощущение взаимодействия, сопровождает передачу нарушения между нервными клетками, или от нервной клетки к мускульной, или саму внешнюю стимуляцию нервной клетки. Общие понятия возникают на основе формирования привычек в нервной материи,

332

которые являются молекулярными изменениями, следующими из ее деятельности и возможно, связанными с ее питанием.

23. Закон привычки проявляет разительный контраст с физическими законами в характере своей власти. Физический закон абсолютен. Ему требуется точное отношение. Так, физическая сила вводит в общее движение некое дополнительное движение, которое должно быть совмещено с остальным посредством параллелограмма сил; но на самом деле это дополнительное движение должно занять в точности то место, которое требуется от него законом силы. Ментальный закон, с другой стороны, не требует себе никакого неукоснительного соответствия. И даже наоборот, точное соответствие придет в прямое столкновение с таким законом, поскольку оно мгновенно схватит, кристаллизует мысль и воспрепятствует всякому дальнейшему формированию привычки. Закон разума делает возникновение какого-то данного чувства всего лишь более вероятным. Таким образом, он напоминает «неконсервативные» силы в физике, такие, как трение и т.д., которые связаны со статистическими единообразиями при случайных встречах триллионов молекул.

§ 4. Объективный идеализм

24. Старое дуалистическое понятие разума и материи, как двух радикально различных видов субстанции, занимавшее столь видное место в картезианстве, сегодня вряд ли найдет себе защитников. Отрицая этот дуализм, мы приходим к одной из форм гилопатии (hylopathy), называемой еще монизмом. В этом случае возникает вопрос, следует ли рассматривать, с одной стороны, физические, а с другой — психические законы как:

(a) независимые; учение, часто называемое монизмом, но которое сам я именую нейтрализмом;

(b) как производные и частные в случае психических законов, и как первичные только в случае физических законов, что является материализмом; или же

333

(с) как производные и частные в случае физических законов, и первичные только в случае законов психических — что является идеализмом.

Материалистическое учение представляется мне глубоко противным как научной логике, так и здравому смыслу; ибо оно требует от нас того допущения, что определенный вид механизмов может чувствовать, что было бы гипотезой, не сводимой ни к какому простому и разумному основанию — предельной, необъяснимой закономерностью; в то время как единственно возможное оправдание всякой теории состоит в том, что она делает вещи ясными и разумными.

Нейтрализм достаточно уже осужден логической максимой, известной под названием «бритвы Оккама»; то есть, что не следует предполагать больше независимых элементов, чем необходимо. Устанавливая равенство внутренних и внешних аспектов субстанции, нейтрализм, по-видимому, рассматривает как те, так и другие в качестве первичных.

25. Единственная разумная теория вселенной есть объективный идеализм, согласно которому материя есть ослабленный (effete) дух, а глубоко укоренившиеся привычки становятся физическими законами. Но прежде чем принять эту теорию, она должна показать, что способна с математической ясностью и точностью объяснить трехмерность пространства, законы движения и общие свойства вселенной; ибо никак не меньшего надо требовать от всякой философии.

§ 5. Природа пространства

26. Современная математика изобилует идеями, которые могут быть применены к философии. Я могу отметить только одну или две. Весьма поучительным является Способ, которым математики обобщают Так, художники привыкли думать, что картина геометрически состоит из пересечений ее плоскости лучами света, доходящими от естественных объектов к глазу. Однако геометры используют обобщенную перспективу. Например, пусть в фигуре О будет глазом, А,В, C,D,E - крайними точками

334

поверхности, a a f e D с — крайними точками другой поверхности. Геометры проводят лучи через точку О, пересекающие обе эти поверхности, и рассматривают точки пересечения каждого луча с какой-то одной из поверхностей в качестве представляющей точку пересечений того же самого луча с другой поверхностью. Таким образом, е репрезентирует Е, так же как и у художников. D репрезентирует себя. С репрезентируется посредством с, наиболее отдаленной от глаза; и Л представляется посредством а, находящей на другой стороне глаза. Такое обобщение не связано с чувственными образами. Далее, в соответствии с этим способом репрезентации каждая точка, находящаяся на одной поверхности, репрезентирует какую-то точку на другой, и каждая точка на этой последней репрезентируется какой-то точкой на первой. Но как насчет точки/ которая находится на линии, проходящей из точки О параллельно репрезентируемой плоскости, и как насчет точки В, которая находится на линии, параллельной репрезентирующей плоскости? Кое — кто станет утверждать, что это — исключения; однако современная математика не признает исключений, которые могут быть отменены обобщением. Точно так же как линия проходит от С к D, а затем к Е, и далее в бесконечность, соответствующая линия на другой плоскости проходит от с k D и затем к е, а от нее к f. Однако

335

эта вторая линия может пройти через f к а; и именно здесь вторая линия достигает А. Мы поэтому утверждаем, что первая линия проходит через бесконечность, и что всякая линия присоединяется к самой себе наподобие овала. Геометры говорят о частях линий на бесконечном расстоянии как о точках. Это — разновидность обобщения, весьма эффективно используемого в математике.

27. Современные взгляды на измерение часто имеют философский аспект, Существует бесконечное число систем измерения по линии; так, например, перспективная репрезентация шкалы на одной линии может быть взята для измерения другой линии, хотя, конечно же, такие измерения не будут соответствовать тому, что мы называем расстоянием между точками на второй линии. Чтобы установить систему измерения по линии, мы должны приписать определенное число к каждой ее точке, и для этого мы, конечно, должны будем предположить числа, разнесенные по бесконечному числу мест десятичных дробей. Эти числа должны быть расположены вдоль линии в непрерывной последовательности. Далее, чтобы такая шкала чисел имела хоть какую-то пользу, она должна быть способна смещаться на другие позиции, причем каждое число должно продолжать оставаться закрепленным за определенной отдельной точкой. Теперь, обнаружилось, что если это верно для «воображаемых» точек так же, как и для реальных (выражение, которое я не имею сейчас возможности прояснить), то всякое такое смещение необходимо оставит два числа, прикрепленными к тем же самым точкам, что и раньше. Так что когда шкала сдвигается по линии с помощью непрерывной серии сдвигов одного типа, то всегда остаются две точки, которых не сможет достичь ни одно число на шкале, кроме тех чисел, что уже закреплены за ними. Эта пара, недоступная, таким образом, измерению, называется Абсолютом. Эти две точки могут быть определенными и реальными, или они могут совпадать или обе быть воображаемыми. В качестве примера линеарного количества с двойным абсолютом, мы можем взять вероятность, которая переходит от недостижимой абсо-

336

лютной уверенности, говорящей против пропозиции, к равно недостижимой абсолютной уверенности,

говорящей за нее. Линия, как мы видели, согласно обычным представлениям, является линеарным количеством, в котором две точки в бесконечности совпадают. Скорость является другим примером того же самого. Поезд, идущий с бесконечной скоростью из

Чикаго в Нью-Йорк, в одно и то же мгновение будет

находиться на всех точках линии, а если бы время переезда было сведено к меньшему, чем ничто, он стал бы

двигаться в обратном направлении. Угол является знакомым примером модуса величины без каких бы то ни было реально неизмеримых значений. Один из вопросов, которые должна рассматривать философия, это не является ли развитие вселенной сходным с таким

увеличением угла, которое идет неизменно и не стремясь к чему-либо, все еще не достигнутому, это я думаю

эпикурейский взгляд на вещи; либо не возникла ли вселенная из хаоса в бесконечно далеком прошлом, чтобы стремиться к бесконечно далекому будущему; либо

же не возникла ли вселенная в прошлом из ничто, чтобы неопределенно двигаться вперед к неопределенно далекому будущему, которое, будь оно достигнуто, было

бы тем же самым простым ничто, с которого все и начиналось.

28. Доктрина абсолюта, примененная к пространству, приходит к тому, что либо

Первое, пространство является, как учит Евклид, как

безграничным, так и безмерным, так что бесконечно отдаленные [друг от друга] части какой-то плоскости, в

перспективе выглядят как прямая линия, причем сумма трех углов треугольника в этом случае равняется 180°; или

Второе, пространство является безмерным, но ограниченным, так что бесконечно отдаленные [друг от друга] части какой-то плоскости, в перспективе выглядят как круг, за пределами которого все пропадает во мраке, и

в этом случае сумма трех углов треугольника будет меньше, чем 180° на величину, пропорциональную площади треугольника; или

337

Третье, пространство является безграничным, но конечным (подобно поверхности сферы), так что оно не имеет бесконечно отдаленных друг от друга частей; однако конечное движение по какой-либо прямой линии вернуло бы движущегося к исходной позиции, и смотря вперед без помех для зрения, он увидел бы перед собой затылок собственной головы, принявшей чудовищные размеры; в этом случае сумма углов треугольника превышала бы 180° на величину, пропорциональную площади треугольника.

29. Какая из трех гипотез является истинной, мы не знаем. Самые большие треугольники, которые мы можем измерить это те, что основанием своим имеют орбиту земли, а высотой -расстояние до неподвижной звезды. Величина угла, получающаяся из вычитания суммы двух углов в основании такого треугольника из 180°, называется параллаксом звезды. Пока что измерены параллаксы что-то около сорока звезд. Два из них вышли негативными, параллакс Аридида (или Сигни), звезда, величиной 1 1/2, — он равен — 0."82, согласно С.Г. Питерсу, и параллакс звезды величиной 7 3/4 известная как Пиацци III 422, равный -0."45, согласно Р.С. Боллу. Но эти негативные параллаксы вне всякого сомнения должны быть отнесены на счет ошибок при наблюдении; поскольку вероятная ошибка при таком определении +-О."75, то было бы в самом деле странно, если бы мы могли созерцать, так сказать, больше половины космоса, не находя при этом звезд с большими негативными параллаксами. Действительно тот самый факт, что из всех измеренных параллаксов только два получились негативными, мог бы послужить сильным доводом в пользу того, что самые маленькие параллаксы на самом деле доходят только до +0."1, когда бы не то соображение, что публикация других негативных параллаксов могла быть просто запрещена. Думаю, можно с уверенностью сказать, что параллакс самой далекой звезды находится где-то между -0."05 и +0."15, и что в следующем столетии наши внуки обязательно узнают, является ли сумма трех углов треугольника большей или меньшей 180° — а то, что она точно такой величины никто и никогда не сможет

338

заключить на достаточном основании. Конечно верно, что согласно аксиомам геометрии, три стороны треугольника в сумме составляют точно 180°; но эти аксиомы в наши дни совершенно подорваны, и геометры признаются, что они, собственно как геометры, не знают ни одной мало-мальски обоснованной причины считать их совершенно истинными. Эти аксиомы суть выражения нашего врожденного понятия о пространстве, и как таковые достойны доверия, в той мере, в какой их истина могла влиять на формирование нашего ума. Но это не дает нам никакого основания считать их в точности истинными.

30. Итак, метафизика всегда была обезьяной математики. Геометрия выдвинула идею доказательной системы абсолютно достоверных философских принципов; и идеи метафизиков во все времена выводились по большей части из математики. Метафизические аксиомы являются имитациями геометрических аксиом; и раз эти последние совершенно опрокинуты, то, вне сомнения, и первые последуют за ними. Ясно, например, что у нас нет никаких оснований полагать, будто бы всякий феномен во всех своих деталях точно определяется законом. Мы видим, что во вселенной есть случайный элемент, а именно, ее многообразие. Это многообразие должно быть в какой — то форме приписано самопроизвольности.

31. Если бы у меня было больше места, я бы показал, насколько важной для философии является математическая концепция непрерывности. Большая часть того, что является истинным у Гегеля, представляет собой весьма тусклые проблески концепции, которая уже задолго до того была приведена к полной ясности математиками, и которую нынешние исследования проиллюстрировали еще лучше.

§ 6. Первое, второе и третье

32. Среди множества принципов Логики, находящих себе применение в философии, я могу здесь отметить только один. Три понятия неизменно всплывают в каждом пункте любой теории логики, и в наиболее завершенных

339

системах они выступают во взаимосвязи друг с другом. Они представляют собой понятия настолько широкие и в силу этого — неопределенные, что с трудом поддаются постижению и поэтому зачастую ускользают от нашего внимания. Я называю их понятиями Первого, Второго и Третьего. Первое является понятием бытия или существования, независимого от чего-либо иного. Второе является понятием бытия, с чем-то соотнесенного, понятием противодействия чему-то. Третье является понятием опосредования, в то время первое и второе становятся в отношение друг к другу. Для того, чтобы проиллюстрировать эти идеи, я покажу, каким образом они входят в идеи, которые мы подвергли рассмотрению. Происхождение вещей, рассматриваемое не как приводящее к чему-либо, но само по себе, содержит идею Первого, конец вещей — идею Второго, а опосредующий их процесс — идею Третьего. Философия, утверждающая идею Единого, является по существу дуалистической философией, в которой понятие Второго получает преувеличенное значение; поскольку это Единое (хотя оно, конечно же, включает идею Первого) всегда является иным многообразия, каковое не есть единое. Идея Многого, поскольку множественность есть произвольность и произвольность есть отрицание всякой Вторичности, имеет в качестве своего принципиального компонента понятие Первого. В психологии Чувствование является Первым, Ощущение — Вторым, Общее понятие — Третьим, или опосредованием. В биологии идея случайной мутации есть Первое, наследственности — Второе, процесса закрепления случайных свойств — Третье. Случайность есть Первое, Закон — Второе, тенденция к приобретению привычек — Третье. Разум есть Первое, Материя — Второе, Эволюция — Третье.

33- Таковы материалы, из которых, по преимуществу, и должна строиться философская теория, для того, чтобы репрезентировать уровень тех знаний, которые подарил нам девятнадцатый век. Не касаясь других важных вопросов философской архитектоники, мы без труда можем предугадать, какого рода метафизика была бы

340

собственно построена из этих понятий. Подобно некоторым из самых древних и некоторым из самых современных построений (speculations), это была бы Космогоническая Философия. Она предполагала бы, что в начале — бесконечно отдаленном — существовал хаос неличностного чувства, который, не имея какой-либо связи или повторяемости, не имел действительного существования. Что это чувство, мутируя так и этак по чистому произволу, стало зародышем обобщающей тенденции. Что другие его мутации были мимолетными, но этот зародыш обладал все возрастающей силой. Что таким образом, было бы положено начало тенденции к образованию привычки; а из этого, наряду с другими принципами эволюции, развились бы все повторяемости и закономерности вселенной. Что в любой момент времени, однако, сохраняется элемент чистой случайности; и он будет оставаться до тех пор, пока мир не станет абсолютно совершенной, рациональной и симметричной системой, в которую в бесконечно отдаленном будущем кристаллизуется разум. 34. Эта идея была разработана мною в совершенстве. Она объясняет большинство свойств вселенной в том виде, в каком она нам известна — свойства времени, пространства, материи, силы, гравитации, электричества и т.д. Она предсказывает много других вещей, которые предоставить для проверки смогут лишь новые наблюдения. Пусть же какой-нибудь будущий исследователь сызнова осмотрит эту почву, и пусть ему хватит свободного времени, чтобы предоставить миру свои результаты.

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Монист», vol. I, pp. 161-176 (1891).

341

СИНЕХИЗМИАГАПИЗМ

ЗАКОН РАЗУМА

§1. Введение

102. В статье, опубликованной в «Монисте» (январь 1891 г.), я попытался показать, какие идеи должны формировать остов философской системы, и особо выделил систему абсолютного случая. В апрельском номере [«Мониста»] за 1892 год, я продолжал приводить доводы в пользу образа мысли, который было бы удобно окрестить тюхизмом (от ###, «случай»). Серьезный философ не поспешит принять или отвергнуть это учение; он увидит в нем один из главнейших подходов, каким может воспользоваться спекулятивная мысль, чтобы коснуться фундаментальной проблемы философии, и поймет, что разрешить ее не под силу ни отдельному индивиду, ни конкретной эпохе. Это задача на целую эру. Вначале я показал, что тюхизм должен лечь в основу эволюционной космологии, в которой все закономерности природы и разума рассматриваются как результаты развития в основу шеллингианского идеализма, для которого материя предстает в качестве воплощенного, отчасти омертвевшего, ставшего безжизненным духа. Для тех, кто стремится к изучению интеллектуальных биографий, я могу упомянуть, что родился и рос неподалеку от Конкорда — я имею в виду Кембридж — во времена, когда Эмерсон, Хедж и их друзья распространяли идеи, подхваченные ими у Шеллинга, а Шеллингом у Плотина, Беме, или бог знает у каких умов, ударившихся в монструозный восточный мистицизм. Однако атмосфера Кембриджа послужила для многих лекарством от транс-

342

Закон разума

цендентализма Конкорда; и я уверен, что не подцепил ни один из этих вирусов. Тем не менее, наверняка, некая культура бацилл, какая-то легкая форма болезни, была без моего ведома вживлена в мою душу, и сейчас после долгого инкубационного периода она выходит на поверхность, претерпев модификацию, благодаря математическим понятиям и профессиональной выучке в физических исследованиях.

103. Следующим шагом в изучении космологии должно стать исследование общего закона ментального действия. При этом я на время оставлю тюхизм вне поля зрения, чтобы совершить свободный и независимый экскурс к другому понятию, упомянутому в моей первой статье в «Монисте» как одному из наиболее незаменимых для философии, хотя там я о нем и не рассуждал; я имею в виду понятие непрерывности. Тенденция рассматривать непрерывность так, как определяю ее я, а именно как идею первостепенной важности в философии, можег соответственно быть синехизмом. Главная цель настоящей статьи — показать, что такое синехизм и к чему он ведет. Достаточно давно я попытался развить эту теорию в «Журнале спекулятивной философии» (том II); теперь же я надеюсь усовершенствовать ее изложение, в котором тогда я был слегка ослеплен номиналистическими предрассудками. Я отсылаю к ней, ибо философы, возможно, посчитают, что некоторые пункты, недостаточно разъясненные в настоящей статье, проясняется после прочтения более ранних работ.

§2. Что такое закон

104. Логический анализ применительно к ментальным феноменам показывает, что для разума существует только один закон, а именно: что идеи склонны распространять-

343

ся непрерывно и влиять на определенные другие идеи, находящиеся к ним в особом отношении претерпевания воздействия (affectability). При этом распространении они утрачивают интенсивность, в особенности же — силу влияния на другие, однако приобретают обобщенность и сливаются с другими идеями.

Ради удобства я изложил эту формулу в самом начале, а теперь собираюсь ее прокомментировать.

§3. Индивидуальность идей

105. Мы привыкли говорить, что идеи бывают воспроизведенными, перемещающимися от разума к разуму, сходными или несходными — словом, так, будто они субстанциальны; впрочем на это нет обоснованных возражений. Но, рассматривая слово «идея» в смысле события, [происходящего] в индивидуальном сознании, становится ясно, что однажды прошедшая идея проходит навсегда, и любое предполагаемое ее повторное явление будет другой идеей. Эти две идеи не присутствуют в одном и том же состоянии сознания, и поэтому, возможно, их нельзя сравнивать. Таким образом, сказать, что они подобны друг другу, может значить только то, что тайная сила из глубин души заставляет нас сочетать их в нашем уме после того, как ни той, ни другой больше нет. Мы можем здесь мимоходом отметить, что из двух общепризнанных принципов ассоциации — смежности и сходства — первое является связью благодаря внешней силе, а второе — благодаря силе внутренней.

106. Но как можно истолковать то, что безвозвратно ушедшие идеи можно вообще мыслить и в дальнейшем? Они в высшей степени неопознаваемы. Каким отчетливым значением можно наделить высказывание о том, что идея, имевшая место в прошлом, каким-то образом влияет на идею будущую, от которой первая полностью отделена?

344

Фраза, между утверждением и отрицанием которой не может быть никакой ощутимой разницы, звучит как сущий вздор.

Я не стану продолжать разбор этого вопроса, ибо он является общим местом в философии.

§4. Непрерывность идей

107. Перед нами стоит проблема, по своей сложности подобная проблеме номинализма и реализма. Но стоит лишь ее ясно сформулировать, как логика оставит место только для одного ответа. Каким образом прошлая идея может быть настоящей? Может ли она быть таковой, замещая прежнюю? Возможно, в определенной степени, но не совсем; ибо тогда встанет вопрос о том, как прошедшая идея может соотноситься с замещающими репрезентациям. Отношение, устанавливающееся между идеями, может иметься лишь в некоем сознании: ведь прошедшая идея не находится ни в каком сознании, кроме прошлого сознания, которое только и содержит ее, а оно не может вместить идею, приходящую на смену.

108. Некоторые мыслители здесь наскоро вынесут заключение о том, что прошлая идея не может никаким образом стать наличной. Однако это — поспешный и нелогичный вывод. Насколько экстравагантно также объявлять все наше знание прошлого всего лишь заблуждением! Тем не менее, может показаться, что прошлое лежит полностью за гранью возможного опыта, подобно кантовской вещи в себе.

109. Как же прошлая идея может наличествовать в настоящем, не замещая настоящую? Значит, только посредством прямой перцепции. Другими словами, чтобы быть настоящей, она должна ipso facto быть в настоящем. То есть она не может быть полностью прошлой — она лишь может принимать на себя бесконечно малые знания про-

345

шлого, менее прошлая, чем любая точная дата в прошлом. Итак, мы приходим к заключению, что настоящее связывается с прошлым посредством ряда бесконечно малых реальных шагов.

110. Психологи уже выдвигали гипотезу о том, что сознание с необходимостью объемлет некий промежуток времени. Но если имеется в виду конечный промежуток, мнение это несостоятельно. Если бы ощущение, предшествующее настоящему на полсекунды, все еще непосредственно присутствовало во мне, тогда, согласно тому же принципу, ощущение, предшествующее уже ему, было бы непосредственно в настоящем и так далее ad infinitum. Итак, поскольку существует время, скажем, год, в конце которого идея больше не присутствует ipso facto, то из этого следует, что это верно в отношении любого конечного промежутка, независимо от его краткости. Однако сознание по сути своей все же должно покрывать некий промежуток времени; ведь если бы оно этого не делало, мы не только не приобрели бы никакого знания о времени и не познали бы его с достоверностью, но даже не получили бы о нем ни малейшего представления. Поэтому мы вынуждены сказать, что сознание непосредственно функционирует с помощью бесконечно малых промежутков времени.

111. Это все, что нам необходимо, Ибо на этом бесконечно малом промежутке сознание непрерывно не только в субъективном смысле, то есть рассматриваемое в качестве субъекта или субстанции, имеющей свойсгво длительности, но также, потому, что это — непосредственное сознание, а его объект ipso facto непрерывен. Это бесконечно распространяемое сознание фактически является прямым чувствованием собственного содержания как распространяющегося. Это мы поясним ниже. В бесконечно малом интервале мы напрямую воспринимаем

346

временную последовательность его начала, середины и конца — конечно, не путем распознавания (recognition), ибо распознавать возможно только прошлое, но посредством непосредственного чувствования. Итак, за этим интервалом следует другой, начало которого находится в середине предыдущего, а середина — является концом предыдущего. Здесь мы имеем непосредственное восприятие временной последовательности его начала, середины и конца, или, к примеру, второго, третьего и четвертого мгновения. Из этих двух непосредственных восприятий мы получаем опосредованное или выводное восприятие отношения всех четырех мгновений. Это опосредованное восприятие объективно, или в соответствии с представленным объектом, распространяется на четыре мгновения; но субъективно, или в качестве самого субъекта длительносги оно полностью охвачено вторым моментом. (Читатель заметит, что я употребляю слово «мгновение» (instant) для обозначения временной точки, а «момент» (moment) для обозначения бесконечно малой длительности.) Я допускаю, что может возникнуть возражение по поводу того, что согласно предложенной теории, мы должны иметь не просто опосредованную перцепцию последовательности четырех мгновений; ибо сумма двух бесконечно малых интервалов сама является бесконечно малой, и потому она воспринимается непосредственно. Она воспринимается непосредственно в интервале как целом, но опосредованно только в двух третьих интервалах. Теперь предположим неограниченную последовательность этих выводимых путем заключения актов сравнительного восприятия; совершенно очевидно, что последний момент будет объективно содержать целые ряды. Если здесь будет не просто неограниченная последовательность, но непрерывный поток выводов в пределах ограниченного времени, то результа-

347

том будет опосредованное объективное сознание целого временного интервала в последний момент. В этот последний момент целые ряды будут узнаны, или познаны в том виде, как они были известны прежде, за вычетом последнего момента, который, разумеется, будет абсолютно неузнаваемым сам для себя. На самом деле даже этот последний момент будет узнан, как и остальные, или по крайней мере мы начнем узнавать его. Здесь есть небольшой elenchus, или видимость противоречия, для решения которого вполне достаточно применить рефлексивную логику (reflective logic).

§5. Бесконечность и непрерывность вообще

112. Большинство математиков, которые в течении двух последних поколений занимались дифференциальным исчислением, считали, что бесконечно малое количество — это абсурд; и все же со свойственной им осторожностью они добавляли: «Или во всяком случае понятие бесконечно малого настолько сложно, что мы практически не можем помыслить его с уверенностью и гарантией». Соответственно, учение о пределах было изобретено, чтобы избежать сложности, или, как говорят некоторые, чтобы объяснить значение слова «бесконечно малый». Эта теория в том или ином виде преподается в учебниках, хотя в некоторых из них только в качестве альтернативной точки зрения на проблему; она достаточно хорошо отвечает целям исчислений, хотя даже при таком применении может столкнуться с трудностями.

113. Освещение предмета посредством строгого исчисления логики отношений ясно и очевидно показало мне, что идея бесконечно малых не чревата никакими противоречиями, еще до того, как я ознакомился с работами д-ра Георга Кантора (хотя многие из них уже появились в Matbematiche AnncUen и Borcbardt's Journal, если даже в Acta

348

Mathematica, то, во всяком случае, во всех перворазрядных математических журналах, в которых та же точка зрения изложена с необыкновенной одаренностью и проникновенной логикой.

Преобладающее мнение состоит в том, что конечные числа — единственные, которые мы можем помыслить, по крайней мере посредством обычного модуса мышления, или, как определяют это некоторые авторы, это — единственные числа, которые можно помыслить с математической точки зрения. Но это — иррациональное предубеждение. Уже давно я доказал, что конечные множества отличаются от бесконечных только одним обстоятельством и его последствиями, а именно тем, что к ним применим особый необычный вид мышления, который его открыватель, де Морган, назвал «силлогизмом транспонируемого количества.»

Бальзак во введении к своей «Физиологии брака», замечает, что любой молодой француз хвалится тем, что хоть раз соблазнил француженку. Итак, если женщину можно соблазнить лишь раз, и француженок не больше, чем французов, из этого следует, что если вышеупомянутая похвальба достоверна, ни одна француженка не избежала соблазнения. Если бы их число было конечным, подобный ход мышления срабатывал бы. Но поскольку население непрерывно растет, и соблазненные в среднем моложе соблазнителей, этот вывод не обязательно достоверен. Подобным образом Де Морган, в качестве актуария [1], мог утверждать, что если страховая компания платит застрахованным в среднем больше, чем они когда-либо платили компании, включая проценты, то она должна терпеть убытки. Однако каждый современный актуарий увидит здесь ошибку, так как бизнес непрерывно растет. Но стоит войне или любой катастрофе ограничить со-

1 Актуарий — статистик страхового общества.

349

словие страхуемых, как в результате вывод станет до боли достоверным. Два вышеупомянутых рассуждения являются примерами силлогизмов транспонируемого количества.

К положению о том, что конечные и бесконечные множества различаются в силу того, что к первым применим упомянутый силлогизм транспонируемого количества, следует относиться как к основному положению научной арифметики.

Если человек не знает, как рассуждать логично, — а я должен отметить, что большинство довольно хороших, да и выдающихся математиков, подпадают под эту категорию, — но просто пользуется счетом на пальцах, слепо делая выводы по аналогии с другими выводами, которые оказались правильными, он, конечно, будет постоянно делать ошибки в отношении нон-финитных чисел. Истина заключается в том, что такие люди вообще не рассуждают. Однако для того меньшинства, что способно рассуждать, рассуждение о нон-финитных числах оказывается проще, чем рассуждение о числах финитных, поскольку [в первом случае] не требуется сложный силлогизм транспонируемого количества. Например, то, что целое больше своих частей, не является аксиомой, в отличии от мнения Евклида, в высшей степени плохого логика. Это теорема, легко доказуемая с помощью силлогизма транспонируемого количества, но не иначе. Она верна в отношении конечных множеств, но ошибочна в отношении бесконечных. Так, четные числа являются частью целых чисел. Тем не менее, четных чисел не меньше, чем всех целых чисел, это несложная теорема, поскольку если любое число в целом ряде целых чисел удвоится, результатом будет ряд четных чисел:

1, 2, 3, 4, 5, 6 и т.д

2, 4, 6, 8, 10, 12итд.

350

Так что для каждого числа существует отдельное четное число. На самом деле существует столько же отдельных удвоенных чисел, сколько существует вообще отдельных чисел. Но все удвоенные числа являются четными.<...>.

118. Очевидно, что существует столько же точек на линии или во временном интервале, сколько действительных чисел вообще Это, соответственно, неисчислимые множества. Многие математики весьма опрометчиво предположили, что точек на поверхности или в твердом теле больше, чем на линии Однако это положение было опровергнуто Кантором Действительно, очевидно, что любому множеству значений координат соответствует единственное отдельное число Предположим, что все значения координат расположены между 0 и +1. Тогда, если мы составим число, поставив на место первого десятичного знака первую цифру первой координаты, на второе — первую цифру второй координаты и т. д., и если первые цифры, распределенные таким образом, переходят ко вторым цифрам и распределяют их подобным же образом, то становится ясно, что значения координат могут считываться с единственного получившегося числа, так, что триада или тетрада чисел, в которых каждое имеет неисчислимое множество значений, имеет не больше значений, чем единственное иррациональное число.

Если число измерений будет бесконечным, результат будет другим, и совокупность бесконечных множеств чисел, каждое из которых имеет неисчислимое количество значений, могла бы быть поэтому больше, чем простая несчетная совокупность, и могла бы быть названа неограниченно бесконечной (endlessly infinite) Однако же отдельные члены такой совокупности нельзя было бы обозначить даже приблизительно, так что это действительно величина, которую возможно помыслить только наиболее общим способом, если вообще возможно.

351

119. И все-таки, несмотря на то, что существует лишь две степени величин бесконечных множеств, когда на порядок, в котором даны индивидуальные члены, налагаются определенные условия, возникает разграничение величин. Таким образом, если простые неограниченные ряды удвоить посредством разделения каждого элемента на две части, причем последовательность первых и вторых частей взять в том же порядке, что и исходные элементы, этот двойной неограниченный ряд, поскольку он дан в таком порядке, станет в два раза больше, чем исходный ряд. Аналогично, при сохранении порядка непрерывности, произведение двух неисчислимых совокупностей, то есть множеств всевозможных пар, составленных из одного элемента каждой совокупности, оказывается в силу порядка бесконечно больше каждого из исходных множеств.

120. И вот мы подошли к трудному вопросу: что же такое непрерывность? Кант смешивает ее с бесконечной делимостью, утверждая, что основное свойство непрерывного ряда заключается в том, что между любыми его двумя членами всегда можно найти третий. Этот анализ отличается поразительной ясностью и определенностью; однако, к сожалению, он рушится после первого же испытания. Ибо согласно ему, полный ряд рациональных дробей, упорядоченный в порядке возрастания, представлял бы собой бесконечный ряд, хотя рациональные дроби исчислимы, в то время как точки, [составляющие] линию, неисчислимы. И даже еще хуже, если из этого ряда дробей удалить любые две, со всем тем, что находится между ними, и сделать любое количество подобных конечных пробелов, то определение Канта будет истинным в отношении ряда, но утратит всякое подобие непрерывности.

Кантор определяет непрерывный ряд, как сцепленный и совершенный. Под сцепленным рядом он имеет в виду

352

тот, в котором при условии данности любых двух точек и любого конечного расстояния, независимо от его малости, можно продвинуться от первой точки ко второй через последовательность точек в ряду, при том, что каждая точка будет находиться на меньшем расстоянии от предыдущей, чем исходное. Это справедливо в отношении ряда рациональных дробей, расположенных по мере их возрастания. Под совершенным рядом он имеет в виду ряд, который содержит любую точку так, что нет расстояния настолько малого, чтобы эта точка не имела бесконечного количества точек ряда внутри данного расстояния. Это верно для ряда чисел от 0 до 1, которые можно выразить посредством десятичных дробей, где есть только нули и единицы.

Следует признать, что определение Кантора включает каждый непрерывный ряд; нельзя также возразить на то, что он включает какой-нибудь значительный и бесспорный случай ряда, не являющегося непрерывным. Тем не менее, это определение имеет серьезные недостатки. В первую очередь оно зависит от метрических соображений, в то время как разграничение между непрерывными и прерывными рядами, по всей очевидности, метрическим не является. Кроме того, совершенный ряд определяется как содержащий «любую точку» определенного вида. Однако не сообщается никакого позитивного представления о том, чем являются все точки сразу: это — определение посредством отрицания, и оно не может быть признано. Если допустить подобные вещи, будет очень легко сразу сказать, что непрерывный линейный ряд точек — это тот, который содержит любую точку линии между ее оконечностями Наконец, определение Кантора не дает отчетливого понятия о том, чем являются компоненты понятия непрерывности. Оно бесхитростно заключа-

353

ет его свойства в две отдельные посылки, но не демонстрирует их нашему разуму.

Определение Канта выражает одно простое свойство континуума; однако внутри ряда оно допускает пробелы. Чтобы внести поправку в это определение, необходимо проследить, как эти пробелы могут возникать. Предположим, что линейный ряд точек простирается от точки А до точки В, имеет пробел между В и третьей точкой С и далее протянется до конечного предела D; и предположим, что этот ряд сообразуется с определением Канта. Тогда из ряда необходимо будет исключить одну точку В или обе точки В и С; в противном случае, по определению, между ними возникнут еще точки. То есть, если ряд содержит С, то хотя он и содержит все точки вплоть до В, он не может содержать В. Поэтому если что и требуется, так это констатировать — но не в метрических терминах, — что если ряд точек до какого-то предела включен в континуум, то будет включен и сам предел. Можно заметить, что это — то свойство континуума, на которое, похоже, обратил внимание и Аристотель, когда он определял континуум как нечто, чьи части имеют общий предел. Свойство это можно констатировать следующим образом: если линейный ряд точек между двумя точками, А и D, непрерывен и если взять бесконечный ряд точек, первый из них между А и D, а каждый из других между предыдущим и D, тогда существует точка непрерывного ряда, расположенная между всеми этими бесконечными рядами точек и D, причем так, что, каждая другая точка, в отношении которой это истинно, находится между этой точкой и D. Возьмем любое число между 0 и 1, например, 0,1; далее любое число между 0,1 и 1, например, 0,11; далее любое число между 0,11 и 1, такое, как 0,111; и т.д. до бесконечности. Тогда, поскольку ряд действительных чисел между 0 и 1 непрерывен, должно существовать минимальное действительное число, большее, чем каждое

354

число этого бесконечного ряда. Это свойство, которое можно назвать аристотеличностью ряда, вместе с его кан-товостью завершает определение непрерывного ряда.

123. Свойство аристотеличности можно грубо задать следующим образом: континуум содержит конечную точку, принадлежащую каждому бесконечному ряду точек, ко- торые он содержит. Очевидное естественное следствие состоит в том, что каждый континуум содержит свои же пределы. Но пользуясь этим принципом, необходимо еле- дить за тем, чтобы ряд был непрерывным всегда, кроме единственного случая, один или оба его предела опущены.

124. Наши идеи найдут более подходящее выражение, если вместо точек на линии мы будем говорить о действительных числах. Каждое действительное число является в каком-то смысле пределом последовательности, ибо к нему можно бесконечно приближаться. Вопрос о том, является ли каждое число пределом регулярной последовательности, может вызывать сомнения. Но последовательности, подпадающие под определение Аристотеля, должны пониматься как включающие все ряды, независимо от их ре- гулярности. Следовательно, имеется в виду, что между любыми двумя точками могут возникнуть неисчислимые ряды точек.

125. Любое число, выражение которого в десятичных знаках требует лишь конечного числа десятичных знаков, является рациональным. Поэтому, иррациональные чис-ла предполагают бесконечное (infinitieth) количество десятичных знаков. Слово «инфинитезимальный» (бесконечно малый) является всего лишь латинской формой (infinitieth — порядковое числительное), образованной от infinitum, так же как слово «сотый» (centesimal) образовано от centum. Таким образом, непрерывность предполагает бесконечно малые количества. В идее подобных количеств нет ничего противоречивого. При сложении и

355

умножении их непрерывность не должна нарушаться, а следовательно, они в точности подобны другим количествам, кроме того, что ни силлогизм транспонируемого количества, ни вывод Ферма по отношению к ним неприменимы.

Если А — это конечное количество, a i — бесконечное малое, тогда в определенном смысле мы можем написать A+i =A. То есть, это так для любых целей исчислений. Но этот принцип должен применяться только в том случае, когда мы хотим избавиться от всех наличествующих бесконечно малых элементов самого высокого порядка. Как математик я предпочитаю метод бесконечно малых методу пределов, как несравненно более легкий и не кишащий ловушками. Действительно, последний метод, в том виде, как он определяется в некоторых книгах, включает теоремы, которые являются ложными; но это не так в случае с формами метода, употребляемого Коши, Дюамелем, и другими. Они понимают учение о пределах так, что оно влечет за собой понятие непрерывности и поэтому содержит те же самые идеи, что и учение о бесконечно малых, хотя и в иной форме.

126. Рассмотрим один аспект аристотелианского принципа, особенно важный для философии. Предположим, что поверхность частично красная, частично синяя, так что каждая точка на ней или красная, или синяя; разумеется, ни одна часть не может быть одновременно и красной, и синей. Что же тогда является пограничным цветом между красным и синим? Ответ таков: для того, чтобы вообще существовать, красный, либо синий должны быть распределены по поверхности; а цвет поверхности — это цвет поверхности в непосредственной близости точки. Я намеренно пользуюсь расплывчатым стилем выражения. Теперь, поскольку части поверхности в непосредственной близости от любой обычной точки на извилистой

356

границе наполовину красные, наполовину синие, из этого следует, что и граница наполовину красная, наполовину синяя. Аналогичным образом мы приходим к необходимости считать, что сознание по сути своей занимает время; и то, что налично в разуме в любое обычное мгновение, — это наличное в течение момента, в котором это мгновение имеет место. Таким образом, настоящее наполовину прошедшее, а наполовину грядущее. И опять-таки цвет частей поверхности на каком-то конечном расстоянии от некоей точки не имеет никакого отношения к ее цвету именно в этой точке; и, параллельно, чувствование любого конечного интервала из настоящего не имеет никакого отношения к настоящему чувствованию, кроме как через замещение. Возьмем другой случай: скорость частицы в любое мгновение времени является средней скоростью в течение бесконечно малого мгновения, в котором содержится это время. Таким же образом мое непосредственное ощущение — это мое ощущение в продолжение бесконечно малой длительности, содержащей настоящее мгновение.

§6. Анализ времени

127. Одно из самых примечательных свойств, касающихся закона разума, состоит в том, что оно заставляет время иметь определенное направление потока от прошлого к будущему. В сфере закона разума отношение прошлого к будущему отлично от отношения будущего к прошлому. Это составляет одну из самых значительных противоположностей между законом разума и законом физической силы, где не больше, чем между двумя противоположными направлениями во времени, между движением к северу и к югу.

128. Поэтому для того, чтобы проанализировать закон разума, мы должны начать с вопроса о том, в чем состоит

357

поток времени. И вот мы находим, что относительно любого индивидуального состояния чувствования все остальные [распадаются] на два класса: те, которые влияют на него (или склонны к влиянию на него, а что это значит, мы вскоре выясним), и те, которые на него не влияют. Настоящее подвержено влиянию прошлого, но не будущего. 129- Более того, если состояние А подверглось воздействию состояния В, а состояние В — воздействию состояния С, тогда А подвергается воздействию состояния С, хотя и не так сильно. Из этого следует, что если А подвержено воздействию В, то В не подвержено воздействию А.

130. Если из двух состояний, каждое совершенно не подвержено воздействию другого к ним надо относиться как к частям одного и того же состояния. Они одновременны.

131. Сказать, что некое состояние находится между двумя состояниями, означает, что оно влияет на одно и подвергается влиянию другого. Между любыми двумя состояниями в этом смысле лежит неисчислимый ряд состояний, влияющих одно на другое; и если некое состояние находится между данным состоянием и любым другим состоянием, которого можно достичь вставкой состояний между этим состоянием и любым третьим, — тогда как эти вставленные состояния не влияют непосредственно и не подвергаются непосредственному влиянию какого-либо из них, — тогда второе упомянутое состояние непосредственно влияет на первое или подвергается влиянию первого, в том смысле, что в одном другое ipso facto присутствует вредуцированной степени.

Эти пропозиции влекут за собой определение времени и его потока. К тому же наряду с этим определением, они способствуют возникновению теории, согласно которой каждое состояние чувства может подвергаться воздействию каждого более раннего состояния.

358

§7. О том, что чувства имеют интенсивную непрерывность

132. Из времени с его непрерывностью логически следует

некий иной вид непрерывности, чем его собственный. Время как универсальная форма изменения не может су-

ществовать, если нет того, что претерпевает изменения, непрерывные во времени, а чтобы претерпевать изменения, должна существовать непрерывность изменчивых качеств. Мы можем лишь слабо улавливать непрерыв-

ность внутренних качеств чувства. Развитие человеческо-

го ума практически погасило все чувствования, кроме спорадических видов отдельных чувствований: звука,

цвета, запаха, теплоты и т.д., которые сейчас можно признать раздельными и оторванными друг от друга. В случае с цветом чувствования распространяются трехмерно.

Изначально все чувствования могли сочетаться таким образом, а число измерений предположительно могло быть бесконечным. Ведь развитие по сути своей влечет за собой ограничение возможностей. Но при наличии оп-

ределенного количества измерений чувства все возмож-

ные разновидности можно получить посредством различения интенсивностей различных элементов. Таким об-разом, время логически предполагает непрерывный уровень интенсивности чувствования. В таком случае из оп-ределения непрерывности следует, что когда наличествует любой особый вид чувствования, наличествует и бес-конечно малый континуум всех чувствований, отличающийся от наличного бесконечно малым образом.

§8. О том, что чувствования имеют пространственную протяженность

133. Представьте себе комок протоплазмы, например, аме-

бу или планктон. Она не отличается радикальным образом от содержания нервной клетки, хотя ее функции могут быть менее специфическими. Нет никакого сомнения,

359

что комок или, амеба или подобная им масса протоплазмы, способны ощущать. То есть, она [подвержена] чувствованию, когда находится в возбужденном состоянии. Однако, заметьте, как она себя ведет. Когда целое покоится и бездвижно, какое-то место на нем подвергается раздражению. Именно в этой точке возникает активное движение, постепенно распространяющееся на другие части. В этом действии нельзя усмотреть ни единства, ни отношения к ядру или какому-либо иному сплошному органу. Это — не более чем аморфный континуум протоплазмы, где чувствование переходит от одной части к другой. Здесь нет ничего похожего на волнообразное движение. Деятельность не распространяется на новые части с такой же скоростью, с какой покидает. Скорее, на начальном этапе движение затихает медленнее, чем распространяется. И пока процесс продолжается, посредством возбуждения массы в следующей точке возникает второе, более независимое состояние возбуждения. В некоторых местах не возникнет никакого возбуждения, в других местах — каждое возбуждение будет раздельным, в остальных же оба эффекта сложатся относительно того, что существует в целом феномене и заставляет нас думать, что эта масса протоплазмы обладает чувствованием, — чувствованием, а не индивидуальностью — можно логическим путем показать, что чувствование, как и состояние возбуждения, обладает субъективной, или субстанциальной пространственной протяженностью. Эту идею, несомненно, нелегко понять, по причине того, что протяженность является субъективной, а не объективной. Не то чтобы у нас было чувство большого; хотя профессор Джемс, возможно, справедливо настаивает, что оно у нас есть. Дело в том, что чувство в качестве субъекта присущности — это нечто большое. Более того, наши собственные чувства сфокусированы во внимании в такой степе-

360

ни, что мы не сознаем, что идеи не образуют абсолютного единства; аналогично этому, человек, не натренированный специальным экспериментом, не имеет никакого представления о том, сколь ничтожную часть нашего поля зрения мы различаем. Тем не менее, все мы знаем, как блуждает внимание между нашими чувствами; и этот факт показывает, что те чувства, которые не скоординированы во внимании, являются внешними по отношению друг к другу, хотя наличествуют в одно и то же время. Однако мы не должны считать, что феномены проявляются благодаря интроспекции, ибо они имеют сугубо внешний характер.

134. Поскольку пространство непрерывно, из этого следует, что должна существовать непосредственная общность чувства между частями мысли, находящимися рядом на бесконечно малом расстоянии. Без этого, по-моему, для умов, внешних под отношению друг к другу, было бы невозможно, как-либо соотнестись между собой; равным образом невозможно установление какой бы то ни было соотнесенности в функционировании нервного вещества в мозге.

§9. Взаимное влечение идей

135. Но мы наталкиваемся на вопрос: что имеется в виду, когда мы говорим, что одна идея воздействует на другую. Для раскрытия этой проблемы нам следует проследить за феноменами несколько далее.

Три элемента готовы образовать идею. Первый — это ее внутреннее свойство в качестве чувства. Второй — это энергия, с которой она воздействует на другие идеи, энергия, которая бесконечна в здесь-и-теперь непосредственного ощущения и конечна и относительна в пределах недавнего прошлого. Третий элемент — тенденция идеи привносить с собой другие идеи.

361

136. По мере того, как распространяется идея, ее мощь воздействия на другие идеи стремительно сокращается; но ее внутреннее качество остается почти неизменным. Прошло много лет, с тех пор как я видел кардинала в его одеянии; и моя память о цвете одеяния заметно поблекла. Сам цвет, тем не менее, не вспоминается как поблекший. Я бы не мог назвать его тускло-красным. Таким образом, внутреннее качество изменилось лишь незначительно; и все-таки, более точное наблюдение покажет его большее уменьшение. С другой стороны, увеличивается третий элемент. Насколько я помню, кардиналы, которых я видел, носят одеяние скорее алое, нежели цвета киновари, и очень яркое. И все же я знаю, что цвет, по обыкновению называемый кардинальским, тяготеет к малиновому оттенку цвета киновари и довольно умерен по яркости, и первичная идея присовокупляет к нему столько оттенков и утверждается настолько слабо, что я не способен больше его вычленить.

137. Конечный интервал времени обычно содержит неисчислимые ряды чувств; и когда они соединяются в ассоциации, в результате появляется общая идея. Ведь мы только что видели, как непрерывно распространяющаяся идея подвергается обобщению.

138. Первое свойство подобным образом появляющейся общей идеи состоит в том, что она — живое чувство. Континуум этого чувства — бесконечно малый по длительности, но все же охватывающий неисчислимые части, а также совершенно неограниченные, хотя и бесконечно малые, — наличествует непосредственно. И в этом отсутствии ограниченности напрямую ощущается неопределенная возможность существования большего, чем наличествует.

139. Во-вторых, в присутствии этой непрерывности чувства номиналистические максимы кажутся бесполезными. Нет сомнения в том, что одна идея воздействует на дру-

362

гую, когда мы непосредственно воспринимаем, как одна постепенно изменяется. Когда мы продвигаемся по непрерывному полю качеств от одного к другому и обратно к тому пункту, который мы отметили, здесь не может быть какой-либо трудности относительно одной идеи, напоминающей другую.

140. В третьих, рассмотрим настойчивость (insistency) идеи. Настойчивость прошлой идеи по отношению к настоящему является количеством, которое будет тем меньше, чем дальше в прошлом расположена идея; она возрастает до бесконечности по мере того, как прошлая идея приближается и совпадает с настоящим. Здесь мы должны обратиться к одному из индуктивных применений закона непрерывности, который произвел столь значительные результаты во всех позитивных науках. Нам придется расширить закон настойчивости в отношении будущего. Проще говоря, настойчивость будущей идеи с отнесением к настоящему является количеством, снабженным знаком минус; ибо если какое-либо влияние и возникает, то это настоящее воздействует на будущее, а не будущее на настоящее. Соответственно, кривая настойчивости — это нечто вроде равносторонней гиперболы.

363

Такая концепция не становится менее математичной от

того, что ее количественные данные нельзя определить

точно.

141. Теперь рассмотрим индукцию, которой мы уже коснулись. Вышеприведенная кривая показывает, что чувство, которое еще не актуализировалось в сознании, уже подвергаемо воздействию и подвергается ему. На самом деле это — обычай, посредством которого идея привносится в настоящее сознание при помощи связки, которая уже установлена между ней и другой идеей, в то время как она была все еще in futuro.

Теперь мы видим, в чем состоит воздействие, которому подвергается одна идея со стороны другой. Идея, подвергшаяся воздействию, присоединяется к воздействующей идее, выступающей в роли субъекта как логический предикат. Так что когда чувство всплывает на поверхность сознания, оно всегда появляется в качестве модификации более или менее общего объекта, в сознании уже находящегося. Слово «внушение» хорошо подходит для выражения этого отношения. Будущее внушено прошлым или скорее подвергается влиянию внушения с его стороны <....>.

§10. Идеи не могут связываться иначе, как посредством непрерывности

143- То, что идеи не могут связываться без непрерывности, достаточно очевидно для всякого, кто размышляет над этой проблемой. Но все-таки можно принять во внимание мнение, согласно которому после того, как непрерывность однажды связала идеи между собой, они могут тогда сочетаться иными способами, чем непрерывность. Разумеется, мне непонятно, как кто-то может отрицать, что неограниченное разнообразие вселенной, которое мы называем случаем, в состоянии сблизить идеи, которые нельзя увязать в общую идею. Осуществить это по

364

силам случаю — и неоднократно. Но затем закон непрерывного развертывания производит ментальную ассоциацию; и это, на мой взгляд, является сокращенной формой пути, по которому развивалась вселенная. Если же меня спросят, может ли слепая ### сочетать идеи, я в первую очередь укажу на то, что в этом случае она не останется слепой. Если непрерывная связь между идеями существует, их можно безошибочно сочетать в переживании, чувствовании и восприятии общей идеи. Кроме того, мне неясно, в чем могло бы состоять долженствование или необходимость этой ###. В абсолютном единообразии феномена — скажет номиналист; ибо если феномен является последовательно три раза или три миллиона раза, то при отсутствии какой-либо причины совпадение можно отнести только на счет случая. Однако абсолютное единообразие должно распространяться на все бесконечное будущее. Было бы ошибкой говорить об этом иначе, как об идее. Нет, я думаю, мы можем придерживаться только того мнения, что где всякое совместное появление идей сопряжено с тенденцией срастания в общие идеи и где бы они ни связывались, общие идеи управляют соединением; эти общие идеи и являются развертывающимися живыми чувствами.

§11. Ментальный закон следует формам логики

144. Тремя основными классами логического вывода являются дедукция, индукция и гипотеза. Они соответствуют трем основным модусам действия человеческой души. В дедукции разумом повелевает привычка или ассоциация, благодаря которым общая идея подсказывает соответствующую реакцию в каждом случае. Но по всей видимости, эту идею вызывает ощущение. Таким образом, за конкретным ощущением следует соответствующая реакция. Это тот способ, в соответствии с которым задние ноги

365

лягушки, отделенные от остального тела, «соображают», когда вы их щиплете. Это самая низкая форма психологической манифестации.

145. Посредством индукции утверждается привычка. За определенными ощущениями, влекущими за собой некую общую идею, следует одна и та же реакция; ассоциация утверждается за счет того, что реакция начинает единообразно следовать за общей идеей.

Привычка представляет собой ту специализацию закона мысли, посредством которой общая идея приобретает мощь возбуждающей реакции. Но для того, чтобы общая идея обрела всю свою функциональность, необходимо также, чтобы ее предоставляли ощущения. Это совершается посредством физического процесса, имеющего форму гипотетического вывода. Под гипотетическим выводом, как я уже пояснял в других работах, я подразумеваю индукцию из качеств. Например, мне известно, что человек, которого можно назвать «боссом», имеет определенные качества. У него высокая самооценка и он придает огромное значение высокому положению в обществе. Он чрезвычайно сожалеет, что хулиганство и неотесанное панибратство замешаны в сделках американских политиков со своими избирателями. Он считает, что реформу, что последует за отказам от системы, посредством которой происходит распределение должностей ради укрепления партийной организации и возврата к изначальному и основному порядку распределения вакантных набора кадров, — можно считать исключительно положительным явлением. Он уверен, что рассмотрение денежных вопросов должно играть решающую роль в публичной политике. Он почитает принципы индивидуализма и laissez-faire как наиглавнейшую движущую силу цивилизации. Эти мнения, вместе с другими, я рассматриваю как бросающиеся в глаза признаки босса. Теперь представим, что я ненароком встречаю

366

человека на железнодорожной станции и, вступая в беседу,

обнаруживаю, что он придерживается именно таких убеждений; я, естественно, должен [предположить, что он является] боссом. Это и есть гипотетический вывод. То есть, выбрав несколько легко проверяемых качеств, присущих боссу, я обнаруживаю, что собеседник ими обладает, и де-

лаю отсюда вывод, что у него есть и все прочие качества,

которые и образуют человека с подобным типом мышле-ния. Или давайте предположим, что я встречаю по-фарисейски посапывающего человека полуклерикальной внешности, который, похоже, смотрит на вещи с точки зрения весьма деревянного дуализма. Он цитирует несколько текстов из Писания и всегда с особенным внима-нием относится к их логической подоплеке; в отношении всех «злодеев» он проявляет суровость, почти граничащую с мстительностью. Я с готовностью заключаю, что он свя-щенник определенной конфессии. Разум действует сооб-разно этому всякий раз, когда мы особым путем приобре-таем способность к координирующим реакциям, как и в случае с исполнением любого акта, требующего навыка Большинство людей, например, находят трудным двигать обеими руками одновременно, если руки движутся в противоположном направлении сквозь два параллельных круга где-то в срединной плоскости тела. Чтобы научиться это делать, необходимо сначала проследить за разными действиями в разных частях движения, и тогда вдруг всплывет общая концепция действия и проделать его станет очень легко. Мы думаем, что движение, которое мы пытаемся сделать, включает одно действие, другое, третье. Затем наступает черед общей идеи, которая объединяет все эти действия, и вслед за этим желание исполнения движения вызы-вает общую идею. Тот же самый ментальный процесс когда мы учимся говорить на любом языке или приобретаем ка-кой-либо навык.

367

146. Итак, с помощью индукции некоторое число ощущений, за которыми следует реакция, объединяются в одной общей идее, за которой следует такая же реакция; а вот ряд реакций, вызванных одним определенным случаем, посредством гипотетического процесса объединяются в общую идею, в свою очередь вызванную тем же самым случаем. С помощью дедукции привычка выполняет свою функцию возбуждения определенной реакции при определенных обстоятельствах.

§12. Неопределенность ментального действия

147. Индуктивная и гипотетическая формы вывода являются не необходимыми, а сугубо вероятными выводами, в то время как дедукция может быть либо необходимой, либо вероятной.

148. Однако ни одно ментальное действие не кажется необходимым или неизменным по своему свойству. Подобно тому, как ум прореагировал при данном ощущении, он, вероятно, прореагирует и вторично; тем не менее, если бы это было абсолютной необходимостью, привычки застыли бы и стали неискоренимы, а тогда не осталось бы места для формирования новых привычек, и интеллектуальная жизнь быстро зашла бы в тупик. Таким образом, недетерминированность ментального закона — это не просто не дефект, но напротив, само его существо. По правде говоря, ум не подчиняется «закону» в том строгом смысле, в каком ему подчиняется материя. Ум лишь испытывает воздействия слабых сил, а те просто-напросто предоставляют ему возможность действовать скорее в данном направлении, нежели в каком то ином. В его действии всегда остается определенная доля произвольной спонтанности, без которой он был бы мертв.

149. Некоторые психологи стремятся примирить недетерминированность реакций с принципом необходимой

368

причинности. Но право же, для закона этот закон утомления немного беззаконен. Я считаю, что это просто один из случаев общего принципа, гласящего, что идея

при развертывании утрачивает интенсивность. Положите в мой салат эстрагон, и если я не пробовал его много лет, то воскликну: «Пища богов!» Но добавляйте его в каждое

блюдо, которое я пробую в течение недель, и возникнет

привычка ожидания; и вот так, преобразившись в при-вычку, ощущение едва ли произведет на меня какое-либо впечатление в дальнейшем; или, если его заметить, я по-

смотрю на него с новой стороны, и уже тогда он покажется чем-то докучливым. Учение о том, что утомление является одним из первичным феноменов разума, я скло-

нен рассматривать с большим сомнением. Утомление представляется слишком незначительным фактором, чтобы позволить ему существовать в качестве исключе-

ния из огромного принципа ментального единства. По этой причине я предпочитаю объяснять его тем спосо-бом, на который я указал как на особый случаи в пределах всякого принципа. Если рассмотреть его как нечто от-

дельное по своей природе, то это, конечно, некоторым образом подкрепит детерминистскую позицию; но даже

если утомление образует отдельный принцип, гипотеза о том, что все разнообразие и видимая произвольность ментальных действий должны подводиться под рубрику абсолютного детерминизма, не устоит перед напором

трезвого и разумного суждения, которое старается руководствоваться наблюдаемыми фактами, а не предубеждениями,

§13. Переопределение закона

150. А теперь позвольте мне собрать все эти обрывки комментариев и переформулировать закон разума единооб-разным способом.

369

В первую очередь мы находим, что когда мы обращаемся к идеям с номиналистической, индивидуалистической и сенсуалистической точки зрения, простейшие факты ума становятся крайне бессмысленными. С этой точки зрения то, что одна идея должна напоминать другую или влиять на нее, или что одно состояние ума должно осознаваться в другом, может показаться полной чушью.

151. Во-вторых, эти и другие различения приводят нас к тому, что мы понимаем что-то вполне само собой очевидное, а именно: что мгновенные чувства складываются в континуум чувства, который обладает по-особому модифицированной живостью чувствования и возросшей общностью. И в отношении к таким общим идеям, или континуумам чувства, трудности, касающиеся сходства, индуцирования и отнесения (reference) к внешнему, уже не имеют никакого смысла.

152. В-третьих, эти общие идеи являются не просто словами: не состоят они и в том, что определенные конкретные факты каждый раз встретятся при определенным образом описанных условиях; но они — такие же, или скорее гораздо более, живые реальности, чем сами чувства, из которых они вырастают. Сказать, что ментальные явления управляются законом, означает не просто то, что они описываются общей формулой, но еще и то, что существует живая идея, осознаваемый континуум чувства, который пропитывает их и которому они повинуются.

153. В-четвертых, этот высший закон, представляющий собой небесную и живую гармонию, вовсе не требует, чтобы специальные идеи отрекались от своей особой произвольности и капризности; ибо это было бы саморазрушением. Он лишь требует, чтобы они воздействовали друг на друга.

154. В-пятых, степень действия этой унификации, по-видимому, регулируется специальными правилами; или,

370

по крайней мере, мы не можем при нашем наличном знании сказать, до чего она доходит. Однако можно сказать, что судя по внешним признакам, объем произвольности в явлениях человеческого ума не является ни слишком малым, ни слишком большим.

§14. Личность

155. Попытавшись, таким образом, определить в общих чертах закон разума, я приступаю к рассмотрению частного явления, которое можно считать исключительно значимым в нашем собственном сознании, а именно феномена личности. Яркий свет пролили на этот предмет недавние наблюдения над раздвоением и расщеплением личности. Когда-то казавшаяся состоятельной теория о том, что две личности в одном теле соответствуют двум половинам мозга, сейчас, как мне кажется, должна всеми без исключения быть признана недостаточной. Но то, чему эти случаи дают проявиться, состоит в том, что личность в некоторой степени представляет собой вид координации или связи идей. Сказать это, пожалуй, все равно что не сказать почти ничего. Тем не менее, когда мы рассматриваем тот факт, что согласно наблюдаемому нами принципу, связь между идеями — сама по себе уже общая идея, и что общая идея — живое чувство, становится совершенно ясно, что мы сделали по крайней мере полезный шаг в сторону понимания личности. Эта личность, как и любая общая идея, не является вещью, которую можно уловить в одно мгновение. Ее надо прожить во времени; не может ее охватить во всей его полноте и какой-либо ограниченный временной отрезок Тем не менее, она присутствует и живет в каждом бесконечно малом интервале, хотя и особо окрашена непосредственными чувствованиями того момента. В той мере, в какой

371

личность познается в течение момента, она является непосредственно самосознающей.

156. Однако слово «координация» подразумевает несколько больше, чем было сказано; оно подразумевает телеологическую гармонию в идеях, и в случае личности эта телеология — нечто большее, чем просто целенаправленные поиски предопределенной цели. Общая идея, живущая и осознаваемая сейчас, уже обусловливает действия в будущем, в той степени, какую она сейчас не осознает.

157. Эта отсылка к будущему является основополагающим элементом личности. Если бы цели личности были уже явно выражены, то не было бы места для развития, для роста и жизни; и следовательно, не было бы и никакой личности. Простое выполнение предопределенных целей механично. Это замечание имеет отношение к философии религии. Именно подлинная эволюционная философия, то есть, та, что позволяет принципу роста стать первичным элементом вселенной, настолько далека от того, чтобы быть враждебной идее персонального творца, что ее можно даже считать неотделимой от этой идеи; в то же время детерминистская религия находится в совершенно ложной ситуации, и раскол внутри нее неизбежен. Однако псевдоэволюционизм, который возводит механический закон над принципом роста, неудовлетворителен даже с научной точки зрения, поскольку он не дает ни малейшего возможного намека на то, как возникла вселенная, и враждебен ко всем упованиям на личностное отношение с Богом.

§15. Коммуникация

158. В соответствии с учением, изложенным в начале данной статьи, я обязан подтвердить мысль о том, что идея может подвергнуться воздействию другой идеи лишь в тесном соприкосновении с ней. Никакому другому воз-

372

действию, кроме воздействия идеи, она подвергнуться не может. Это обязывает меня сказать, но на несколько других основаниях, что то, что мы называем материей, не является чем-то полностью мертвым, но представляет собой разум, сильно ограниченным привычкой. Он все еще сохраняет элемент различения; и в этом различении есть жизнь. Когда идея передается от одного разума к другому, формы комбинаций различных природных элементов, например, странную симметрию или какой-нибудь союз мягкого цвета с рафинированным запахом. К таким формам закон механической энергии неприменим. Если они вечны, они воплощены в духе; и их происхождение нельзя объяснить никакой механической необходимостью. Это — воплощенные идеи; и только поэтому они могут передавать идеи. При настоящем уровне развития психологии мы не можем сказать, как именно воспроизводятся такие первичные чувственные ощущения, как цвет и тон. Но при нашем невежестве мы вольны предполагать, что они возникают, в основном, тем же способом, что и другие ощущения, называемые второстепенными. Что касается зрения и слуха, мы знаем, что их возбуждение зависит от вибраций неуловимой частоты; чувства же, имеющие дело с данными химии, вероятно, не проще. Даже в наименее психических из периферийных ощущений, например, в давлении, имеют место состояния, которые, несмотря на видимую простоту, можно рассматривать как достаточно усложненные, если учесть молекулы и их тяготение. Принцип, с которого я начал рассуждение, требует от меня, чтобы эти чувства сообщались нервам через непрерывность, и потому в самих возбудителях должно быть нечто, похожее на нервы. Если это покажется слишком причудливым, следует помнить, что это единственно возможный путь для достижения любого объяснения ощущения, которое в противном случае должно

373

быть провозглашено общим фактом, абсолютно необъяснимым и неразложимым. Теперь абсолютная необъяснимость — это гипотеза, которая отвергается трезвой логикой, несмотря на любые оправдывающие обстоятельства.

159. У меня могут спросить, благосклонна ли моя теория к телепатии. У меня нет четкого ответа на этот вопрос. На первый взгляд, моя теория как будто к ней не благоволит. Хотя можно предположить и другие модусы непрерывной связи между умами, иные, нежели пространство и время.

160. Признание одним человеком личности другого человека осуществляется в какой-то мере теми же средствами, какими он осознает собственную личность. Идея второй личности, которая сама является не чем иным, как второй личностью, вступает в поле прямого осознания первого человека и воспринимается столь же непосредственно, как и его собственное эго, хотя и менее интенсивно. В то же самое время противопоставление двух людей все-таки воспринимается, так что внешняя оболочка второго распознается без помех.

161. Психологические явления взаимосообщения между двумя умами, к сожалению, изучены слишком мало. Так что невозможно сказать определенно, полезны ли они будут в применении к вышеупомянутой теории или нет. Однако причины необыкновенной прозорливости, — которой способны достичь некоторые люди в отношении других из весьма мимолетных наблюдений, так, что даже трудно сказать, из каких именно, — определенно проясняются при учете точки зрения, изложенной в данной статье.

162. Трудность, встающая на пути синехистской философии, такова: при рассмотрении личности такая философия вынуждена принять доктрину личного Бога; но ана-

374

лизируя коммуникацию, она не может не признать, что если личный Бог есть, то мы должны воспринимать эту личность напрямую и реально поддерживать подлинную

коммуникацию с ним. Итак, если дело в этом, встает вопрос о том, как возможно, чтобы кто-то мог усомниться в существовании этого существа. Единственный ответ, ко-

торый я мог бы теперь предложить, это то, что факты, ко-

торые предстают нашему взору и сами смотрят нам в лицо, далеко не так уж и легко различимы. Об этом знали с незапамятных времен.

§16. Заключение

163. Итак, по мере своих возможностей в пределах столь ограниченного пространства, я разработал философию

синехизма в применении к разуму. Думаю, что мне удалось разъяснить то, что это учение позволяет объяснить многие факты, которые без него оказались бы абсолютно

и безнадежно необъяснимыми; и далее, мне удалось пока-

зать и то, что он расчищает путь и для других учений: во-первых, наиболее отчетливо выраженному логическому реализму; во-вторых, объективному идеализму; в-третьих,

тюхизму и как его следствию, последовательному эволюционизму. Мы также отмечаем, что это учение не представляет никаких помех для духовных влияний, таких, ка-ким подвергаются разные философии.

Примечания

Впервые опубликовано в «Монисте», vol. II, pp. 533-559 (1892).

ыь

ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛЮБОВЬ

§1. Противоположные Евангелия

287. Философия, едва ей удалось вырваться из своих золотых пелен — мифологии, объявила Любовь величайшим эволюционным двигателем вселенной. Или поскольку, будучи языком-захватчиком, сам английский небогат словами подобного рода, назовем это Эросом — чрезмерной, щедрой любовью. Следующим шагом Эмпедокл поставил страстную любовь и ненависть двумя равными силами вселенной. В некоторых отрывках названием была «доброта». Но, несомненно, в каком смысле ни встречай она себе противоположности, быть только главным из участников — наивысшее положение, которого могла достичь Любовь. И вот тем не менее онтологический евангелист, в чье время подобный взгляд на вещи был общим местом, делает Единым Верховным Существом, создавшим из ничто все вещи, нежную и хранительную любовь. Что тогда может он сказать о ненависти? Пока не обращайте внимания на то, что пригрезилось переписчику Апокалипсиса, пусть даже им и был Иоанн, которого преследования и гонения довели до ярости, неспособной отличить внушений зла от небесных видений и который, таким образом, стал Клеветником Бога перед людьми. Вопрос заключается скорее в том, что думал или должен был думать Иоанн в здравом уме для того, чтобы последовательно проводить свою идею. Его заявление о том, что Бог есть любовь, направлено против того утверждения Экклезиаста, что мы не можем различить, несет нам Бог любовь или ненависть. Нет, говорит Иоанн, мы можем различить и очень просто! «...мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь» [1]. В этом нет

1 См. Первое соборное послание св. апостола Иоанна Богослова 4,16.

376

никакой логики, если только здесь не имеется в виду, что Бог любит всех людей. В предыдущей главе Иоанном сказано: «Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы!» [2] Мы должны понять, в таком случае, что как тьма есть только недостаток света, так ненависть и зло суть только несовершенные стадии ### и ###, любви и возлюбленности. Это соответствует и тому высказыванию, что доносит до нас Евангелие от Иоанна: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него. Верующий в Него не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более взлюбили тьму, нежели свет» [3]. Иными словами, Бог не наказывает неверующих; они сами наказывают себя своей естественной склонностью к недостатку. Таким образом, любовь Бога — это не та любовь, противоположность которой ненависть; в противном случае Сатана был бы равной силой; но это любовь, которая обнимает собой ненависть как свою несовершенную ступень, Anteros, — да, даже нуждается в ненависти и ненавист-ности как в своем объекте. Ибо любовь к себе это не любовь; так что если Бог есть любовь к Себе, тогда то, что Он любит, должно быть лишено любви; точно так же, как светящееся может освещать только то, что иначе будет темным. Генри Джеймс, сведенборгианец, говорит: «Несомненно, это очень нетрудная, конечная или тварная любовь — любить себя в другом, любить другого за его соответствие вам самим: но ничто не может находиться в более вопиющем контрасте с Любовью творящей, вся нежность которой ex vi termini должна отдаваться тому, что в существе своем наиболее враждебно и негативно в отношении ее». Это из «Субстанции и Тени: Эссе о физике творения». Жаль, что он не заполнил все свои страницы подобного рода вещами, вместо того, чтобы бесконечно поносить своих читателей и людей вообще до тех пор, пока физика творения не оказалась прочно и

2 Ibid., 1,5

3 См. Иоанн 3,17-19.

377

окончательно забыта. И тем не менее, я должен вывести из только что написанного следующее очевидно, никакой гений не может сделать каждое свое предложение столь же возвышенным и прекрасным, сколь то, которое открывает проблеме зла ее вечное решение.

288. Движение любви кругообразно, в одном и том же импульсе оно проецирует творения в независимость [друг от друга] и сводит их в гармонии. Это кажется сложным, когда высказано подобным образом; но полностью это суммировано в простой формуле, которую мы зовем «Золотым правилом». Им, конечно же, не говорится: делай все возможное, чтобы удовлетворить эгоистические импульсы в других, но напротив: пожертвуй своим собственным совершенством во имя совершенствования твоего ближнего. Точно так же это не должно быть сведено к бентамовскому, гельвецианскому или беккарианскому лозунгу: действуй ради наибольшего добра в его наибольшем количестве. Любовь направлена не на абстракции, а на людей; не людей, которых мы не знаем, не на множество людей, а на наших дорогих и близких, на тех, с кем мы живем рядом, возможно, не пространственно, но в жизни и в чувстве.

289. Всякий может видеть, что утверждение св. Иоанна является формулой эволюционной философии, которая учит, что рост происходит только от любви, не скажу от самопожертвования, но по меньшей мере — от страстного импульса осуществить страстный импульс другого. Предположим, например, что у меня есть идея, которая глубоко меня интересует. Она — мое создание. Она мое живое творение; поскольку, как было показано в июльском выпуске журнала «Монист», идея является маленькой личностью. Я люблю ее, и я вложу всего себя в ее совершенствование. Не раздавая холодно справедливость по кругу своих идей, заставляю я их расти, но лелея и заботясь о них, как я бы это делал с цветами в своем саду. Философия, которую мы извлекаем из Евангелия от Иоанна, состоит в том, что именно это и есть способ, которым развивается разум; а что касается космоса, то

378

лишь поскольку он все еще есть разум, и потому имеет

жизнь, способен он к дальнейшей эволюции. Любовь, опознающая зачатки возлюбленности и красоты в

ненавистном и уродливом, постепенно согревает его до жизни и делает его достойным любви и прекрасным. Это

и есть тот вид эволюции, который, как должен увидеть всякий усердный читатель моего «Закона Разума», подразумевается синехизмом.

290. Девятнадцатый век на исходе, и мы все начинаем пересматривать его дела и свершения и размышлять над тем, какой же характерный признак начертано ему нести

в умах будущих историков по сравнению с другими столетиями. Я думаю, его будут называть Экономическим

Столетием; ибо политическая экономия имеет более непосредственное отношение ко всем сторонам его деятельности, чем любая другая наука. Ну, политическая

экономия тоже имеет свою формулу оправдания. И она такова: разумность на службе корысти обеспечивает

наиболее справедливые цены, наиболее честные контракты, наиболее просвещенное ведение дел среди людей и приводит к summum bonum, к обилию еды и к

совершенному комфорту. Еды для кого? Ну, для корыстного хозяина разума. Я не хочу сказать, что это логичный вывод из политической экономии, научный

характер которой я полностью признаю. Но исследования наук, сами по себе правильные, всегда будут временно способствовать обобщениям чрезвычайно ошибочным, подобно тому, как исследования физики способствовали развитию несессетаризма. Я говорю

только, что то огромное внимание, которое уделялось экономическим вопросам в течение всего нашего

столетия, стимулировало преувеличение благотворных эффектов корысти и бедственных результатов чувства,

пока это не завершилось возникновением философии,

которая невольно приходит к тому выводу, что именно корысть является великим двигателем в деле возвышения

человеческой расы и эволюции вселенной.

379

291. Я открываю учебник по политической экономии — самый типичный и усредненный из тех, что у меня под рукой, и нахожу там некоторые замечания, краткий анализ которых я сейчас проделаю. Я опускаю определения — эти куски, бросаемые Церберу, фразы, предназначенные для успокоения христианских предрассудков, прикрасы, служащие тому, чтобы спрятать равно и от автора и от читателя уродливую наготу корысти. Впрочем, я уже высказал свою позицию. Автор перечисляет «три мотива человеческого действия [4]:

любовь к себе; любовь к ограниченному классу, имеющему общие с

нашими интересы и чувства;

любовь к человечеству в целом.»

Посмотрите, каким с самого начала подобострастным и льстивым именем награждена корысть — «любовь к себе». Любовь! Что касается второго мотива, то он есть любовь. Вместо «ограниченного класса» поставьте «отдельные люди», и у вас появится верное описание. Если же брать «класс» в старом смысле, то тогда описывается некий слабосильный вид любви. Вследствие чего присутствует и какая-то туманность при определении этого мотива. Под любовью к человечеству в целом автор не подразумевает того глубокого, подсознательного влечения, которое по праву называется таким образом; но просто общественный дух, возможно, немного превосходящий суету, разводимую вокруг главенствующих общественных идей. Автор переходит к сравнительной oценке состоятельности этих мотивов. Корысть, говорит он, используя, конечно же, другое слово, «не является столь большим злом, как это принято думать. <...> Каждый человек может защищать свои собственные интересы гораздо лучше, чем интересы кого бы то ни было или чем кто бы то ни было сможет защитить его». Кроме того, как он замечает на другой странице, чем человек корыстней, тем больше добра он делает. Второй мотив — «самый опасный из всех, каким только подвержено общество». Любовь — это все

3 Simon Newcomb, Principles of political economy, NY. (1886) 4 Ibid., p. 534.

380

очень хорошо: «не существует более возвышенного и чистого источника человеческого счастья». (Хм-хм!) Но она - источник «постоянного ущерба» и, короче говоря, должна быть преодолена чем-то более мудрым. Каков же этот более мудрый мотив? Мы сейчас увидим.

Что касается общественного духа, то он оказывается совершенно бесполезным из-за «трудностей, стоящих на пути его эффективного действия». Например, исходя из него, можно предложить ввести ограничения на плодовитость бедняков и злодеев; и «никакая мера не будет слишком строгой» в отношении преступников. Намек очень широкий. Но, к сожалению, нельзя побудить законодателей принять подобные меры, ввиду вредных и заразительных «нежных чувств человека к человеку». Таким образом, получается, что общественный дух, или бентанизм, недостаточно силен, чтобы быть эффективным учителем для любви (я перехожу на другую страницу), которая должна посему быть передана на попечение тех «мотивов, которые зажигают в человеке желание богатства», которым мы только и можем ввериться и которые «в высшей степени благотворны* [5]. Да, в «высшей степени» и без исключения благотворны они для того существа, на которое, собственно, и изливаются все их благодеяния, а именно для я, чьей «единственной целью», как говорит писатель, при накоплении богатства является «жизнеобеспечение и наслаждение». Ясно также, что автор считает всякое предположение, что какой-то другой мотив может быть в большей степени благотворным, для самого человеческого я, — парадоксом, лишенным здравого смысла. Он пытается приукрасить и видоизменить свою доктрину; но позволяет проницательному читателю увидеть, каков движущий им принцип, и когда, придерживаясь изложенных мной мнений, он одновременно признает, что общество не могло бы существ-

5 Может ли иметь хоть какое-то уважение к самой науке писатель, способный путать с научными положениями политической экономии, которым совершенно нечего сказать касательно того, что является «благотворным», а что нет, такие лукавые обобщения, как эти.

381

овать на основании одной только разумной корысти, он просто заносит сам себя в разряд тех, кто исповедует эклектичные и никак не соотнесенные друг с другом взгляды. Он просто хочет приправить своею Маммону soupcon'oм [подозрением] Бога.

292. Экономисты обвиняют тех, у кого «откровения» их отвратительной подлости вызывают дрожь ужаса, в том, что они сентименталисты. Может, оно и так: я охотно признаю, что мне, слава богу, свойствен некоторый сентиментализм! Начиная с того времени, как французская революция ославила это направление мысли — что было не совсем незаслуженно, — вошло в традицию рисовать сентименталистов как людей, неспособных к логической мысли и не желающих смотреть фактам в лицо. Эту традицию можно сопоставить с французским обыкновением считать, что англичанин говорит «проклятье!» через каждые два слово, с английским — что американец говорит «британинцы» и с американским — что француз следует нормам этикета до самой неудобной и крайней степени; и вкратце, со всеми теми традициями, что выживают только благодаря тому, что людей, способных пользоваться глазами и ушами, чрезвычайно мало и расстояния между ними чрезвычайно велики. Несомненно, в давно прошедшие времена эти мнения были еще извинительны; и сентиментализм — во времена, когда проводить свои вечера, заливаясь слезами при виде печального представления, разыгрываемого на сцене при свечах, было модным развлечением, — зачастую выглядел глупо и несуразно. Но, в конце концов, что такое сентиментализм? Это — изм, учение, а именно, то учение, что должно с огромным уважением относиться к естественным суждениям разумного сердца. Это и есть то, чем именно является сентиментализм; и я умоляю читателя задуматься, не будет ли презрение к подобному учению одним из самых отвратительных святотатств. Однако девятнадцатый век не переставая поносил его, поскольку тот привел к правлению Террора. Что он это сделал, — истинная правда. Однако в целом данный

382

вопрос относится к разряду количественных. Правление Террора было очень плохо; теперь же знамя Градгина на протяжении всего этого столетия развевается перед ликом небес с такой надменностью, что в конце концов заставит их греметь и грохотать во гневе. Скоро вспышки света и раскаты грома выбьют из экономистов все их самодовольство, но будет поздно. Двадцатый век, в своей второй половине, несомненно увидит бурю, которая разразится над социальным порядком, — дабы очистить мир, пребывающий в разрухе столь же глубокой, сколь и тот грех, в который он был ввергнут этой философией корысти. Тогда уже будет не до посттермидорианского веселья!

Итак, скупец является благотворной силой в обществе, не так ли? На том же основании, но только гораздо успешней, можно провозгласить какого-нибудь жулика с Уолл-Стрит добрым ангелом, отбирающим деньги у неосторожных людей, вряд ли способных хорошо с ними управиться, разрушающим слабые предприятия, которые и надо бы прикрыть, и преподающего полезные уроки неосмотрительным ученым, выписывая им необеспеченные чеки, — как то недавно сделали вы, мой толстосум, хозяин промышленного конгломерата, когда рассудили, что нашли свой собственный способ использовать изобретенный мною процесс, без того, чтобы заплатить за него его автору и таким образом завещать своим отпрыскам нечто, за что они могли бы гордиться своим отцом, — и который путем тысячи хитростей ставит разум на службу корысти, причем в своей собственной персоне. Бернар Мандевиль в «Басне о Пчелах» считает, что всевозможные личные пороки составляют общественное благо, и доказывает это так же убедительно, как и экономист, доказывающий свою точку зрения по поводу корыстолюбца. Он даже утверждает, и с немалой настойчивостью, что если бы не порок, то цивилизации вообще бы не существовало. В том же духе всегда поддерживалось и сегодня широко распространено убеждение, что все акты благотворительности и щедрые благодеяния, частные и публичные, могут серьезно испортить человеческий род.

383

293. «Происхождение Видов» Дарвина только распространяет политэкономические теории прогресса на всю сферу животной и растительной жизни. Громадное большинство наших современных натуралистов придерживается того мнения, что истинная причина тех изящных и великолепных приспособлений природы, за которые, когда я был ребенком, люди превозносили божественную премудрость, состоит в том, что виды настолько скучены, что те из них, у кого оказывается хоть малейшее преимущество, вытесняют тех, кто не столь напорист, в условия, неблагоприятные для их размножения, или даже убивают их, прежде чем те достигнут детородного возраста. Среди животных простой механический индивидуализм получает огромную поддержку в качестве силы, ведущей к благу путем безжалостной животной алчности. Как пишет Дарвин на титульном листе своего труда, это борьба за существование; и ему бы нужно было добавить сюда свой лозунг: каждый сам за себя, и черт с остальными! Иисус в своей Нагорной проповеди высказывал другое мнение.

294. Это, собственно говоря, и есть проблема, являющая предметом спора. И здесь возникает вопрос. Евангелие говорит, что прогресс проистекает из того, что индивид растворяет свою индивидуальность в сострадании и любви к своим ближним. С другой стороны, убеждение девятнадцатого века состоит в том, что прогресс имеет место благодаря тому, что каждый индивид борется за самого себя со всей своей силой и попирает ближнего всякий раз, как ему представится случай. Это по праву можно назвать Евангелием Корысти.

295. Многое можно сказать в пользу как того, так и другого. Я не скрывал и не мог бы скрыть своей собственной пристрастности в этом деле. Такое признание, возможно, шокирует моих ученых собратьев. Однако я думаю, что сильное чувство само по себе является аргументом, имеющим некоторый вес в том, что касается агапасти-ческой теории эволюции — поскольку в нем предполагается свидетельство нормального суждения Разумного Сердца. Конечно, если бы было возможно

384

верить в агапизм без того, чтобы верить в него горячо, сам этот факт был бы аргументом против истинности такого учения. В любом случае, раз существует жар чувства, в нем необходимо честно признаться; в особенности же потому, что это подвергает меня опасности одностороннего суждения, чего мне и моим читателя надлежит всячески опасаться.

2. Вторые мысли. Умиротворение

296. Попробуем определить логические сходства между различными теориями эволюции. Естественный отбор, как он понимается Дарвином, это способ эволюции, при котором единственным положительным двигателем во всем переходе от инфузории до человека являются случайные изменения. Чтобы обеспечить продвижение в определенном направлении, случай должен быть поддержан каким-нибудь действием, которое мешает размножению одних разновидностей и стимулирует размножение других. При естественном отборе, названном так со всею строгостью, этим действием является вытеснение слабых. При сексуальном — это, главным образом, привлекательность красоты.

297. «Происхождение видов» было опубликовано ближе к концу 1859 года. Предшествующие годы, начиная с 1846, составили один из наиболее плодотворных периодов — а если распространить его и на публикацию той великой книги, о которой мы говорим, — то и наиболее плодотворный период подобной длины во всей истории науки, с момента ее зарождения до наших дней. Та идея, что случай порождает порядок, являющаяся одним из краеугольных камней современной физики (хотя д-р Карус [6] считает это «наислабейшим местом в системе м-ра Пирса»), была в то время ярчайшим образом выведена на всеобщее обозрение. Кетле открыл дискуссию своими «Заметками о применении вероятности в моральной и

6 См. «Mr. Charles S. Peirce's Onclaught on the Doctrine of Necessity,» Tbe Monist, vol.2, p. 576.

385

политической науках» [7], — работой, которая глубоко впечатлила лучшие умы своего времени и к которой сэр Джон Хершель [8] привлек всеобщее внимание в Великобритании. В 1857 году, первый том «Истории Цивилизации» вызвал громадную сенсацию, благодаря использованию в нем той же самой идеи. Параллельно «статистический метод» под этим самым именем был блестяще применен в молекулярной физике. Д-р Джон Херапат, английский физик, в 1847 году набросал кинетическую теорию газов в своей «Математической Физике»; и тот интерес, который вызвала к себе эта работа, был оживлен вновь в 1856 году знаменитыми учеными записками Клаузиуса [9] и Крёнинга [10]. Летом, предшествовавшим дарвиновской публикации, Максвелл зачитал перед Британской Ассоциацией свое первое и наиболее важное исследование на ту же тему.* Вследствие всего вышеперечисленного, та идея, что случайные события могут завершаться возникновением физического закона, и далее, что это и есть тот способ, каким должны объясняться те законы, которые явно конфликтуют с законом сохранения энергии, охватила умы всех, кто находился тогда на одном уровне с ведущими мыслителями своего времени. И потому было неизбежно, что «Происхождение видов», чье учение было просто применением того же принципа для объяснения еще одного "несохраняющего»** действия, действия органического развития, должно было приниматься такими умами на ура. Возвышенное открытие сохранения энер-

7 Bruxelles, 1846. Translation by O.G. Downes. London, 1849.

8 «Quetelet on Probabilities,» Edinburgh Review, vol.42, pp. 1-57

(1850).

9 «Ueber die Art der Bewegung welche wir Waime nennen,» Poggen-drojfsAnnalen, Bd. 100, S. 365 (1857).

10 «Grundzuge einer Theorie der Gase.» Poggendrojfs Annalen, Bd. 99, S.315(1856).

* «Illustrations of the Dynamical Theory of Gases,» Philos. Magazine IV, p. 22 (1860). Reprinted in Collected Papers, vol.1, p.377. ** Ueber die Erhaltung der Kraft. Введение в курс лекций, прочитанный в Карлсруэ 1862-63- Перевод в Popular Scientijk Lectures, vol.l, pp.3l6-162,N.Y.,(1885).

386

гии, сделанное Гельмгольцем в 1847-ом году, а также открытие механической теории тепла, сделанное независимо друг от друга Клаузиусом* и Раскиным** в 1850-ом году, внушили окончательное благоговение тем, кто еще склонен был насмехаться над физикой. С этого момента старомодный поэт, еще певший о «поверхностной науке, играющей с именами вещей», не получил бы никакого отклика. Механицизм стал теперь всем или почти всем. И все это время утилитаризм — эта улучшенная замена Евангелию — был в своем полном расцвете; и был естественным союзником индивидуалистической теории. Неблагоразумная защита Декана Манселя привела к бунту крепостных сэра Уильяма Гамильтона, а номинализм Милля, соответственно, выиграл; и хотя действительная наука, к которой Дарвин вел человечество, должна была, несомненно, нанести смертельный удар лженауке Милля, однако в самой дарвинистской теории присутствовали некоторые элементы, которые могли сильно привлекать последователей Милля. Еще одна вещь: анестезия использовалась тогда уже тринадцать лет. Знакомство людей со страданием во многом сократилось; и как следствие -уже зародилась та неприятная жесткость, которой наше время столь сильно отличается от времен, ему непосредственно предшествовавших, подталкивая людей находить удовольствие в подобной безжалостной теории. Читатель совершенно неверно поймет направление моих мыслей, если решит, будто я полагаю, что все эти вещи (кроме, может быть, идей Мальтуса) повлияли на самого Дарвина. Что я хочу сказать, так это то, что его гипотеза, хотя, без сомнения, и наиболее изобретательная и наиболее красивая изо всех, когда-либо созданных, подкрепляемая богатством знания и силой логики, прелестью риторики и превыше всего - силой той магнетической подлинности, которая кажется почти неодолимой, так вот вся эта гипотеза вначале и не

* Ueber die bewegendc Kraft der Warme,» Poggendroffs Annalen, Bd 79,

S.368.

** Transactions of the Royal Society of Edinburgh, vol.20, p. 192.

387

казалась доказанной; и трезвому взгляду ее дело представляется ныне менее обнадеживающим, чем двадцать лет назад; необычайно же благоприятным приемом она обязана во многом тому, что ее идеи были из тех, к которым был более всего расположен ее век, а в особенности — тем подтверждениям, которые она давала философии корысти.

298. Диаметрально противоположными такой эволюции путем случая являются те теории, которые приписывают весь прогресс принципу внутренней необходимости или какой-то другой форме необходимости. Многие натуралисты полагали, что если яйцу предназначено пройти через определенную серию эмбриологических изменений, от которой оно совершенно определенно не может отклоняться, и если внутри геологического времени почти в точности одинаковые формы возникают последовательно, одна заменяя другую, согласно единому порядку, то все более убедительным будет то предположение, что более поздняя последовательность должна была произойти столь же предопределен но и обязательно, сколь и более ранняя. Так Нагели*, например, считает, что каким-то образом из первого закона движения и особенного, но неизвестного, молекулярного строения протоплазмы, следует, что формы должны все более и более усложняться. Колликер [11] заставляет одну форму производить другую после того, как определенный процесс взросления был завершен. Так же и Вайсман [12], хотя и называет себя дарвинистом, придерживается того мнения, что ничто не происходит благодаря случаю, но что все формы являются простыми механическими результатами наследст-

* В его Mecbaniscb-phystologiscbe Theorie der Abstammungplebre. Ein-

leitung, S. 14 ff. Miinchen and Leipzig (1884).

11 Entwicklunggsgeschichte des Menschen und der Hdheren Thiere,

Einleitung § 1, Leipzig (1879).

12 Cm. Essays on Heredity, vol. 1, essay 2.

388

венности обоих родителей*. Очень примечательно, что при всей разнице эти три сектанта стремятся включить в свою науку механическую необходимость, на которую сами факты, попадающие в область их наблюдения, никак не указывают. Те геологи, которые полагают, что изменение видов происходит благодаря катаклизми-ческим переменам климата или химического состава воздуха и воды, точно так же делают механическую необходимость главным фактором эволюции. 299. Эволюция путем случайных изменений и эволюция путем механической необходимости суть две концепции, воюющие одна с другой. Третий метод, который подменяет собой их борьбу, покоится, скрыто, в теории Ламарка**. Согласно его взглядам, все, что отличает высшие органические формы от наиболее рудиментарных, было вызвано небольшими гипертрофиями или атрофиями, оказавшими влияние на индивидуумов в ранний период их жизни и переданными их потомству. Подобная передача приобретенных черт относится к общей природе приобретения привычек, а она, в свою очередь, представляет собственно физиологическую область закона разума и является чем-то производным от нее. Ее действие существенно отличается от физической силы; и это как раз и составляет секрет того отвращения, с которым такие несессетарианцы, как Вайсман, отказываются признавать ее существование. Далее ламаркианцы полагают, что хотя некоторые из изменений формы, переданные таким образом, изначально были связаны с механическими причинами, однако, главными факторами их возникновения были напряжение усилия и гипертрофия, привнесенная упражнениями и тренировкой вместе с противостоящими им действиями. Но усилие, поскольку оно направлено на достижение некоей цели, является по своей сущности психическим, даже если оно иногда и бессознательно; а рост, связанный с

* Я счастлив обнаружить, что д-р Карус («Душа Человека», Open Court, 1891, р 215), также причисляет Вайсмана к оппонентам Дарвина, несмотря на то знамя, которым он размахивает. ** Philosophic Zoologique, Pt I, ch.7, Paris (1873).

389

упражнением, как я доказывал в своей последней работе, следует закону совсем противоположного свойства, чем законы механики.

300. Таким образом, ламаркианская эволюция это эволюция в силу привычки. Это предложение соскочило у меня с пера в тот момент, когда один из моих соседей, чьей функцией в социальном космосе является, по-видимому, роль Перебивающего, задал мне вопрос. Конечно, это чепуха. Привычка есть простая инерция, отдых на веслах, а не гребля. Именно энергичным пробрасыванием (как удачно, что такое слово существует, иначе эта неискушенная рука должна была бы придумывать его) впервые, в типичных случаях ламаркианской эволюции, создаются новые элементы формы. Привычка, однако, заставляет их принимать практичные очертания, совместимые со структурами, которые они затрагивают, и в форме наследственности или иначе постепенно заменяет собой ту спонтанную энергию, которая питает их. Таким образом, привычка играет двойную роль: она служит установлению новых черт и также приводит их в гармонию с общей морфологией и функцией животных и растений, которым они принадлежат. И если читатель будет так добр, не сочтет за труд перевернуть назад страницу-другую, то он увидит, что такое описание ламаркианской эволюции совпадает с общим описанием действия любви, с чем, я думаю, он уже согласился.

301. Памятуя о том, что всякая материя в действительности является разумом, а также о непрерывности разума, давайте спросим, какой вид принимает ламаркианская эволюция в рамках сознания. Прямым усилием тут почти ничего достичь нельзя. Добавить мыслительным усилием хоть один локоть к собственному росту не легче, чем произвести идею, любезную какой-либо из муз, просто совершая усилия для ее получения, прежде чем она сама готова появиться на свет. Мы тщетно ищем священный колодец и трон Мнемозины; глубинные же работы духа идут своим собственным медленным ходом без нашего потворства. Пусть же не будет слышно ничего, кроме их кузнечного горна, а мы затем можем сделать и наше

390

усилие, будучи уверенными в этой жертве, приносимой на алтарь любого божества, которому она придется по вкусу. Кроме этого внутреннего процесса, есть еще воздействие окружающей среды, ломающее привычки, которым предназначено быть сломанными, и таким образом оживляющее ум. Всякий знает, что длительная непрерывность привычной рутины погружает нас в летаргическое состояние, тогда как череда сюрпризов чудесным образом освежает идеи. Там, где присутствует движение, где история является свершением, — там и фокус ментальной деятельности, и говорят, что искусства и науки обитают в храме Януса, бодрствуя, когда он открыт, и дремля, когда он заперт. Немногие психологи замечали, насколько фундаментальным является данный факт. Та часть ума, которая прочно присоединена к другим его частям, работает механически. Она опускается до уровня железнодорожного узла. Но та часть ума, что почти полностью изолирована, духовный островок, или cul-de-sac, подобна железнодорожному вокзалу. Умственными стыками являются привычки. Где их в изобилии, — оригинальность не нужна и не обнаруживается; но там, где их мало, — высвобождается спонтанность. Таким образом, первым шагом в ламаркианской эволюции разума, будет установление для различных мыслей таких условий, при которых они были бы отданы на волю своей свободной игры. Что же касается роста путем упражнения, то я уже показал при обсуждении «Стеклянного существа человека*, в прошлогоднем октябрьском выпуске Monist'z, как должен пониматься его modus operandi, по крайней мере, до тех пор пока не будет предложено какой-нибудь другой, столь же четкой и определенной гипотезы. А именно, рост путем упражнения состоит в том, что молекулы разлетаются п0рознь, и в том, что сломанные части восстанавливаются новой материей. Это, таким образом, есть своего рода воспроизведение. Оно имеет место только в момент упражнения, поскольку активность протоплазмы заключается в молекулярных нарушениях, являющихся ее необходимым условием. Рост благодаря упражнению имеет место также и в разуме. Действи-

391

тельно, это и есть то, что значит учиться. Но самая прекрасная иллюстрация тому — развитие философской идеи ее применением на практике. Та концепция, которая появилась вначале как целостная и единая, разбивается на особые случаи; и в каждый из них должна прийти новая мысль, дабы создать осуществимую идею. Эта новая мысль, однако, довольно строго следует модели родительской концепции; и таким образом происходит однородное развитие. Параллель между этим процессом и ходом молекулярных явлений очевидна. При терпеливой внимательности можно было бы отследить все эти элементы в том взаимодействии, которое и называется обучением.

302. Три вида эволюции были представлены нам: эволюция в силу случайного изменения, эволюция в силу механической необходимости и эволюция в силу творческой любви. Мы можем обозначить их как тюхастическую эволюцию, или тюхазм, ананкастическую эволюцию, или ананказм, и агапапастическую эволюцию, или агапазм. А те учения, которые полагают их, каждую в отдельности, имеющими принципиальное значение, можно назвать тюхастициз-мом, ананкастицизмом и агапастицизмом. С другой стороны, те простые положения, что абсолютный случай, механическая необходимость и закон любви по-разному действенны в космосе, могут получить имена тюхизма, ананкизма и агапизма.

303. Все эти три вида эволюции состоят из одних и тех же общих элементов. Агапазм проявляет их наиболее ярко. Хороший результат получается здесь, во-первых, благодаря отдаче родителем спонтанной энергии своему отпрыску, и, во-вторых, благодаря предрасположенности последнего улавливать некую общую идею окружающих и, таким образом, содействовать общей цели. Чтобы выразить то отношение, которое имеют тюхазм и ананказм к агапазму, позвольте мне позаимствовать термин из геометрии. Эллипс, пересеченный прямой линией, является своего рода кубической кривой; ибо кубическая кривая есть кривая, которую трижды пересекает прямая линия; прямая линия может пересечь эллипс дважды, а соединенная с ней прямая линия пере-

392

сечет его в третий раз. И все же эллипс с прямой линией, пересекающей его поперек, так и не получит характеристик кубической кривой. У него, например, не будет противоположного сгиба, чего не лишена ни одна настоящая кубическая кривая; и у него будут две вершины, которых вообще нет у настоящей кубической кривой. Геометры говорят, что это вырожденная кубическая кривая. Точно так же тюхазм и ананказм суть вырожденные формы агапазма.

304. Люди, пытающиеся воссоединить дарвинистскую идею с христианством, заметят, что тюхастическая эволюция, точно так же, как и агапастическая, зависит от воспроизводящего творения, сохраняемые формы суть те, что используют дарованную им спонтанность столь мудро, что приходят в гармонию со своим оригиналом, что вполне согласуется с традиционной христианской схемой. Очень хорошо! Это только показывает, что так же как любовь не может иметь противоположности, но должна охватывать собой то, что более всего ей противостоит, в качестве своего вырожденного случая, так и тюхазм представляет собой своего рода агапазм. Но в тюхастической эволюции, прогресс связан исключительно с распределением прикрытого салфеткой таланта отвергнутого слуги между оставшимися слугами, подобно тому, как проигравшиеся картежники оставляют свои деньги на столе, дабы сделать еще не проигравшихся настолько же богаче, насколько сами они стали беднее. Процветание агнцев является проклятием козлищ, переведенным па другую сторону равенства. В подлинном же агапазме продвижение имеет место в силу позитивного сочувствия между творениями, происходящего из непрерывности разума. Это та идея, с которой тюхастицизм не представляет, как справиться.

305. Здесь может вмешаться ананкастицист, утверждая, что тот вид эволюции, который защищает он, соответствует агапазму в той точке, в которой тюхазм с ним расходится. Ибо он считает, что развитие проходит через определенные фазы, с неизбежными подъемами и спусками, но в целом стремясь к предзаданному совершенству. Простое существование особи, согласно этой своей судьбе, выдает

393

внутреннюю склонность к добру. В этом смысле следует признать, ананказм показывает себя в широком смысле видом агапазма. Некоторые его формы легко можно принять за агапазм. Гегельянская философия является таким ананкастицизмом. Со своей религией откровения, со своим синехизмом (как бы несовершенен он ни был), со своей «рефлексией» вся эта теоретическая идея превосходна, почти возвышенна. Однако в конце концов, идея живой свободы практически опущена в его методе. А движение в целом здесь — это движение большого механизма, движимого vis a tergo, слепым и таинственным предначертанием достижения высокой цели. Я имею в виду, что таким вот механизмом он был бы, если бы действительно работал; но на деле он является машиной Кили". Стоит лишь допустить, что механизм этот действительно работает так, как обещает, и останется принять всю остальную философию. Но еще не было никогда подобного примера длинной цепи рассуждения — сказать ли, с трещиной в каждом звене? — или нет, где каждое звено это горсть праха, который сновидец во сне сжимает в форму. Или лучше — что это клееный картон философии, которой не существует в реальности. Если мы используем ту единственную ценную вещь, которую она в себе содержит, саму ее идею, введя в нее тюхизм с той произвольностью, которую предполагает каждый его шаг, и поддержим при этом жизненно важную свободу — само дыхание духа любви, мы сможем произвести на свет тот подлинный агапастицизм, к которому стремился Гегель.

§3. Третий взгляд. Различение

306. По самой природе вещей демаркационная линия между тремя этими видами эволюции не является совершенно отчетливой. Это не мешает ей быть совершенно реальной; возможно, это и есть своего рода признак ее реальности. Точно так же и в природе вещей — нет

* Машина, «изобретенная» в 1874 году Дж. И. У Кили, должна была производить энергию, реагируя на межмолекулярные вибрации эфира

394

никакой четкой линии между тремя основными цветами: красным, зеленым и лиловым. Но несмотря на это, они реально различаются. Главный вопрос, в таком случае, заключается в следующем: были ли действенны три радикально различных эволюционных элемента; и второй вопрос: каковы наиболее яркие характеристики действенных элементов, чем бы эти элементы ни были. 307. Я предлагаю посвятить несколько страниц весьма беглому исследованию этих вопросов в их отношении к исгорическому развитию человеческой мысли. Сначала для удобства читателя я сформулирую самые краткие определения трех возможных способов развития мысли, различая также между двумя разновидностями ананказма и тремя агапазма Тюхастическое развитие мысли в этом случае будет состоять в небольших отступлениях от привычных идей в различных направлениях, безразлично в каких, довольно бесцельных и не сдерживаемых ни внешними обстоятельствами, ни силой логики; за этими новыми отступлениями следуют непредвиденные результаты, стремящиеся закрепить в качестве привычек одни из них более, чем другие. Ананкастическое развитие мысли будет состоять в новых идеях, принятых без предвидения того, куда они направлены, но имеющих характер, обусловленный причинами либо внешними разуму — такими, как изменившиеся обстоятельства жизни, либо внутренне присущими разуму — такими, как логическое развитие уже принятых идей, например, обобщение. Агапастичсское же развитие мысли состоит в принятии определенных мыслительных тенденций, не столь неосторожно, как в тюхазме, и не столь слепо, лишь только в силу обстоятельств или логики, как в ананказме, но в силу непосредственного влечения к самой идее, чья природа, в силу сочувствия и симпатии, то есть благодаря непрерывности ума, предугадывается прежде, чем разум вступит во владение ею; и эта умственная тенденция имеет три следующих разновидности. Во-первых, она может влиять на целый народ или сообщество, в его коллективной личности, и уже от них передаваться отдельным индивидам, которые состоят в мощной симпатической связи с людьми в целом, хотя сами по

395

себе эти индивиды могут быть интеллектуально неспособными достичь такой идеи в своем личном понимании или, возможно, даже сознательно помыслить ее. Во-вторых, она может влиять на отдельного человека непосредственно, однако таким образом, что тот способен помыслить идею или оценить ее притягательность только в силу своего сочувствия к ближним, под влиянием поразившего его опыта или развития мысли. В качестве примера того, что здесь имеется в виду, можно взять послание св. Павла. В-третьих, оно может влиять на индивида, вне зависимости от его человеческих привязанностей в силу того притяжения, которое способна вызывать в человеческом разуме, даже прежде, чем тот сможет понять ее. Этот феномен называется догадкой гения; поскольку он основан на неразрывной связи между человеческим умом и Наивысшим.

308. Давайте теперь рассмотрим, посредством каких проверок можем мы проводить различие между этими тремя категориями эволюции. Никакой абсолютный критерий невозможен по самой природе вещей, поскольку в самой природе вещей не существует никакой жесткой демаркационной линии между различными классами. Тем не менее, можно обнаружить некоторые количественные симптомы, по которым проницательный и сочувствующий судья человеческой природы будет в состоянии оценить те приблизительные пропорции, в которых смешаны три вида влияния.

309. В той мере, в какой развитие человеческой мысли было тюхастическим, оно должно было идти незаметными и мелкими шагами; ибо такова уж природа случайностей, когда они размножаются настолько, что могут наконец обнаружить некий постоянный и повторяющийся характер. Например, предположим, что из коренного белого населения мужского пола, рожденного в Соединенных Штатах, в 1880 году, одна четверть ростом была ниже 5 футов 4 дюймов, а другая четверть — выше 5 футов 8 дюймов. Тогда, согласно принципам вероятности, среди целого населения мы должны ожидать.

396

216 ниже 4 футов 6 дюймов 216 выше 6 футов 6 дюймов 48 »* 4 ** 5 ** 48 *• 6 ** 7 *¦

9 •>•> 4 »•> 4 ** 9 ** 6 »•> 8 •>»

менее, чем 2 ¦>» 4 »* 3*» менее, чем 2 »¦> 6 »» 9 »*

Я записал эти цифры, чтобы показать, сколь незначительны те случаи, в которых благодаря стечению обстоятельств появляется что-либо, превышающее средний уровень. Хотя рост только каждого второго мужчины находится в четырехдюймовом промежутке между 5 футами и 4 дюймами и 5 футами и 8 дюймами, однако если этот промежуток увеличить в три раза по четыре дюйма вверх и вниз, он охватит собой все наши 8 миллионов с лишним коренного взрослого белого населения мужского пола (1880-го года), ...кроме только 9 более высоких и 9 более низких человек.

310. Проверка небольшого изменения, если она не удовлетворительна, совершенно отвергает тюхазм. Если же она удовлетворительна, то мы увидим, что она отрицает ананказм, но не агапазм. Мы хотим позитивной проверки, удовлетворительно объясняемой тюхазмом — и только им. Итак, где бы мы ни обнаружили, что мысли людей принимают, незаметно изменяясь, поворот, обратный тем целям, что изначально вдохновляют их, несмотря на все их высшие побуждения, мы можем спокойно заключить, что перед нами тюхастическое действие. 311. Найдутся исследователи истории разума, обладающие достаточной эрудицией, чтобы наполнить столь несовершенного ученого, как я, завистью, смягченной радостным восхищением, считающие, что идеи, когда они только зарождаются, являются не более чем причудами, поскольку их еще нельзя критически промыслить и далее, что всегда и везде прогресс был настолько постепенен, что очень сложно четко определить, какой собственно шаг сделал каждый данный человек. Из этого делается вывод, что тюхазм был единственным методом интеллектуального развития. Должен признаться, я не могу читать историю подобным образом; не могу не думать, что хотя тюхазм в иные времена и был действен, в другие времена — великие шаги, покрываю-

397

щие почти то же самое расстояние и сделанные различными людьми вне зависимости друг от друга, принимались за последовательность мелких шагов, и далее, что исследователи неохотно признают действительный, общий и реальный «дух» века или народа, находясь под влиянием ошибочного и непроверенного убеждения, что этим они открывают двери дикой и неправдоподобной гипотезе. Я же, напротив, нахожу, что, как бы там ни обстояло дело с образованием и обучением индивидуальных умов, историческое развитие мысли редко имеет тюхастическую природу, да и то лишь в отсталых и примитивизирующих своих движениях, Я хочу говорить со всею скромностью, подобающей исследователю логики, от коего требуется обозреть столь огромную область человеческой мысли, что он может охватить ее только в предварительных наметках, которым лишь величайшее умение и наиболее искусные методы смогут придать какую-либо ценность; но в конце концов, я могу выразить лишь свое собственное мнение, а не чье-либо еще; и по моему скромному суждению, величайший пример тюхазма предоставлен нам христианством, начиная с его установления Константином до, скажем, времени ирландских монастырей — зра или эон около 500 лет. Несомненно, внешним обстоятельством, более чем что-либо другое способствовавшим принятию христианства во всей его красоте и нежности, явилось то, до какой ужасающей степени разложили тогдашнее общество, разбив его на множество отдельных единиц, ничем не смягченная жадность и жестокосердие, к которым римляне подтолкнули соблазненный ими мир. И однако именно этот факт, более чем какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство благоприятствовал развитию той горечи в отношении греховного мира, ни единого следа которой примитивное Евангелие от Марка еще не содержит. По крайней мере, я не нахожу этого в том замечании о хуле на Святого Духа [13], где ничто не говорит об отмщении, ни даже в той речи [14], где

15 См. Мр. 3, 29.

14 См. Мр. 9, 48.

398

цитируются завершающие строки Исайи [15] о черве и огне, питающихся плотью «отступивших от Меня». Но шаг за шагом нарастает горечь - до тех пор, пока в последней книге Нового Завета, ее несчастный, сбитый с толку автор не представляет дело так, будто все то время, что Христос говорил, что пришел спасти мир, главным Его помыслом было схватить весь род человеческий, за исключением ничтожных 144 000 [16], и погрузить в серное озеро и, покуда дым вечных мучений будет подниматься вверх, обернуться и заметить: «Нет более никакого осуждения». Будет ли подобное высказывание сопровождаться бесчувственной насмешкой или же враждебной ухмылкой? Я хотел бы верить, что св. Иоанн не писал этого; но именно его евангелие говорит нам о «воскресении в осуждение»17 - то есть о том, что люди будут оживлены лишь затем, чтобы пытать их, - во всяком случае, Откровение - это очень древнее сочинение. Можно понять, что ранние христиане были подобны людям, пытающимся как могут взбираться по крутому склону мягкой и влажной глины; самым глубоким и наиболее истинным элементом их жизни, вдохновлявшим их сердца и мысли, была универсальная любовь; но они непрерывно и против воли соскальзывали вниз к утверждению духа одной социальной группы, а каждое такое соскальзывание служило прецедентом — как это слишком хорошо известно по своей жизни всякому человеку. Это групповое чувство незаметно возрастало до тех пор, пока где-то около 330 года после Р.Х. сияние непорочной чистоты, которое у св. Марка излучает окруженный светом белый дух, было настолько запятнано, что Евсевий (Джаред Спаркс своего времени), в предисловии к своей «Истории», объявляет о своем намерении преувеличивать все, что должно восславить церковь и подавлять все, что могло бы опозорить ее. Его латинский современник [18] Лактанаций;

15 Cm. Иc. 66, 24.

16: См. Откровение, 7.

17См. Иоан.5, 29.

* FxclisiasticcdHistory, vol.8, p.2.

399

и так тьма все сгущалась до тех пор, пока в конце века великая библиотека Александрии не была уничтожена Теофилом [19], пока Григорий Великий, двумя столетиями позже, не сжег великую римскую [20] библиотеку, объявив, что «невежество есть матерь благочестия» (что истинно, точно так же, как и то, что угнетение с несправедливостью — матерь духовности), до тех пор пока объективное описание церковных дел не стало тем, что наши не слишком уж добропорядочные газеты считают вещью, «непригодной для публикации». Все это движение оказывается, после осуществления той проверки, которую мы продемонстрировали выше, тюхастическим. Другой пример, очень похожий на первый, только гораздо меньшего масштаба и гораздо мягче, для подтверждения и исследования чего существуют документы, способные заполнить собой целую библиотеку, можно найти в истории французской революции.

312. Ананкастическая эволюция происходит путем чередования больших шагов с паузами между ними. Причина такого движения состоит в том, что в этом процессе некоторая мыслительная привычка, будучи отвергнута, заменяется на следующую, более сильную. Но эта следующая и более сильная, конечно, будет глубоко отличаться от первой и в половине случаев оказывается ее прямой противоположностью. Это напоминает наше старое обыкновение делать второго кандидата в президенты вице-президентом. Данная черта явно отличает ананказм от тюхазма. То, что отличает его от агапазма, — это его бесцельность. Однако внешний и внутренний ананказм должны быть исследованы по отдельности. Развитие под давлением внешних обстоятельств, или катаклизматическую эволюцию, в большинстве случаев ни с чем не спутаешь. У него есть бесчисленное множество степеней интенсивности, от грубой силы, войны, не раз переворачивавшей ход миро-

18 См. «О ложной мудрости философов» «Божественные установления», Кн. III.

19 См. Draper, History of Intellectual Developement, ch. 10.

20 Cm. John of Salisbury, Policratms, ii, 26; vii, 19.

400

вой мысли, до грубости очевидного факта, или того, что за него принималось, убеждавшей целые орды людей. Единственное сомнение, которое еще может устоять перед лицом подобной истории, - это количественное сомнение. Внешние обстоятельства никогда не являются единственными, влияющими на разум, и потому должно быть делом суждения, для которого вряд ли стоит пытаться установить правила, рассматривать ли данный момент в качестве в основном управляемого извне или нет. В период становления средневековой мысли (я имею в виду схоластику и одновременное с нею развитие искусства) крестовые походы и открытие работ Аристотеля, несомненно, оказали мощное влияние. Развитие схоластики от Росцелина до Альберта Великого идет вплотную за последовательными шагами в изучении Аристотеля. Прантль считает, что это и есть вся ее история, а немногие люди пролистали столько же книг, сколько Карл Прантль. Он написал хорошую, обоснованную работу, несмотря на свои неряшливые суждения. Но мы никогда не начнем хорошо понимать схоластику, пока ее целое не будет сочувственно и внимательно изучено, переварено и изложено группой ученых, правильно для этого организованной и управляемой. Однако что касается того конкретного периода, который мы сейчас рассматриваем, - того, что совпадал с романской архитектурой, - то его литература легко обозрима и исследуема. Что совсем не подтверждает тезиса Прантля о рабской зависимости этих авторов от своих авторитетов. Напротив, они неизменно ставили перед своими умами совершенно определенную цель на протяжении всех своих занятий. Поэтому я не мог бы привести этот период схоластики в качестве примера чисто внешнего ананказма, который, кажется, является фтором в таблице интеллектуальных элементов. Возможно, недавнее японское усвоение западных идей представляет собой наиболее чистый случай внешнего ананказма в исгории. Но вот в

* Geschichte der Logik inAbendlandes, Leipzig (1867), Dntter Band, 17 Abscha, S.2.

401

сочетании с другими элементами ничто не окажется более обычным. Если считать внешним ананказмом развитие идей под влиянием исследования внешних фактов — что находится на границе между внешними и внутренними формами, — тогда это, конечно же, есть самый принцип современного обучения. Однако Уэйвелль — чье глубокое понимание истории науки, будучи слишком невежественны, не могли по достоинству оценить его критики, — ясно показывает, что даже там это далеко не преобладающий фактор. 313. Внутренний ананказм, или логическое нащупывание, продвигающееся по предзаданной линии, не будучи в состоянии ни предвидеть, куда его должны привести, ни отклониться от своего курса, является правилом развития философии. Гегель был первым, кто заставил мир понять это; и он стремился сделать логику не просто субъективным проводником и наставником мысли, на что только и распространялось до этого ее честолюбие, но главной движущей силой мышления и не только индивидуального мышления, но и коллективного обсуждения, движущей силой истории развития мысли, всей истории, всего развития. Это заключает несомненную, легко демонстрируемую ошибку. Пусть данная логика будет логикой какого угодно рода, логикой необходимого вывода или логикой вероятностного вывода (скорее всего, можно создать теорию, подходящую к каждой из них), в любом случае, она предполагает, будто самой по себе логики достаточно для того, чтобы определить, какой вывод последует из данной посылки, ибо если она не способна на это, ее не хватит и на то, чтобы объяснить, почему некая индивидуальная цепь рассуждения принимает то направление, которое она принимает, не говоря уже и о других видах развития, Таким образом, подобная логика предполагает, что из данной посылки логически можно вывести только одно заключение и что тут нет места свободному выбору. Что из данной посылки можно логически вывести только одно заключение, является одним из ложных понятий, которое проистекает из того, что ученые логики посвящали все свое внимание исклю-

402

чительно походным сигналам мысли — логике неотносительных терминов. В случае логики относительных терминов она не работает.

314. Тут у меня возникает одно замечание. Если эволюция истории имеет главным образом природу ананказма, то она походит на развитие индивидуального человека; и точно так же, как тридцать три года суть приблизительный, но естественный срок времени для индивидуумов, будучи тем средним возрастом, в котором человек производит потомство, точно так же должен существовать и приблизительный срок времени, в конце которого одно великое историческое движение должно скорее всего быть сменено другим. Давайте посмотрим, сможем ли мы обнаружить что-либо подобное. Возьмем государственное развитие Рима как достаточно продолжительное и установим его основные даты:

7 5 3 до Р X., основание Рима;

510 до Р.Х., изгнание Тарквиния;

27 до Р.Х., Октавиан принимает титул Августа;

476 после Р.Х., конец западной империи,

962 после Р X., Священная римская империя;

1453 после Р.Х., падение Константинополя.

Последнее событие было одним из самых значительных в истории, особенно для Италии Интервалы же в 243, 483, 502,486,491 лет. Все они, довольно странно, почти равны, кроме первого, в половину меньшего, чем остальные. Последовательное правление королей как правило не будет столь же равномерным. Давайте расставим несколько дат в истории мысли:

585 до Р.Х., эллипс Фалеса. Начало греческой философии; 30 после Р.Х., распятие;

529 после Р.Х., закрытие афинских школ. Конец греческой философии;

1125 после Р.Х. (приблизительно) Становление университетов Болоньи и Парижа;

1543 после Р.Х, публикация De revolutionibus, начало современной науки.

Интервалы суть 615, 499, 596, 418 лет. В истории метафизики мы можем взять следующее:

322 до Р.Х., смерть Аристотеля,

403

1274 после Р.Х., смерть Аквината;

1804 после Р.Х., смерть Канта.

Здесь интервалы в 1595 и 530 лет. Первый приблизительно в три раза больше, чем последний.

Из этих чисел нельзя сделать никакого обоснованного вывода. В то же время они наводят на мысль, что, возможно, существует некая приблизительная естественная эра, продолжительностью в 500 лет. Если тому найдется какое-то независимое свидетельство, замеченные нами интервалы приобретут, вероятно, некоторую значимость. 315. Агапастическое развитие мысли должно, если оно существует, отличаться целенаправленностью своего характера, а целью является развитие идеи. У нас должно быть непосредственное агапическое или симпатическое понимание и осознание ее в силу самой непрерывности мысли. Здесь я просто сошлюсь на то, что такая непрерывность мысли была в достаточной мере доказана теми аргументами, которые я использовал в «Законе Разума», опубликованном в прошлогоднем июльском Monist'e. Даже если эти аргументы сами по себе недостаточно убедительны, тем не менее, при условии, что они будут подкреплены явным агапазмом в истории мысли, эти две пропозиции окажут друг другу взаимную поддержку и помощь. Читатель, я думаю, будет слишком хорошо знаком с логикой, чтобы принять эту взаимоподдержку за порочный круг в рассуждении. Если бы возможно было показать прямо, что есть такая сущность, как «дух века» или народа, и что одно только индивидуальное сознание не может объяснить все эти феномены, то это бы стало доказательством одновременно и агапастицизма, и синехизма. Я должен признать, что не могу предоставить никакого убедительного доказательства этому; но, думаю, я смогу привести такие аргументы, которые послужат подтверждением тем [аргументам], что были выведены из других фактов. Думаю, все величайшие достижения разума находились за гранью возможностей отдельных индивидуумов, не пользовавшихся ничьей помощью; и прямое основание для такой мысли —

* См. предыдущую статью наст. изд.

404

помимо той поддержки, которую мое мнение находит в синехистических соображениях, и в том свойстве целенаправленности, которым отличаются многие великие движения, — я нахожу в самой возвышенности этих идей и в их одновременном и независимом явлении нескольким индивидам, не имеющим никаких необычайных общих способностей. Остроконечная готическая архитектура в нескольких направлениях своего развития представляется мне феноменом такого рода. Все попытки современных архитекторов, обладающих самыми обширными и глубокими познаниями и талантами, имитировать ее оказываются плоскими и уныло посредственными; причем в этом отдают себе отчет и авторы подобных попыток И однако в те времена, когда этот стиль был жив, людей, способных создавать произведения такой неимоверной возвышенности и мощи, было в изобилии. И существующие документы показывают, что церковные капитулы при выборе архитектора относились к высокому артистическому гению как к вещи второстепенной, будто не было тогда недостатка в людях, способных их этим обеспечить; и результаты оправдывали подобную уверенность. Неужели же в те времена индивиды в своей общей массе обладали столь возвышенной природой и интеллектом? Такое мнение рассыплется в прах при первом же критическом приближении. 316. Сколь часто люди, теперь находящиеся в середине своей жизни, были свидетелями великих открытий, сделанных независимо и почти одновременно! Первым случаем, мне помнится, было предсказание о существовании планеты за Ураном, сделанное Леверьером' и Адам-сом [21]. Мы не знаем в точности, кому следует отдать честь открытия принципа сохранения энергии, хотя его с полным правом следует считать величайшим открытием, когда-либо сделанным наукой. Механическая теория

* «Recherches sur les mouvements de la plante Hercshel, dite Uranus,-Connaissances des temps, 1849.

21 Cm. NauticalAlmanac, 1851,p.3.

405

4 \

4

тепла была выдвинута Ранкиным [22] и Клаузиусом [25] в один и тот же месяц, в феврале 1850-го года; и есть весьма именитые люди, приписывающие этот великий шаг Томпсону [24]. Кинетическая теория газов, после того, как ее начал разрабатывать Джон Бернулли' и как затем ее совершенно забыли, была вновь открыта и применена для объяснения не только законов Бойля, Чарльза и Авогадро, но также и для диффузии, и для трения, по крайней мере тремя современными физиками независимо друг от друга. Хорошо известно, что учение о естественном отборе было представлено Волласом и Дарвином на одном и том же собрании Британской Ассоциации; и Дарвин в своем «историческом наброске», предпосылаемом более поздним изданиям, указывает, что у них обоих были некие никому неизвестные предшественники. Метод спектрального анализа приписывался как Свону, так и Киршхофу-, существовали и другие ученые, чьи притязания были еще обоснованней. Авторство периодического закона химических элементов оспаривается русским, немцем и англичанином [25]; хотя нет никакого сомнения в том, что главная заслуга принадлежит первому. Практически это и есть самые великие открытия нашего времени. Так же и с изобретениями. Можно не удивляться тому, что телеграф был создан независимо друг от друга несколькими изобретателями, поскольку он был только наипростейшим результатом тех научных фактов, которые были уже хорошо освоены до этого. Но не так обстояло дело с телефоном и некоторыми другими изобретениями. Эфир, первый анастетик, был, независимо друг от друга, представлен сразу тремя новоанглийскими докторами [26]. Однако употреблялся он уже в

22 Transactions ofthe Royal Society ofEdinburgh, vol. 20, p. 192.

23 «Ueber die bewegende Kraft der Warme», Poggendroffs Annalen, Bd. 79, S. 168.

24 Сам Томпсон, в своей статье «Тепло» в «Энциклопедии Британ-ника» [изд. 1875-89] ни разу не упоминает имени Клаузиуса.

* Daniel Bernoulli,Hydrodynamica, SectionX (1738).

25 Менделеев, Лотар Мейер, и Дж. А. Ньюландс.

26 W.T. G. Morton, СТ. Jackson, J.C. Warren.

406

течение ста лет. Он встречается в одной из фармакопеи за три века до этого. Почти невероятно, чтобы его анастезирующие качества были неизвестны; напротив, они были хорошо известны. Они шепотом передавались, вероятно, еще со времен императора Валентина; но очень долго были секретом Полишинеля. В Новой Англии на протяжении многих лет мальчишки пользовались им для забавы. Почему же тогда его не применяли для серьезных нужд? Нельзя привести ни одной причины, кроме той, что для этого не было достаточно сильной мотивации. А мотивацией для этого могли быть только жажда наживы и филантропия. Около 1846 года (официальная дата внедрения эфира) филантропия, несомненно, находилась на подъеме состоянии. Та самая чувствительность, или сентиментализм, которые были введены в предыдущем столетии, прошли через процесс вызревания, вследствие чего теперь, хотя и с меньшей интенсивностью, чем раньше, но с большей долей вероятия, чем когда-либо, они могли влиять на нерефлексирующие умы людей. Все три изобретателя эфира находились, возможно, под влиянием жажды наживы; но тем не менее, им не были чужды и ага пасти чески е влияния.

317. Сомневаюсь, что какое бы то ни было из великих открытий должно по сути своей считаться полностью индивидуальным достижением; думаю, многие разделят со мной это сомнение. Однако если и нет, какой же здесь отличный аргумент в пользу непрерывности разума и агапастицизма! Я не хочу быть навязчивым. Если бы только можно было убедить мыслителей отбросить свои предрассудки и употребить свой разум на исследование доказательств этого учения, я был бы согласен ждать их окончательного решения.

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Монист», vol. 3, РР-176-200.

407

БИБЛИОГРАФИЯ

Самым полным на настоящее время изданием произведений Чарлза Пирса является многотомная публикация: Collected Papers of Charles Sanders Peirce, 8 vol., edited by Charles Hartshorne and Paul Weiss (vol. 1-6) and by Arthur Burks (vol. 7-8) (Cambridge: Harvard University Press, 1931-1958). Кроме того, в настоящее время осуществляется многотомное издание произведений Пирса (до сих пор появилось пять томов), призванное представить его работы в хронологическом порядке их появления: Writings of Charles Sanders Peirce: A Chronological Edition, 5 vol. (Bloomington: Indiana University Press, 1982+). Нижеследующая библиография не носит исчерпывающего характера: в ней представлены только наиболее важные монографии и сборники статей, посвященные интерпретации основных философских идей Пирса. За более детальными библиографическими указаниями имеет смысл обращаться к работе: Ketner, Kenneth Laine. A Comprehensive Bibliography of the Published Works of Charles Sanders Peirce, with a Bibliography of Secondary Studies. Bowling Green, Oxio: Bowling Green State University, Philosophy Documentation Center, 1986.

Almeder R. The Philosophy of Charles Sanders Peirce: A Critical Introduction. Oxford: Oxford University Press, 1980.

Apel, Karl-Otto. Der Denkweg von С S. Peirce. Frankfurt a. Main: Suhrkampf, 1975.

Apel, Karl-Otto. Charles S. Petrce: From Pragmatism to Pragmaticism. Amherst: University of Massachusetts Press, 1981.

Ayer, Alfred Y. The Origin of Pragmatism. Studies in the Philosophy of Charles S. Peirce and WUliamfames. San Francisco: Freeman, Cooper, 1968. Bertilsson, Margareta. Towards a Social Reconstruction of Science Theory: Peirce's Theory of Inquiry andBeyond. London: Lund, 1978.

Booler, John. Charles Peirce and Scholastic Realism. Seatle: University of Washington Press, 1963.

Buchler, Justus. Charles Peirce's Empiricism. New York: Harcourt, Brace, 1939.

Colapietro, Vincent. Peirce's Approach to the Self: A Semiotic Perspective on Human Subjectivity. Albany: State University of New York Press, 1989.

408

Conkin, Paul. Puritans and Pragmatists: Eight Eminent American Thinkers. New York: Dodd, Mead, 1968.

Dawis, William H. Peirce's Epistemology. The Hague: Nijhoff, 1972.

Esposito, Joseph L. Evolutionary Metaphysics: The Development of Peirces Theory of Categories. Athens (Oxio): Oxio University Press, 1980. Faris, John A. Charles Sanders Peirce: Philosopher and Logician. 1839-1914. Dublin: Royal Irish Academy, 1977.

Feiblemann, James. An Introduction to Peirce's Philosophy. Cambridge, Massachusetts, and L: MIT Press, 1946.

Fisch, Max. Peirce, Semeiotic, and Pragmatism: Essays. Edited by Kenneth Laine Ketner and Christian J. W. Kloesel. Bloomington: Indiana University Press, 1986.

Fitzerald, John. Peirce's Theory of Signs as Foundation for Pragmatism. The Hague-Paris: Mouton, 1966.

Freeman, Eugene. The Categories of С S. Peirce. Chicago: Illinois, 1934. Freeman, Eugene, ed. The Relevance of Charles Peirce. La Salle, 111.: Hegler Institute, 1983-

Gallie W.B. Peirce and Pragmatism. Harmondsworth, Middlesex: Penguin Books, 1952.

Goudge, Tomas A. The Thought of С S. Peirce. Toronto: University of Toronto Press, 1950.

Greenly, Douglas. Peirces Concept of Sign. The Hague-Paris: Mouton, 1973.

Haas, William P. The Conception of Law and the Unity of Peirces Philosophy. Notre Dame. Notre Dame Press, 1965.

Habermzs, Jbrgcn. Erkentniss und Interesse. Frankfurt a. M.: Suhrkampf, 1968.

Hookway, Cristopher. Peirce. London: Routledge and Kegan Paul, 1985.

Hoopes, James. Consciousness in New England: From Puritanism and Ideas to Psychoanalysis and Semiotic. Baltimore Johns Hopkins University Press, 1989.

Kempski, Jbrgen. CS. Peirceund der Pragmatismus. Stuttgart, 1952. Kuklick, Bruce. The Rise of American Philosophy. Cambridge, Massachusetts, 1860-1930. New Haven: Yale University Press, 1977. Moore, Edward С. American Pragmatism: Peirce, fames and Dewey. New York: Columbia University Press, 1961.

Moore, Edward С. and Richard S. Robin, eds. Studies in the Philosophy of Charles Sanders Peirce. Second Series. Amherst, University of Massachusetts Press, 1964.

409

Morris, Charles W. The Pragmatic Movement in American Philosophy. New York, 1970.

Murphy, Murray G. The Development of Peirce's Philosophy. Cambridge Harvard University Press, 1961. Nagel, Ernest. Sovereign Reason. Gitncoe. Illinois, 1954. Pharies, David A. C. S. Peirce and the Linguistic Sign. Amsterdam; Philadelphia: Benjamins, 1985.

Potter, Vincent. Charles S. Peirce. On Norms & Ideals. Amherst: University of Massachusetts Press, 1967.

Rescher, Nicholas. Peirce's Philosophy of Science. Notre Dame: Notre Dame Press, 1978.

Savan D. Peirce's Semiotic. Toronto: Victoria College, 1976. Scheffler, Israel. Four Pragmatists. London-New York, 1974. Schneider, Herbert W. A History of American Philosophy. New York-London: Columbia University Press, 1947.

Smith, John E. The Spirit of American Philosophy. N.Y.: Oxford University Press, 1966.

Thayer, Horace S. Meaning and Action. A Study of American Pragmatism. N.Y.: Bobbs-Meril Company, 1973.

Thompson, Manley. The Pragmatic Philosophy ofC. S. Peirce. Chicago: University of Chicago Press, 1953.

Wartenberg G. LogischerSocialismus.Die Transformation der Kantischen Transcendentale Philosophic durch С S. Peirce. Frankfurt a. M., 1971. Wennerberg H. The Pragmatism of Charles Sanders Peirce. Lund: Gleerup; Copenhagen: Munksgaard, 1962.

Wesep, Van Hendricus B. Seven Sages. The Story of American Philosophy. New York: McKay, 1963.

White, Morton. Pragmatism and the American Mind: Essays and Reviews in Philosophy and Intellectual History. New York: Oxford University Press, 1973.

White, Morton. Science and Sentiment in America: Philosophical Thought from Jonathan Edwards to fohn Dewey. New York: Oxford University Press, 1972.

Wiener, Philip H. Evolutions and the Founders of Pragmatism. Cambridge: Harvard University Press, 1949.

Wiener, Philip H. and Frederick H. Young, eds. Studies in the Philosophy of Charles Sanders Peirce. Cambridge Harvard University Press, 1952.

410

ОТ ПЕРЕВОДЧИКОВ

Термин mind переводится преимущественно как «ум». Однако в ряде статей, собранных в заключительном разделе сборника и посвященных изложению метафизических воззрений Пирса, он употребляется как «разум».

Термин proposition обычно переводится как «пропозиция». Принятая в ряде отечественных переводов практика передачи этого термина как «суждение» и «предложение» представляется нам неудовлетворительной, поскольку ведет к смешению с также используемыми Пирсом термина-ми judgement и sentence, соответственно. Изредка, в частности, в ранних статьях Пирса, датируемых 1868-1869 гг., там, где речь идет об особенностях философского подхода самого Пирса, proposition переводится как «положение». Термин statement чаще всего переводится как «высказывание».

Термин feeling, часто употребляемый Пирсом как в статьях 1868-1869 гг., так и в подборке текстов, посвященных «фанерологии» как учению об основополагающих категориях реальности, везде переводится как «чувствование». При этом в расчет принимается как дореволюционный опыт перевода литературы по психологии на русский язык (см., в частности, переводы произведений Дж. Ст. Милля, А. Бэна, У. Джеймса, В. Вундта, Г. Гёффдинга, А. Пфендера), где это понятие нашло себе широкое применение, так и то обстоятельство, что термин «переживание» в данном случае оказывается совершенно неподходящим в силу своей субъективной окраски, чуждой интенциям Пирса. Соответственно quality of the feeling переводится как «чувственные качества», в противоположность quality of the sensibility - «ощутимые качества» (или «качества ощущения»).

В зависимости от контекста volition переводится то как «воление», то как «волеизъявление» (особенно в феноменологии), соответственно за willing закрепляется «проявление воли».

411

Отдельно стоит остановиться на переводе терминов valid и validity. Эти термины там, где речь идет об универсальности законов логики, переводятся как «(общезначимый» и «значимость». (В немецких сочинения по логике XIX-XX вв. для этих целей обычно применяются термины «значимый» (gultig) и «значимость» (Gultigkeif), которые представляют собой эквиваленты интересующих нас терминов английского языка). Коль скоро речь идет о дедуктивных рассуждениях, где связь между посылками и заключением представляет собой логический закон, они передаются как «правильный» и «правильность». В тех же случаях, когда речь шла об оправдании индуктивных рассуждений, то есть о проблеме вероятного, а не достоверного знания, данные термины везде передавались нами как «обоснованный» и «обоснованность» (имеется в виду обоснованность рассуждения эмпирическими данными, делающая его по крайней мере правдоподобным).

Примечания, помеченные звездочкой (*), принадлежат переводчикам. Сноски автора даются в сквозной арабской нумерации. В тексте вставки издателя взяты , переводчиков — [в прямые].

Переводчики выражают благодарность О. В. Головой и А. С. Шишкову за помощь, оказанную в переводе цитат с латинского языка.

Мы признательны также И. В. Борисовой, Л. Б. Макеевой, Б.М. Скуратову, А. В. Родину и В.Н. Порусу за ценные редакторские советы и замечания, позволившие существенно улучшить качество перевода.

Научное издание

Чарлз Сандерс Пирс

Избранные философские произведения

Перевод с английского — К. Голубович, К Чухрукидзе, Т. Дмитриев

Редактура — Л. Макеева, И. Борисова, А. Родин, Б. Скуратов, О. Никифоров

ЛР № 065364 от 20.08.97 127644, г. Москва, ул. Лобненская, 18, стр. 4

Издательство "Логос"

Москва, Зубовский бульвар, 17

Тел.: 2471757

Подписано в печ ть 23.11.2000. Формат 60x90/16. Печать офсетная Бумага офсетная № 1. Гарнитура "Garamond СТТ".

Печ. л. 26,0. Тираж 1500 экз. Заказ 7211

Отпечатано в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ,

140010, г. Люберцы Московской обл., Октябрьский пр-т, 403.

Тел.554-21-86