Пирс Ч. С. | Избранные философские произведения (1)

Littera scripta manet

Пирс Ч.С. Избранные философские произведения (1)

П ЗЗ Избранные философские произведения. Пер. с англ. / Перевод К. Голубович, К. Чухрукидзе, Т. Дмитриева. М.: Логос, 2000. — 448с.

ISBN 5-8163-0014-8

Знак "###" в тексте обозначает нераспознанные древнегреческие символы - (прим. сканировщика)

Редакционный совет серии «Университетская библиотека»:

Н.С. Автономова, Т.А. Алексеева, М.Л. Андреев, В.И. Бахмин,

М.А Веденяпина, Е.Ю. Гениева, Ю.А. Кимелев, А.Я.

Ливергант, Б.Г. Капустин, Ф. Пинтер, А.В. Полетаев, И.М.

Савельева, Л.П. Репина, А.М. Руткевич, А.Ф. Филлипов

«University Library» Editorial Council:

Natalia Avtonomova, Tatiana Alekseeva, Mikhail Andreev,

Vyachaeslav Bakhmin, Maria Vedeniapina, Ekaterina Genieva,

Yuri Kimelev, Alexander Livergandt, Boris Kapustin, Frances

Pinter, Andrei Poletayev, Irina Savelieva, Lorina Repina, Alexei

Rutkevich, Alexander Filippov

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ

ГЕРМЕНЕВТИКА

ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА

Редакционный совет серии:

В.А. Подорога, О.В. Никифоров, И.М. Чубаров, А. Хаардт, А. Родин

Лаборатория

«АНАЛИТИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ» ИФРАН

ББК 87.3

П ЗЗ

Перевод с английского - К. Голубович (162-233, 296-341, 376-407)

К. Чухрукидзе (7-12, 96-161, 342-375)

Т. Дмитриева (13-95, 234-296)

Редакторы - Л. Макеева, И. Борисова, А. Родин, Б. Скуратов, О. Никифоров

Корректоры — О. Косова, Н. Хотинский

Художественное оформление - Издательство «Логос»

Издание выпущено при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) в рамках мегапроекта «Пушкинская библиотека»

This edition is published with the support of the Open Society Institute within the framework of «Pushkin Library» megaproject

СОДЕРЖАНИЕ

7.....Предисловие автора (1, vii — xi) *

13..Краткая классификация наук (1.180-202) [1903]

Ранние работы

19.Вопросы относительно некоторых способностей, приписываемых человеку (5. 213 — 263) [1868].

48.Некоторые последствия четырех неспособностей (5.264 — 268; 5.280 — 317) [1868].

Учение о категориях

96...0 новом списке категорий (1.545-567) [1867].

116.....Феноменология (1.284-353).

162.....0 знаках и категориях (8. 327-341) [1904].

Учение о знаках

176....Разделение знаков (2.227 — 265).

200....Икона, индекс, символ (2.274 — 308).

223...Что такое значение [Леди Уэлби] (6.171 — 185).

Прагматизм

234.Закрепление верования (5.358 — 387) [1877].

266.Как сделать наши идеи ясными (5.388-410) [1878].

296.Что такое прагматизм? (5411 — 437) [1905].

Научная метафизика

322.Тюхизм. Архитектура теорий (6.7 — 34) [1891].

342.Синехизм и агапизм. Закон разума (6. 102-163) [1892].

376.Эволюционная любовь (6.287 — 317) [1893].

408.....Краткая библиграфия работ Ч.С. Пирса.

411.От переводчиков.

* В скобках указаны номера томов и пагинация по Collected Papers Ч.С. Пирса (Ed. by С. Hartshorne and P. Weiss. Vol. 1 — 6. Vol. 7 — 8 ed. by Arthur W. Burks). Cambridge — Mass., The Belknap Press of Harvard University Press 1965-1967.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

1. Чтобы воздвигнуть философское здание, которое выдержало бы испытание временем, мне следует позаботиться не столько о том, чтобы разместить каждый кирпич с отменной аккуратностью, сколько о том, чтобы заложить как можно более глубокое и твердое основание. Аристотель изобрел ряд специальных понятий, таких, как содержание и форма, действие и сила, — понятий слишком обширных, неопределенных, расплывчатых, но одновременно твердых, неколебимых и трудноразрушимых; это привело к тому, что об аристотелизме болтают уже чуть ли не в яслях, а также к тому, что, например, «английский здравый смысл» исключительно перипатетичен и что обыкновенные люди в такой степени привыкли обитать в жилище Стагирита, что все увиденное ими из окна кажется им непостижимым и метафизичным. Долго пришлось ждать, прежде чем выявить, что, как бы мы ни были нежно привязаны к старой структуре, она не пригодится для современных нужд; соответственным образом, все поправки, перестановки и частичный снос философских зданий производились под гнетом авторитетов Декарта, Гоббса, Канта и других. Есть еще одна система, которая остается на собственном месте. Я имею в виду шеллингианско-гегельянский особняк, обставленный нынче в немецком вкусе, но с такими оплошностями в самой конструкции, что, хотя он совершенно новый, его следует объявить непригодным для жилья. В этом томе предпринята попытка создать философию по аристотелевской модели, т.е. очертить теорию настолько понятную, что в течение долгого времени вся работа человеческого разума в философии любой школы и рода, в математике, в психологии, в физической науке, истории, социологии или какой-либо другой области будет выглядеть как заполнение всех ее деталей. Первый шаг в этом направлении состоит в том, чтобы найти простые понятия, применимые ко всем предметам.

2. Но в первую очередь позвольте мне представиться терпеливому и мудрому читателю и выразить ему свое почтение и большое удовольствие, которое мне доставляет обращение к нему. Я вполне знаком с его характером, так как, судя по предмету и стилю данной книги, можно поручиться, что он один из миллионов. Наш читатель поймет, что книга была написана не с целью подтверждения его предвзятых мнений, иначе он не дал бы себе труда прочитать это сочинение. Подобный читатель готов столкнуться с утверждениями, от которых он будет склонен первоначально отступить; но в конце концов он ждет, чтобы его убедили в истинности каких-либо из них. Он также догадывается, что размышления над книгой и написание ее заняло не скажу сколько времени, но уж определенно больше, чем четверть часа, и, следовательно, фундаментальные возражения, столь очевидные, что могли бы ненароком поразить каждого, пришли автору на ум неожиданно, хотя ответы на них не из тех, полное значение которых можно оценить сразу.

3. Читатель имеет право знать, как формировались мнения автора. Из этого, конечно, не следует, что ему нужно принять любые выводы, которые не подкрепляются аргументацией. Но в рассуждениях исключительной трудности, подобных нашим, когда хорошее суждение является фактором, а чистое логическое рассуждение с использованием силлогизмов не обеспечивает всего, было бы благоразумно удостоить рассмотрения каждый элемент. С того момента, как я вообще научился думать, в течение около 40 лет вплоть до сегодняшнего дня я усердно и непрерывно занимался изучением методов исследования, как тех, к которым обычно стремятся, так и тех, к которым следует стремиться. В течение десяти лет, до того как началась эта работа, я занимался опытами в химической лаборатории. Я тщательно обосновывал свои позиции не только тем, что было в ту пору известно в химии и физике, но и методами, которыми пользовались те, кто успешно продвигал науку. Я обратил особое внимание на методы наиболее точных наук, а также близко общался с неко-

торыми из самых великих умов нашего времени в физике, кроме того, и сам весьма содействовал развитию их опытов в математике, гравитации, оптике, химии, астрономии и т.д., — хотя вряд ли мой вклад был значительным. Я все более и более исполнялся духом материальных наук. Настойчиво занимался логикой, прочитал все большей или меньшей важности по этому предмету, посвятив много времени средневековой мысли, и не пренебрегал трудами греков, англичан, немцев, французов, и т.д., создав таким образом собственные системы и в дедуктивной, и в индуктивной логике. В метафизике мои занятия были менее систематичными; тем не менее я прочитал и глубоко продумал все главнейшие системы, не удовлетворяясь до тех пор, пока не заставлял себя думать о них так, как их приверженцы.

4. Первые в строгом смысле философские книги, которые я прочел, были сочинениями классических немецких школ; я был так глубоко вдохновлен многими из мыслей, что мне так никогда и не удалось отделаться от них. Тем не менее моей позицией всегда была позиция обитателя лаборатории, жаждущего лишь изучить то, что еще было не знакомо, а не позиция философов, взращенных на теологических семинарах, главный импульс которых состоит в преподавании того, что они считают безошибочно истинным. Я посвящал два часа в день штудированию Критики чистого разума Канта в течение более трех лет, пока не выучил всю книгу наизусть и не проанализировал каждую ее главу. В течение двух лет я имел длинные и почти каждодневные обсуждения с Чонси Райтом, одним из самых проницательных последователей Джона Стюарта Милля.

5. В результате этих штудий немецкая философия, особенно ее аргументирующая сторона, перестала иметь для меня большое значение; хотя я ценю ее, тем не менее мое отношение к ней как к богатому источнику философских предложений несколько пристрастно. Английская философия, хотя ее и можно считать скудной и незрелой, исходит в своих понятиях из более достоверных методов и более аккуратной логики. Доктрина об ассоциации идей является, на мой взгляд, прекраснейшим примером фи-

лософского сочинения до-научной эпохи. Тем не менее я не могу не заявить о том, что английский сенсуализм полностью лишен любого твердого основания. От философов-эволюционистов я мало чему научился; хотя я признаю, что, несмотря на поспешность, с которой их теории были собраны вместе, и несмотря на древность и неведение. Первых принципов и главных доктрин, они тем не менее руководствовались всегда великой и истинной идеей, развивая ее методами, которые в основе своей можно считать здравыми и научными.

6. Очень сильно повлияли на меня работы Дунса Скота. Если его логику и метафизику, не обожествляя ее рабски, оторвать от средневековья и приспособить к современной культуре, учитывая постоянные здравые напоминания критики номинализма, я убежден, что ей удастся подпитывать философию, поскольку она наилучшим образом согласуется с материальными науками. Следует также привлекать и другие понятия из истории науки и математики.

7. Таким образом, моя философия может быть кратко описана как попытка физика, делающего предположение насчет строения вселенной при использовании методов, дозволенных наукой, и всех достижений предшествующих философов. Я попытаюсь снабдить свои рассуждения теми аргументами, которые мне удастся представить. Не стоит думать о наглядном виде доказательства. Все демонстрации метафизиков — плод праздного воображения. Лучшее, что может быть сделано в данной связи, — это представление гипотезы, не лишенной вероятности в контексте генеральной линии роста научных идей, которая поддается верификации или может быть отвергнута будущими исследователями.

8. Религиозный инфаллибилизм, попавший в тиски времени, судя по всем симптомам, кажется непогрешимым лишь на первый взгляд. Когда он однажды признает, что подвержен градациям, не останется и следа от доброго старого инфаллибилизма X века, кроме тех непогрешимых ученых, среди которых есть не только те, кто производит научный катехизис и проповеди (нравоучения, церкви и верования) и кто воистину «рожден миссионе-

ром», но и все те респектабельные и цивилизованные личности, которые, набравшись понятий о науке из чтения, а не из опытов, имеют обыкновение считать, что наука — это знание, истина же — ошибочное понятие, применимое к устремлениям тех, кто поглощен желанием выяснить суть вещей.

9. Хотя в научных вопросах инфаллибилизм кажется мне неопровержимо комичным, я был огорчился, если бы мне не удалось сохранить большое почтение в отношении тех, кто притязает на него, так как они охватывают большую часть людей, которые вообще могут вести какую-то беседу. Когда я говорю, что они на него притязают, я имею в виду, что они вполне естественно и бессознательно присваивают функции инфаллибилизма. Они так никогда и не поняли полного значения изречения: Нитапит est errare. В тех измерительных науках, которые в наименьшей степени подвергаются ошибочносги, в метрологии, геодезии и метрической астрономии ни один уважающий себя человек к сегодняшнему дню не считает нужным устанавливать свои результаты, не прилагая к ним вероятную ошибку каждой из наук; и если этой практике не следуют и в других науках, то только потому, что в них вероятные ошибки слишком многочисленны, чтобы их регистрировать.

10. Я являюсь человеком, о котором критики так и не вознамерились сказать ничего хорошего. Когда они не видели возможности повредить мне, они хранили спокойствие. Та небольшая похвала, которой я мог удостоиться, исходила из таких источников, что, последовав им, я мог сбиться со своего пути. Единственный раз, насколько я помню, за всю мою жизнь я испытал удовольствие от похвалы — и не от того, что она могла повлечь за собой, а от нее самой. Это удовольствие приносило блаженство; а в похвале, которая даровала мне его, подразумевалось обвинение. Дело было в том, что критик сказал обо мне, что я, похоже, не абсолютно уверен в своих выводах. Пусть никогда, если это в моих силах, глаз этого критика не остановится на том, что я пишу сейчас; ибо я обязан ему величайшим своим удовольствием; и поскольку враждебность его была столь очевидной, что, если бы он узнал об этом, боюсь, что адское пламя, подпитанное новым горючим, вновь бы вспыхнуло в его груди.

11. В моей книге не будет никакой инструкции для передачи ее последующим поколениям. Как и любой математический трактат, она предложит определенные идеи и определенные основания, доказывающие их истинность; но, если вы их принимаете, вам, должно быть, нравятся мои доводы и ответственность лежит на вас. Человек является по сути своей социальным животным, но одно дело — быть социальным, а другое — стадным: я отказываюсь служить вожаком баранов. Моя книга рассчитана на тех, кто желает искать; те же, кто хочет, чтобы им подали философию на блюдечке, могут убираться куда хотят. Слава Богу, философских харчевен достаточно на каждом углу!

12. Развитие моих идей являлось результатом тридцатилетнего труда. Я не знал, придется ли мне опубликовать их, ведь они так долго вызревали. Но наконец пришло время сбора урожая, и это был сбор совершенно необъятного урожая, но, конечно, судить здесь не мне, и даже не вам, читатель, а опыту и истории.

13. В течение нескольких лет этого созревающего процесса я, бывало, собирал идеи под знаком фаллибилизма; и действительно первым шагом к поиску является признание того, что вы что-то знаете на должном уровне; так что нет большего недуга, способного наверняка остановить какой бы то ни было интеллектуальный рост, чем болезнь самоуверенности; 99 из 100 толковых голов сводятся к немощи из-за этой болезни, о вторжении которой они странным образом не догадываются!

14. Действительно, из кающегося фаллибилизма в совмещении с большой верой в реальность знания и интенсивным желанием раскрыть суть вещей, как кажется, и выросла моя философия...

Примечания

Preface к Collected pap. v. 1 Принципы философии. VII-XI. 1 и 2 из «A Guess at the Riddle» (1898), 3-7 и 8-17 из fraqm. 1897.

КРАТКАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ НАУК

180. Эта классификация, которая стремится опираться на принципиальное сходство классифицируемых объектов, занимается не всеми возможными науками и не такими же многочисленными отраслями знания, но науками в их нынешнем состоянии, как множеством занятий групп живых людей. Она заимствует свою идею из классификации наук Конта; а именно идею, что одна наука зависит от другой на уровне ее основных принципов, но при этом сама не обеспечивает эту другую такими принципами. Оказывается, что в большинстве случаев разделение является трихотомическим. Первый из трех членов относится к универсальным элементам законов. Второй — упорядочивает классы форм и пытается подчинить их универсальным законам. Третий — вдается в мельчайшие подробности, описывает индивидуальные явления и стремится объяснить их. Однако не все разделения таковы. Эта классификация была осуществлена в мельчайших подробностях; однако здесь даются только наиболее значительные разделения.

181. Всякая наука есть или а. Наука открытия, или b. Наука обозрения, или с. Практическая наука.

182. Под наукой обозрения имеется в виду занятие тех, кто видит свою задачу в упорядочивании результатов открытия, начиная с обзоров и до попытки создать философию науки. Такова сущность Cosmos's. Гумбольдта, Philosophie positive Конта и Synthetic Philosophy" Спенсера. Классификация наук принадлежит к этому разделу.

183. Наука открытия есть или I. Математика, или II. Философия, или III. Идиоскопия.

* Позитивная философия (франц.).

** Синтетическая философия (англ.).

184. Математика изучает то, что логически возможно или невозможно, и не берет на себя ответственность за актуальное существование [своих объектов]. Философия является позитивной наукой, в том смысле, в котором она открывает то, что действительно истинно; но она ограничивается теми истинами, которые могут быть выведены из общего опыта. Идиоскопия охватывает все специальные науки, которые занимаются преимущественно накоплением новых фактов.

185. Математика может быть разделена на: а. Математику логики; b. Математику дискретных рядов; с. Математику континуумов и псевдоконтинуумов.

Я не буду проводить это разделение дальше. Ветвь Ь прибегает к помощи ветви а, а ветвь с — к помощи ветви b.

186. Философия разделяется на а. Феноменологию; b. Нормативную науку; с. Метафизику.

Феноменология устанавливает и изучает виды элементов, универсально присутствующих в феномене; понимая под феноменом все то, что в какое-либо время каким-либо образом присутствует в сознании. Нормативная наука различает то, что должно быть, от того, чего быть не должно, и производит многие другие разделения и систематизации, подчиненные первичному дуалистическому различию. Метафизика пытается объяснить мир духа и материи. Нормативная наука в значительной степени опирается на феноменологию и математику; метафизика — на феноменологию и нормативную науку.

187. Идеоскопия имеет две ветви: а. Физические науки; и р. Психические, или гуманитарные науки.

Психическая наука заимствует принципы непосредственно из физических наук; однако последние очень редко заимствуют принципы из первой.

188. Физические науки суть: а. Номологическая, или общая, физика; b. Классифицирующая физика; с. Описательная физика.

Номологическая физика открывает повсеместно происходящие явления физического мира, формулирует их законы и измеряет их постоянные. Она обращается за принципами к метафизике и математике. Классифицирующая физика описывает и классифицирует физические формы и пытается объяснить их при помощи законов, открытых номологической физикой, с которой она стремится в ито-

ге слиться. Описательная физика описывает индивидуальные объекты — землю и небо, — пытаясь объяснить их явления при помощи принципов номологической и классифицирующей физики, и в конечном итоге сама стремится стать классифицирующей.

189. Психические науки суть: а. Номологическая психическая наука, или Психология; b. Классифицирующая психическая наука, или этнология; с. Описательная психическая наука, или история.

Номологическая психическая наука открывает общие элементы и законы ментальных явлений. Она испытывает большое влияние феноменологии, логики, метафизики и биологии (ветвь классифицирующей физики). Классифицирующая психическая наука классифицирует элементы сознания и пытается объяснить их при помощи психологических принципов. В настоящее время она слишком незрела (за исключением лингвистики, речь о которой пойдет ниже), для того чтобы приблизиться к психологии. Она заимствует [принципы] из психологии и физики. Описательная психическая наука в первую очередь пытается описать индивидуальные проявления сознания, независимо от того, являются ли они постоянными произведениями или действиями; к этой задаче она присовокупляет задачу объяснить их с помощью принципов психологии и этнологии. Она заимствует [принципы] из географии (ветвь описательной физики), из астрономии (еще одна ветвь описательной физики) и из других ветвей физической и психической науки.

Я рассматриваю сейчас подразделения этих наук, ибо они настолько основательно отличаются друг от друга, что разделяют группы исследователей, которые на сегодняшний день заняты их изучением.

190. Феноменология является в настоящее время единой наукой.

191. Нормативная наука имеет три значительно отличающихся раздела: i. Эстетика; ii. Этика; ш. Логика. Эстетика есть наука об идеалах, или о том, что объективно вызывает восхищение без каких-либо более глубоких оснований. Я не очень хорошо знаком с этой наукой; но она, должно быть, основывается на феноменологии. Этика,

или наука о правильном или неправильном, должна обращаться к эстетике за помощью для определения summum bonum. Она является теорией самоконтролируемого, или осмотрительного, поведения. Логика есть теория самоконтролируемого, или осмотрительного, мышления и в качестве таковой должна обращаться за своими принципами к этике. Она также зависит от феноменологии и математики. Всякое мышление осуществляется посредством знаков; поэтому логика может рассматриваться как наука об общих законах знаков. Она имеет три раздела: 1. Спекулятивную грамматика, или общая теория природы и значений знаков, независимо от того, являются ли они иконами, индексами или символами; 2. Критика, которая классифицирует умозаключения, определяя убедительность и силу каждого их вида; 3. Методевтика изучающая методы, которые должны применяться при исследовании, изложении и применении истины. Каждый из этих разделов зависит от предыдущего.

192. Метафизика может быть разделена на: i. Общую метафизику, или онтологию; ii. Психическую, или религиозную, метафизику, занятую главным образом вопросами о 1. Боге, 2. Свободе, 3. Бессмертии; и ш. Физическую метафизику, которая обсуждает реальную природу времени, пространства, законов природы, материи и т.д. Похоже, что вторая и третья ветви [метафизики] в настоящее время относятся друг к другу с величайшим презрением.

193. Номологическая физика разделяется на: i. Молярную физику, динамику и гравитацию; ii. Молекулярную физику, элатерику и термодинамику; iii. Физику эфира, оптику и электрику. Каждое разделение состоит из двух подразделов. Зависимость разделов хорошо известна.

194. Классифицирующая физика, как кажется, в настоящее время в сущности разделяется — довольно иррационально и в высшей степени неадекватно — на i. Кристаллографию, ii. Химию, ш. Биологию.

* Высшее благо (лат?).

195. Однако кристаллография является скорее ответвлением химии, которую она снабжает немногочисленными фактами, но вряд ли — принципами. Она в значительной степени является математической и зависит также от элатерики. Биология также могла бы рассматриваться (хотя, в сущности, такая точка зрения и не распространена) в качестве химии белковых веществ и тех форм, которые они принимают. Вероятно, все различия рас, индивидуу мов и [биологических] тканей являются в основе своей химическими. В любом случае возможное разнообразие белков вполне достаточно для того, чтобы объяснить все многообразие органических форм.

196. Чистая химия, как кажется, в настоящее время состоит из: 1. Физической химии, состоящей из старой химической физики и современной химической динамики; 2. Органической химии, алифатической и ароматической; 3. Неорганической химии, состоящей из учения об элементах, их атомных весах, периодичности и т.д., и из учения о [химических] соединениях.

197. Биология разделяется на 1. Физиологию; и 2. Анатомию. Физиология есть наука, родственная химии и физике. Анатомия разделяется на многие различающиеся области, в соответствии с природой изучаемых форм. 198. Описательная физика разделяется на 1. Геогнозию, и 2. Астрономию. Обе эти науки обладают разнообразными, хорошо известными подразделами.

199- Ветви психологии, в соответствии с теми методами, которым она следует, наиболее естественно разделяются на: i. Интроспективную психологию; ii. Экспериментальную психологию; ш. Физиологическую психологию; iv. Детскую психологию.

Эта разделение касается только тех частей психологии, которые исследуют общие явления сознания. Специальная психология принадлежит к классифицирующей психической науке. Как экспериментальная, так и физиологическая психология зависят от интроспективной психологии. Однако трудно сказать, какая из этих наук происходит от другой. Детская психология зависит от трех остальных. Психология — слишком молодая наука для того, чтобы она могла иметь какие-либо дальнейшие интересные разделы помимо тех, которые уже были здесь указаны.

200. Классифицирующая психическая наука разделяется на: i. Специальную психологию, состоящую из 1. Индиейдуальной психологии; 2. Психической наследственности; 3. Психологии отклонений; 4. Психологии толп; 5. Психологии рас; 6. Психологии животных; ii. Лингвистики, обширной науки, разделяющейся согласно семействам речи и перекрестно разделяющейся на 1. Лингвистику слов; 2. Грамматику, тут еще следовало бы поместить сравнительную науку о формах словосочетаний; iii. Этнологию, разделяющуюся на 1. Этнологию социальных событий, обычаев, законов, религии и традиций; и 2. Этнологию технологии.

201. Описательная психическая наука разделяется на i. собственно историю, которая в соответствии с природой своих данных разделяется на 1. Монументальную историю; 2. Древнюю историю со всеми иными историями, извлекаемыми из скудных и общих свидетельств; 3. Историю, выводимую из множества документов, в общем, как новая история. История обладает, помимо этого, двумя пересекающимися разделами: во-первых, разделением на 1. Политическую историю; 2. Историю различных наук; 3. Историю социальных событий, религии, закона, рабства, нравов и т. д.; во-вторых, разделением согласно различным частям мира и различным народам, история которых изучается; ii. Биографию, которая в настоящее время представляет собой скорее нагромождение лжи, нежели науку; iii. Критику, изучение индивидуальных произведений духа, которая, в свою очередь, сама разделяется на 1. Литературную критику; 2. Критику искусства, причем эта последняя разделяется на множество таких разделов, как Критика боевых действий, Критика архитектуры и т.д.

202. Классификация практических наук была выработана автором, но не будет здесь затрагиваться. Классификация науки обозрения не предпринималась.

Примечания

Из Syllabus of Certain Topics of Logic (1898)A1. Mudge & Son, Boston.

ВОПРОСЫ ОТНОСИТЕЛЬНО НЕКОТОРЫХ СПОСОБНОСТЕЙ, ПРИПИСЫВАЕМЫХ ЧЕЛОВЕКУ

ВОПРОС 1. Способны ли мы при помощи простого созерцания познания, независимо от любого предшествующего знания и не прибегая к рассуждению при помощи знаков, правильно судить о том, обусловлено ли это познание предыдущим или же оно относится к своему объекту непосредственно

213. На протяжении этой статьи термин интуиция будет принят для обозначения познания, не обусловленного предыдущим познанием того же объекта и, следовательно, обусловленного чем-то находящимся вне сознания [1].

1 Слово intuitus впервые появляется в качестве технического термина у св. Ансельма в Monologium'e. [Sancti Anselmi Contuariensis opuscula philosophico-theologica selecta, ed. by Carolus Haas (Tьbingen, 1863), Bd. I. S. 89-90, 95. Пирс в качестве источника соответствующей цитаты указывает на работу: С. Prantl. Geschichte der Logik im Abendlande. In 3 Bonde. Leipzig: S. Hirzel, 1855-1867. Bd. III. S. 332, 746n]. Он стремился провести различие между нашим знанием о Боге и нашим знанием о конечных вещах (а также, в потустороннем мире, и нашем знанием о Боге), и, размышляя над словами ап. Павла: Videmus nunc per speculum in aenigmate: tune autem facie ad faciem [«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу» (лат.). См.: I К Коринфянам 12:13], он назвал первое спекуляцией (speculation), а второе — интуицией (intuition). Такое употребление [термина] «спекуляция» не прижилось, поскольку это слово уже имело другое, существенно отличное [от первого] значение. В средние века термин «интуиция» имел два основных смысла: во-первых, в противоположность абстрактному познанию он означал знание наличного (present) как наличного, и именно таково значение этого термина у Ансельма; но, во-вторых, поскольку интуитивное познание не может обусловливаться предыдущим, этот термин стал использоваться в качестве противоположности дискурсивному познанию (см.: Scotus, In sententias [Scriptum in quatuor libros Sententiarum, 2 vols. (Venice, 1477)], lib. 2, dist. 3, qu. 9), и этот смысл [данного термина] близок тому, в каком его использую я. По смыслу он сходен также с тем, как его использует Кант, соответствующее различение было выражено [которым] [в терминах] чувственного и не-чувственного. (См.: Werke, Herausg. Rosenkranz [Immanuel Kant's sammtliche Werke, ed. by Karl Rosenkranz and Wriedrich Wilhelm Schubert (Leipzig: Leopold Voss, 1838-42)], Thl. 2, s. 713, 31,41, 100, u. s. w.). Перечисление шести значений термина «интуиция» можно найти в работе Гамильтона Reid [The Works of Thomas Reid, 5th ed., ed. by William Hamilton (Edinburgh: Maclachlan and Stewart, 1858)], p. 759.

Позвольте мне предложить читателю отметить следующее обстоятельство. Интуиция будет означать здесь примерно то же, что и «посылка, которая сама заключением не является»; единственное различие в том, что посылки и заключения суть суждения, тогда как интуиция может быть, как следует из ее определения, любым видом познания чего бы то ни было. Но подобно тому, как заключение (хорошее или плохое) обусловлено в уме рассуждающего своей посылкой, так и познания, суждениями не являющиеся, могут обусловливаться предыдущими познаниями; познание же, подобным образом не обусловленное и, следовательно, обусловленное непосредственно трансцендентным [1*] объектом, следует обозначить термином интуиция.

214. Итак, ясно, что одно дело — иметь интуицию и другое — интуитивно знать, что это интуиция, и вопрос заключается в том, являются ли эти две вещи, различные в мысли, неразрывно связанными в действительности и всегда ли мы можем интуитивно провести различие между интуицией и познанием, обусловленным другим познанием. Всякое познание, как что-то наличное (present), разумеется, представляет собой интуицию себя самого. Но, по крайней мере на первый взгляд, кажется очевидным, что обусловленность познания другим познанием или же трансцендентальным объектом не является частью непосредственного содержания этого познания, хотя бы она и представлялась элементом действия или претерпевания трансцендентального ego, которое, возможно, и не присутствует в сознании непосредственно; тем не менее это трансцендентальное действие или претерпевание может постоянно определять

познание себя самого, так что на деле обусловленность или необусловленность познания другим познанием может быть частью познания. В этом случае я мог бы сказать, что мы обладаем интуитивной способностью (power) отличения интуиции от иного познания.

Нет доказательств того, что мы имеем такую способность, за исключением того, что мы, по-видимому, ощущаем, что она у нас есть. Однако весомость этого свидетельства всецело зависит от того, что у нас предполагается наличие способности различения в этом ощущении того, является ли это ощущение результатом воспитания, прежних ассоциаций и т. д. или же оно представляет собой интуитивное познание; иными словами — зависит от предположения многих вещей, в пользу которых оно свидетельствует. Безошибочно ли это ощущение? Безошибочно ли суждение о нем и так далее ad infinitum'? Если бы человек был бы действительно способен замкнуться в рамках подобной веры, он стал бы, конечно же, невосприимчивым к истине, к «доказательству, подкрепленному убедительными свидетельствами».

215. И все же сравним теорию с историческими фактами. Способность интуитивного отличения интуиции от других видов познания не мешала людям вести весьма жаркие споры о том, какие познания относятся к интуитивным. В средние века разум и внешний авторитет считались двумя взаимно согласованными источниками знания, подобно тому, как разум и авторитет интуиции считаются таковыми в настоящее время; правда, в ту пору еще не открыли удачной уловки считать высказывания авторитета по существу недоказуемыми. Ни один авторитет не считался непогрешимым, ни одно разумное рассуждение не считалось неопровержимым; но когда Беренга-рий2 заявил, что авторитетность всякого отдельно взятого авторитета должна опираться на разум, его тезис (proposition) был отвергнут как чрезмерно самоуверенный, неблагочестивый и абсурдный. Таким образом, убедительность авторитета рассматривалась людьми того времени как попросту исходная посылка, как познание,

* До бесконечности (лат.).

не обусловленное предыдущим познанием того же объекта, или, в наших терминах, как интуиция. Странно, что им приходилось так думать, если, как полагает обсуждаемая теория, они могли путем простого созерцания убедительности авторитета, наподобие факира, созерцающего своего Бога, увидеть, что этот авторитет не является исходной посылкой! А что если нашему внутреннему авторитету суждено разделить в истории мнений судьбу авторитета внешнего? Можно ли считать абсолютно достоверным то, в чем уже сомневается множество трезвомыслящих, хорошо информированных и вдумчивых людей? [2]

2 Тезис Беренгария содержится в следующей цитате из его De Sacra Соепа: «Maximi plane cordist est, per omnia ad dialecticam configere, quia confugere ad earn ad rationem est confugere, quo qui поп confugit, cum secundum rationem sit foetus ad imaginem dei, suum honorem reliquti, nee potest renovari de die in diem ad imaginem dei» [«Для рассудка совершенно ясно, что всюду следует обращаться к диалектике, ибо обращаться к ней означает обращаться к разуму; и кто к ней не обращается, тот, хоть и сотворен (о чем свидетельствует обладание им разумом) по образу Бо-жиему, но утрачивает свое достоинство и постоянно не может восстановить в себе образ Божий» (лат). Пирс в качестве источника соответствующей цитаты из Беренгария указывает на работу: С. Prantl. Geschichte der Logik im Abendlande. In 3 Bande (Leipzig: S. Hirzel, 1855-1867). Bd. II. S. 72-75]. Отличительная черта средневекового способг рассуждения состоит, по преимуществу, в постоянном обращении к авторитету. Когда Фредигизий и другие хотят доказать, что темнота является предметом, то несмотря на то, что они, по всей видимости, вывели свое мнение из номиналистически-платонических размышлений, прибегают к такой аргументации: «И назвал Бог тьму ночью»; получается, что она является вещью, ибо в противном случае, до тех пор, пока она не имела имени, не было вообще ничего, даже фикции, чему можно было бы дать имя [см.: Prantl. Geschichte, II, 19f). Абеляр считает правильным процитировать Боэция, когда говорит, что пространство имеет три измерения и что индивид не может находиться одновременно в двух местах [Ouvrages inndits d'Abelard pour servir a l'histoire de la philosophic scholastique en France, ed. by Victor Cousin (Paris: Impimerie Royale, 1836), p. 179]. Автор De Generibus et Speciebus, превосходной работы, возражая платоновскому учению, говорит, что если все, что является всеобщим (universal), есть вечное, то форма и материя Сократа, будучи по

216. Всякий юрист знает, как трудно бывает свидетелям отделить то, что они видели, от того, к чему они пришли при помощи вывода. Это особенно заметно в случае с человеком, описывающим сеанс спиритического медиума или выступление профессионального фокусника. Затруднение это столь велико, что и сам фокусник часто бывает изумлен расхождением между подлинными фактами и утверждениями разумного свидетеля, который не разгадал трюка. Один из элементов очень сложного фокуса с китайскими кольцами состоит в том, что два цель-отдельности всеобщими, являются вместе вечными и что поэтому Сократ не был сотворен Богом, но только сведен воедино, «quod quantum a vero deinet, palam est» [«что явно далеко от истины» (лат.). См.: Outrages inedits d'Abelard, p. 157]. Авторитет — это судья в апелляционном суде. Тот же автор, поставив под сомнение в одном месте положение Боэция, считает необходимым привести специальное основание в пользу того, почему в этом случае действовать подобным образом не бессмысленно. Exceptio probat regulam in casibus поп exceptis [«Исключение подтверждает правило в случаях, не являющихся исключительными» (лат.). См.: Ouvrages inedits d'Abelard, p. 528, 517, 535]. Признанные авторитеты, разумеется, иногда становились предметом споров в XII столетии; их взаимные противоречия обеспечивали эту возможность; и авторитет философов рассматривался как подчиненный авторитету теологов. И все же невозможно найти фрагмент, где бы открыто отрицался авторитет Аристотеля в каком-либо логическом вопросе. «Sunt et multi errores eius, — говорит Иоанн Солсберийский [Metalogicon, Lib. IV, cap. XXVIII], — qui in scripturis tarn ethnicis, quam fidelibus poterunt inveniri; verum in logica parem habuisse поп legitun [«Хотя у него [Аристотеля] имеются многочисленные заблуждения, которые могли обнаруживаться в его писаниях как язычниками, так и христианами, однако не наблюдается, чтобы нечто подобное содержалось в его логике» (лат.)]. «Sed nihil adversus Aristotelem [«Но ничего против Аристотеля» (лат). См.: Ouvrages inedits, p. 293], — говорит Абеляр, а в другом месте [он замечает]: «Sed si Aristotelem Peripateticorum principem culpare possumus, quam amplius in hacarte recepimus?» [«Но если бы мы могли упрекать Аристотеля, князя перипатетиков, насколько более мы постигли бы, находясь на этом пути?» (лат). См.: Ouvrages inedits, p. 204]. Идея действовать без обращения к авторитету или же идея подчинения авторитета разуму не приходила ему в голову.

ных кольца берут скрепленными друг с другом, но при этом говорят, что они отделены — считая это как бы само собой разумеющимся, — а затем делают вид, что соединяют их, и быстро передают их наблюдателю, чтобы он мог увидеть, что они цельные. Соль этого фокуса состоит в том, чтобы вызвать сильное подозрение, что одно из колец сломано. Я наблюдал, как Мак Алистер проделывал этот фокус столь удачно, что человек, сидевший неподалеку от него и напрягавший все свои способности ради обнаружения иллюзии, был готов поклясться, что он видел кольца соединенными, и, возможно, если бы фокусник не практиковал обман профессионально, то зритель счел бы сомнение в том, что кольца были соединены, сомнением в его правдивости. Это, несомненно, показывает, что не всегда просто провести различие между посылкой и заключением, и что мы не обладаем непогрешимой безукоризненной способностью проделывать эту операцию, и что, в действительности, единственная наша гарантия в трудных случаях заключается в некоторых знаках, из каких мы можем сделать вывод, что данный факт мы действительно увидели или действительно вывели. Всякому скрупулезному человеку, пытавшемуся восстановить детали сновидения, часто доводилось ощущать безнадежность попыток отделить интерпретации и ощущения, произведенные или полученные при бодрствовании, от фрагментарных образов самого сновидения. 217. Ссылка на сновидение подсказывает еще один аргумент. В том, что касается развертывания его содержания, сновидение в точности подобно действительному опыту. Его ошибочно принимают за таковой. Тем не менее все полагают, что сновидения обусловлены предыдущими познаниями, согласно законам ассоциации идей и т. д. Если мне скажут, что способность интуитивного распознавания интуиций «спит», то я отвечу, что это просто предположение, и безосновательное. Кроме того, даже когда мы просыпаемся, мы обнаруживаем, что сновидение отличается от реальности разве что определенными признаками, а именно смутностью и фрагментарностью. Нередко сновидение столь живо, что воспоминание о нем ошибочно принимается за воспоминание о действительном событии.

218. Насколько нам известно, ребенок обладает, всеми способностями восприятия взрослого человека. Однако расспросите его немного о том, откуда он знает то, что делает. Во многих случаях он ответит вам, что никогда не учил родного языка; он всегда знал его или узнал, как только стал разумным. Из этого следует, что он не обладает способностью при помощи простого созерцания проводить различие между интуицией и познанием, обусловленным другими познаниями.

219. Не может быть сомнений в том, что до публикации книги Беркли о зрении [3] было принято считать, что третье измерение пространства дается непосредственно в интуиции, хотя в настоящее время почти все согласны с тем, что оно известно нам посредством вывода. Мы занимались созерцанием объекта с сотворения человека, однако сделали это открытие лишь тогда, когда мы стали рассуждать о нем.

3 .

220. Знает ли читатель о слепом пятне на сетчатке? Возьмите номер этого журнала, переверните обложку так, чтобы была видна белая бумага, положите его под углом к себе на стол, за который вы должны сесть, и положите на журнал два цента, один ближе к левому краю, а другой — к правому. Закройте левой рукой левый глаз, а правым глазом пристально посмотрите на лежащий по левую руку цент. Затем правой рукой передвиньте лежащий по правую руку цент (который в данный момент ясно виден) в направлении левой руки. Когда монета достигнет точки, расположенной приблизительно в середине страницы, она исчезнет [из вашего поля зрения] — вы не сможете ее увидеть, не обратив на нее взора. Передвиньте ее поближе к другому центу или же еще дальше, и она снова появится [в поле вашего зрения]; однако в той конкретной точке увидеть ее невозможно. Тем самым доказывается, что слепое пятно приблизительно в центре сетчатки имеется; и это подтверждается анатомией. Отсюда следует, что пространство, которое мы видим непосредственно (когда

один глаз закрыт), есть не сплошной овал, как мы воображали, но круг, заполнением коего должен заняться интеллект. Можно ли желать более разительного примера для того, чтобы показать невозможность интуиции путем простого созерцания отличить интеллектуальные результаты отданных, полученных при помощи интуиции?

221. Человек способен различать разные текстуры ткани при помощи чувств; однако не непосредственно, ибо ему требуется ощупать ткань пальцами, что указывает на то, что он вынужден сравнивать ощущения одного мгновения с ощущениями другого.

222. Высота тона зависит от скорости, с которой последовательность колебаний [звука] достигает уха. Каждое из этих колебаний производит импульс в ухе. Пусть один такой импульс воздействует на ухо: мы из опыта знаем, что он воспринят. Следовательно, имеется полное основание полагать, что всякий импульс, образующий тон, воспринимается. Считать верным обратное нет никаких оснований. Тем самым, это единственное приемлемое предположение. Следовательно, высота тона обусловлена скоростью, с какой известные впечатления последовательно попадают в мозг. Такие впечатления должны существовать раньше любого тона; значит, ощущение высоты [тона] обусловлено предыдущими познаниями. Как бы то ни было, это совершенно невозможно обнаружить простым созерцанием этого ощущения.

223. Сходный аргумент можно использовать в отношении восприятия двух измерений пространства. Кажется, будто оно является непосредственной интуицией. Но если бы мы захотели увидеть протяженную поверхность непосредственно, нашей сетчатке самой пришлось бы развернуться в какую-то протяженную поверхность. Вместо этого сетчатка состоит из бесчисленных «иголочек», обращенных к свету, и расстояние между ними значительно больше, чем minimum visible*. Предположим, что каждая из этих нервных точек передает ощущение небольшой окрашенной поверхности. Однако то, что мы непосред-

* Минимально видимое; наименьшие объекты, доступные для зрительного восприятия (лат.).

ственно видим, будет даже тогда не непрерывной поверхностью, но набором пятен. Кто мог бы обнаружить это посредством простой интеллектуальной интуиции? Однако все аналогии нервной системы свидетельствуют против предположения, что возбуждение одного нерва может произвести столь сложную идею, как идея пространства — пусть даже и небольшого. А если возбуждение ни одной из этих нервных точек по отдельности не способно непосредственно передать впечатление пространства, то не может этого сделать и возбуждение всех нервных точек. Ибо возбуждение каждой [нервной точки] производит какое-то впечатление (согласно аналогиям нервной системы), следовательно, сумма этих впечатлений есть необходимое условие всякого восприятия, производимого возбуждением всех [нервных точек]; или, выражаясь по-иному, восприятие, произведенное возбуждением всех [нервных точек], определено умственными впечатлениями, произведенными возбуждением каждой из [нервных точек] по отдельности. Этот аргумент подтверждается тем фактом, что существование восприятия пространства можно полностью объяснить действием способностей, существование которых известно, не предполагая, что это непосредственное впечатление. Для этого нам следует учитывать следующие факты физио-психологии: 1. Возбуждение нерва само по себе не сообщает нам, где заканчивается этот нерв. Если путем хирургической операции смещаются определенные нервы, то наши ощущения от этих нервов не дают нам никакого знания об их смещении. 2. Отдельное ощущение не сообщает нам, сколько нервов или нервных точек возбуждено. 3. Мы можем провести различие между впечатлениями, произведенными возбуждениями различных нервных точек. 4. Различия впечатлений, произведенных различными возбуждениями сходных нервных точек, сами сходны. Пусть на сетчатке запечатлен мгновенный образ. В соответствии с пунктом 2, впечатление, произведенное подобным образом, будет неотличимо от того, которое можно было бы произвести возбуждением какого-либо мыслимого (conceivable) одиночного нерва. Немыслимо, чтобы мгновенное возбуждение одиночного

нерва дало ощущение пространства. Поэтому мгновенное возбуждение всех нервных точек сетчатки не может, непосредственно или опосредованно, создать ощущение пространства. Тот же аргумент применим к любому неизменному образу на сетчатке. Предположим, однако, что образ по сетчатке движется. Тогда особенное возбуждение, которое в одно мгновение воздействует на одну нервную точку, в следующее мгновение будет воздействовать на другую. Они будут передавать впечатления, весьма сходные (согласно пункту 4) и, однако, отличающиеся друг от друга (согласно пункту 3). Следовательно, есть условия для осознания отношения между этими впечатлениями. Однако, если имеется очень большое количество нервных точек, испытывающих воздействие очень большого количества последовательных возбуждений, отношения между получающимися впечатлениями будут почти непостижимо сложными. А это — известный закон разума: когда даны феномены чрезвычайной сложности, которые тем не менее сводимы к порядку или опосредованной простоте путем применения некоторого понятия, рано или поздно такое понятие встретится в применении к этим феноменам. В анализируемом случае понятие протяженности сводит феномены к единству и, следовательно, его генезис полностью объяснен. Остается только объяснить, почему предыдущие познания, которые его обусловливают, не постигаются более ясно. За этим объяснением я отсылаю читателя к статье о новом списке категорий, раздел 5, [4] добавив только, что подобно тому, как мы способны узнавать друзей по определенной внешности, хотя иногда не можем сказать, что это за явления, связанные с их внешностью, и совершенно не осознаем процесса рассуждения, — так и в случаях, когда рассуждение для нас является легким и естественным, несмотря на сложность его посылок, они становятся несущественными и забываются пропорционально удовлетворительности основанной на них теории. Эта теория пространства подтверждается тем обстоятельством, что в точности сходную теорию настоятельно требуют факты, касаю-

4 Proceedings of the American Academy, May 14, 1867.

щиеся времени. Ясно, что течение времени не может ощущаться непосредственно. Ведь в противном случае элемент этого ощущения присутствовал бы во всякое мгновение. Однако отдельное мгновение лишено длительности, значит, непосредственного ощущения длительности нет. Следовательно, ни одно из этих элементарных ощущений не является непосредственным ощущением длительности; и поэтому, не является непосредственным ощущением длительности и их сумма. С другой стороны, впечатления каждого момента весьма сложны: они содержат все образы (или элементы образов) чувства и памяти, сложность которых сводима к опосредованной простоте при помощи понятия времени [5].

5 Вышеизложенная теория пространства и времени не противоречит соответствующей теории Канта, по крайней мере настолько, насколько кажется на первый взгляд. В действительности, они решают разные вопросы. Верно, что Кант сделал пространство и время интуициями, или скорее формами интуиции, однако для его теории несущественно [то обстоятельство], что интуиция обозначает что-либо большее, чем «индивидуальную репрезентацию». Схватывание пространства и времени выводится, согласно его точке зрения, из ментального процесса — «Synthesis der Apprehension in der Anschauung» [«синтез аппрегензии в созерцании» (нем.)] (См.: Kritik der reinen Vernunft. Ed. 1781, pp. 98 et seq.). Моя теория представляет собой просто попытку такого синтеза.

Сущность трансцендентальной эстетики Канта заключается в двух принципах. Во-первых, в том, что всеобщие и необходимые пропозиции не даны в опыте. Во-вторых, в том, что всеобщие и необходимые факты определяются условиями опыта по преимуществу. Под всеобщей пропозицией имеется в виду такая [пропозиция], которая утверждает что-либо обо всех элементах множества; при этом не обязательно, чтобы в нее верили все люди. Под необходимой пропозицией подразумевается такая [пропозиция], которая утверждает то, что она утверждает, не просто о действительных условиях существования вещей, но о любом возможном положении вещей; при этом неважно, является ли эта пропозиция объектом веры или нет. Опыт, в первом принципе Канта, не используется в качестве продукта объективного разумения (understanding), но должен браться в качестве первых впечатлений чувств и сознания, соединенных и переработанных

воображением в образы, вместе со всем, что логически из них дедуцируется. В этом смысле можно признать, что всеобщие и необходимые пропозиции не даны в опыте. Но в таком случае и любые индуктивные заключения, какие можно было вывести из опыта, также не даны в нем. И на деле как раз производство всеобщих и необходимых пропозиций и является особой функцией индукции. Кант отмечает, конечно, что всеобщность и необходимость научных индукций представляют собой не более чем подобия философской всеобщности и необходимости; и это верно постольку, поскольку невозможно принять научное заключение, не отметив некий неопределенный изъян. Но этот изъян присутствует благодаря недостаточному количеству отдельных случаев (instances), а там где эти случаи имеются в достаточном для нас количестве ad infinitum, истинная всеобщая и необходимая пропозиция оказывается выводимой. Что касается второго принципа Канта, согласно которому истинность всеобщих и необходимых пропозиций зависит от условий общего опыта, то это на самом деле не что иное, как принцип индукции. Я прихожу на ярмарку и вытаскиваю наугад из мешка двенадцать свертков. Развернув все свертки, я обнаруживаю, что в каждом из них находится по красному шару. Это — всеобщий факт. Он зависит от условий опыта. Что это за условия опыта? Они заключаются исключительно в том, что шары представляют собой содержимое свертков, извлеченных из этого мешка, то есть единственным обстоятельством, обусловившим опыт, было извлечение [свертков] из мешка. Затем я вывел, согласно принципу Канта, что все, что извлекается из мешка, будет содержать по красному шару. Это — индукция. Применяйте индукцию не только к какому-либо ограниченному опыту, но ко всякому человеческому опыту, и вы получите кантовскую философию, поскольку она правильно развита.

Однако последователи Канта не были удовлетворены его учением. Это и понятно. Поскольку имеется еще и третий принцип: «Абсолютно всеобщие пропозиции должны быть аналитическими». Ибо все, что является абсолютно всеобщим, лишено всякого содержания либо определения, поскольку всякое определение делается путем отрицания. Поэтому данная проблема состоит не в том, как всеобщие пропозиции могут быть синтетическими, но в том, как всеобщие пропозиции, кажущиеся синтетическими, можно развернуть при помощи одного только мышления из чистой неопределенности.

224. Итак, мы имеем дело с многообразием фактов, и все они лучше всего объясняются на основании предположения, что у нас нет интуитивной способности проводить различие между интуитивным и опосредованным познанием. Некоторые произвольные гипотезы могут объяснить какой-либо из этих фактов иначе; однако это единственная теория, которая способствует их взаимному подтверждению. Кроме того, ни один из фактов не требует предположения обсуждаемой способности. Всякий, кто изучил природу доказательства, увидит, что имеются весьма существенные основания для того, чтобы не верить в существование этой способности. Эти основания приобретут еще большую силу, когда следствия отрицания существования такой способносги будут более обстоятельно рассмотрены в данной и последующей статьях.

ВОПРОС 2. Обладаем ли мы интуитивным самосознанием

225. Самосознание, в том смысле, в каком здесь употребляется этот термин, следует отличать и от сознания вообще, и от внутреннего чувства, и от чистой апперцепции. Всякое познание есть сознание объекта как представленного; под самосознанием подразумевается знание нами самих себя. И [оно представляет собой] не просто чувствование субъективных условий сознания, но наших собственных самостей (selves). Чистая апперцепция есть самоутверждение ego; самосознание, имеющееся здесь в виду, есть распознавание, узнавание (recognitiori) моей собственной самости. Я знаю, что Л? (I) (а не просто определенное я (theI) существую. Вопрос заключается в том, откуда я это знаю — при посредстве особой интуитивной способности или же это знание обусловлено предыдущими познаниями?

226. Итак, отнюдь не самоочевидно, что мы обладаем такой интуитивной способностью, ибо, как было только что показано, мы не обладаем интуитивной силой, которая позволила бы нам отличать интуицию от познания, обусловленного другими познаниями. Следовательно, существование или несуществование этой силы необходимо определять при помощи доказательств, и вопрос в том,

можно ли объяснить самосознание действием известных способностей при известных существующих условиях или же есть необходимость в том, чтобы предположить какую-то неизвестную причину для такого познания; в последнем случае возникает вопрос, является ли интуитивная способность самосознания наиболее вероятной из всех предположительных его причин.

227. Прежде всего, следует отметить, что у самых маленьких детей нельзя наблюдать никакого самосознания. Еще Кант отметил [6], что запоздалое использование детьми заурядного слова «я» указывает на наличие у них несовершенного самосознания и что, следовательно, поскольку мы считаем допустимым делать какие-то заключения относительно ментального состояния тех, кто еще младше, это [соображение] должно опровергать существование у них какого бы то ни было самосознания.

228. С другой стороны, дети проявляют способность мыслить гораздо раньше. Конечно, практически невозможно установить период, когда дети не выказывали бы признаков несомненной интеллектуальной деятельности в тех областях, где мышление необходимо для их благополучия. Сложная тригонометрия зрения и искусное регулирование координированного движения усваиваются, очевидно, очень рано. И нет ни малейших оснований сомневаться в наличии у них столь же развитого мышления в отношении самих себя.

229. Всегда можно заметить, что очень маленький ребенок разглядывает собственное тело с большим вниманием. И для этого есть все основания, ибо, с точки зрения ребенка, его тело — самая важная вещь в мироздании. Только то, к чему оно прикасается, наделено какой-то действительной и наличной осязаемостью (feeling), только то, что оно видит, наделено каким-то действительным цветом, и только то, что находится у него на языке, наделено каким-то действительным вкусом.

6 Werke, vii(2), 11.

230. Никто не сомневается, что, когда ребенок слышит какой-то звук, он думает не о себе как о слышащем [этот звук], но о звонке или другом объекте как о звучащем. А как быть с ситуацией, когда он хочет передвинуть стол? Думает ли он при этом о себе как о существе, желающем [передвинуть стол], или только о столе как о вещи, которую можно передвинуть? То, что к нему приходит последняя мысль, -это вне всякого сомнения; то, что к нему приходит первая, до тех пор, пока не доказано существование интуитивного самосознания, должно оставаться произвольным и необоснованным предположением. Нет разумных оснований считать, что он догадывается о своеобразных условиях своего существования меньше, нежели рассерженный взрослый, отрицающий то, что он сердится.

231. Ребенок тем не менее непременно вскоре обнаружит при помощи наблюдения, что вещи, которые вот так поддаются изменению, на самом деле способны претерпевать изменение после контакта с этим особенно важным телом, именуемым Вилли или Джонни. Это рассуждение делает такое тело еще более важным и центральным, поскольку оно устанавливает связь между способностью вещи подвергаться изменению и склонностью этого тела соприкасаться с ней перед тем, как она подвергнется изменению.

232. Ребенок учится понимать язык; это означает, что в его уме закрепляется связь между определенными звуками и определенными фактами. Он предварительно заметил связь между этими звуками и движениями губ у тел, в чем-то сходных с центральным, и проделал эксперимент, приложив руку к губам и обнаружив, что в этом случае звук заглушается. Таким образом, он связал тот язык с телами, в чем-то сходными с центральным телом. При помощи усилий, столь слабых, что их следует отнести скорее на счет инстинкта, нежели считать извлеченными из опыта, он учится произносить такие звуки. Так он начинает разговаривать.

233. Примерно в это время он начинает понимать: то, что люди о нем говорят, является наилучшим свидетельством факта. И это настолько справедливо, что такое свидетельство оказывается даже более ярким признаком факта, чем сами факты или, вернее, чем то, что должно теперь считаться самими явлениями. (Я хочу отметить, между про-

чим, что так дело обстоит в течение всей жизни; свидетельство будет убеждать человека, что он сумасшедший.) Ребенок слышит, как говорят, что печь горяча. Нет, говорит он; и в самом деле, это центральное тело не прикасается к ней, а только то, к чему оно прикасается, является горячим или холодным. Но он прикасается к печи и обнаруживает, что свидетельство поразительным образом подтвердилось. Так он становится осведомленным о незнании, и необходимо предположить некую самость (а self), где может помещаться это незнание. Так благодаря свидетельству забрезжило самосознание.

234. Но, хотя в дальнейшем явления обычно или только подтверждаются, или просто дополняются свидетельством, все же имеется один удивительный класс явлений, каковым постоянно противоречат свидетельства. Это те предикаты, которые, как мы знаем, являются эмоциональными, но ребенок распознает их по их связи с движениями центральной личности, его самого (что стол хочет двигаться и т. д.). Эти суждения, как правило, отрицаются другими людьми. Кроме того, ребенок не без основания думает, что другие также обладают такими суждениями, которые целиком отрицаются всеми остальными. Таким образом, он добавляет к концепции явления как актуализации факта концепцию явления как чего-то частного и подходящего лишь для одного тела. Короче говоря, появляется ошибка, и ее можно объяснить, только предположив некую самость (a self), допускающую ошибки.

235. Незнание и ошибка — вот все, что отличает наши частные самости от абсолютного ego чистой апперцепции.

236. Итак, теория, сформулированная здесь ради ясности в специфической форме, может быть обобщена следующим образом: в возрасте, когда, как мы знаем, дети обладают самосознанием, мы застаем их уже осведомленными о незнании и ошибке; знаем мы и то, что в этом возрасте они обладают способностями понимания, достаточными для того, чтобы они сделали вывод о собственном существовании на основании незнания и ошибки. Следовательно, мы обнаруживаем, что известные способности, действуя при известных существующих усло-

виях, возвышаются до самосознания. Единственный существенный недостаток этого подхода к предмету заключается в том, что, хотя мы знаем, что дети проявляют столько понимания, сколько предполагается в этой статье, мы не знаем, проявляют ли они его именно таким образом. Тем не менее предположение, что они проявляют его именно так, подтверждается фактами неизмеримо больше, чем предположение о совершенно особенной способности ума.

237. Единственный заслуживающий упоминания аргумент в пользу существования интуитивного самосознания заключается в следующем. Мы уверены в собственном существовании больше, чем в любом другом факте; посылка не может определить заключение так, что оно окажется более достоверным, чем сама посылка; следовательно, наше собственное существование невозможно вывести из какого-либо другого факта. Первую посылку следует принять, но вторая посылка основана на упраздненной теории логики. Заключение не может быть более достоверным, чем какой-либо из подтверждающих его фактов — истинным; но оно вполне может быть более достоверным, нежели любой из этих фактов. Предположим, например, что дюжина свидетелей дает показания о каком-то происшествии. Тогда моя вера в это происшествие опирается на веру, что под присягой каждому из этих людей можно в общем доверять. И все же факт, в пользу которого свидетельствуют, становится более достоверным, чем просто то, что каждому из этих людей вообще стоит доверять. Аналогичным образом, для развитого ума человека его собственное существование подтверждается всяким, другим фактом и поэтому является несравненно более достоверным, чем любой отдельно взятый из этих фактов. Однако о нем нельзя сказать, что оно достовернее, чем то, что этот другой факт есть, поскольку в обоих случаях не замечается никакого сомнения. Поэтому следует сделать вывод, что нет необходимости предполагать какое-то интуитивное самосознание, поскольку самосознание вполне может быть результатом вывода.

ВОПРОС 3. Обладаем ли мы интуитивной способностью, позволяющей проводить различие между субъективными элементами различных видов познания

238. Всякое познание включает нечто представленное, или то, что мы осознаем, и какие-то активные либо пассивные состояния самости, посредством коих это нечто становится представленным. Первое следует определить как объективный, второе — как субъективный элемент познания. Само познание есть интуиция своего объективного элемента, который поэтому можно также назвать непосредственным объектом. Субъективный элемент не обязательно известен нам непосредственно, однако возможно, что такая интуиция субъективного элемента познания, обладающего особым качеством, будь то сновидение, воображение, постижение, верование и т. д., должна сопровождать всякое познание. Вопрос заключается в том, так ли это.

239. На первый взгляд может показаться, что налицо подавляющий массив улик в пользу существования такой способности. Различие между актом видения цвета и актом воображения цвета огромно. Имеется громадное различие между самым живым сновидением и реальностью. Если бы у нас не было интуитивной способности проводить различение между тем, во что мы верим, и тем, что просто постигаем, то, казалось бы, мы никогда и никоим образом не смогли бы отличить их друг от друга; ведь, если делать это при помощи рассуждения, возникает вопрос, берется ли сам аргумент на веру или же постигается, и на этот вопрос следовало бы ответить прежде, чем заключение обретает какую-либо законную силу. Так получился бы regressus ad infinitum. Кроме того, если мы не знаем того, что мы верим, то тогда характер этого случая таков, что мы не верим.

240. Следует, однако же, отметить, что мы не знаем интуитивно о существовании этой способности. Ибо эта способность является интуитивной, а мы не можем интуитивно знать, что познание интуитивно. Вопрос, следовательно, заключается в том, необходимо ли предполагать существование такой способности или же факты могут быть объяснены без этого предположения.

241. Во-первых, в таком случае, различие между тем, что воображается или же грезится, и тем, что актуально ис-пытывается на опыте, не служит аргументом в пользу существования такой способности. Ибо сомнению подвергается вовсе не то, имеются ли различия между объектами, данными разуму; вопрос заключается в том, обладаем ли мы, независимо от любых такого рода различий между непосредственными объектами сознания, какой-либо непосредственной способностью различения отдельных модусов сознания. Итак, наше различение этих способностей достаточно объясняется самим фактом огромного различия между непосредственными объектами чувств и воображения; и вместо того, чтобы служить аргументом в пользу существования интуитивной способности различения между субъективными элементами сознания, этот факт является мощным ответом на всякий подобный аргумент в том, что касается различия между чувством и воображением.

242. Обращаясь к различию между верованием и понятием (conception), мы сталкиваемся с положением, что знание верования существенно для его существования. Итак, мы, несомненно, в большинстве случаев можем отличить верование от понятия при помощи особенного чувства убежденности (feeling); и это всего-навсего словесная проблема, определяем ли мы верование как суждение, сопровождаемое упомянутым чувством, или же как суждение, исходя из которого человек будет действовать. Для удобства мы можем назвать первое чувственным (sensational), а второе — действенным (active) верованием. То, что ни один из двух видов верования не включает с необходимостью другой, можно с уверенностью принять без подробного изложения фактов. Возьмите верование в чувственном смысле интуитивная способность его преобразования будет просто равняться способности к ощущению, сопровождающему суждение. Это ощущение, подобно всякому иному, является объектом сознания; и следовательно, способность ощущения не включает интуитивного признания (recognition) субъективных элементов сознания. Если верование берется в активном смысле, оно может быть обнаружено через наблюдение

внешних фактов и посредством выведения из ощущения убежденности, которое обычно его сопровождает. 243. Таким образом, аргументы в пользу этой особенной способности сознания рассеиваются, и предубеждение вновь оказывается не на стороне такой гипотезы. Более того, поскольку непосредственные объекты любой из двух способностей следует признать отличными друг от друга, факты не делают такое допущение хоть сколько-нибудь необходимым.

ВОПРОС 4. Обладаем ли мы способностью интроспекции, или же все наше знание внутреннего мира производно от наблюдения внешних фактов

244. Здесь не предполагается допущение реальности внешнего мира. Просто имеется известный ряд фактов, которые обычно рассматриваются как внешние, тогда как другие считаются внутренними. Вопрос заключается в том, известны ли нам вторые иначе, нежели как посредством вывода из первых. Под интроспекцией я подразумеваю непосредственное восприятие внутреннего мира, но не обязательно его восприятие как внутреннего. Я также не собираюсь ограничивать значение этого слова интуицией, но включу в него любое знание внутреннего мира, не являющееся производным от внешнего наблюдения.

245. Есть один смысл, в каком можно говорить о том, что всякое восприятие имеет внутренний объект; всякое ощущение частично определено внутренними условиями. В таком случае ощущение красноты таково, как оно есть благодаря конституции ума; и в этом смысле это ощущение есть ощущение чего-то внутреннего. Следовательно, мы можем вывести знание ума из анализа этого ощущения, но это знание фактически будет выводом из красноты как предиката чего-то внешнего. С другой стороны, имеются некоторые другие чувствования — эмоции, например, — которые как будто возникают, в первую очередь, вообще не как предикаты и могут быть соотнесены только с самим умом. В этом случае может сложиться впечатление, что при помощи этих чувствований можно получить знание ума, невыводимое из какого-либо признака внешних вещей. Вопрос в том, действительно ли дело обстоит таким образом.

246. Хотя интроспекция не является с необходимостью интуитивной, отнюдь не самоочевидно, что мы обладаем этой способностью, ибо у нас нет интуитивной способности различения между различными субъективными модусами сознания. Если способность существует, мы должны знать о ней в силу того обстоятельства, что факты не могут быть объяснены без нее.

247. Что касается вышеупомянутого аргумента, касающегося эмоций, следует признать, что если человек разгневан, его гнев вообще не подразумевает в своем объекте определенного и постоянного характерного качества. Однако, с другой стороны, едва ли можно сомневаться в том, что имеется какое-то относительное характерное качество, присущее внешней вещи, которое приводит человека в гнев, и малая толика рефлексии поможет показать, что его гнев состоит в том, что он говорит себе самому: «Эта вещь — отвратительная, противная и т. д.» — и что заявление «Я сердит» — признак рефлектирующего разума. Таким же образом всякая эмоция является предикацией, относящейся к какому-то объекту, и главное различие между ней и объективным интеллектуальным суждением заключается в том, что, если последнее относится к человеческой природе или уму вообще, первая касается особых обстоятельств и предрасположенности (disposition) конкретно взятого человека в отдельный момент времени. То, что было здесь сказано об эмоциях вообще, истинно, в частности, относительно чувства прекрасного и морального чувства. Хорошее или плохое суть чувствования, которые поначалу возникают как предикаты, и поэтому либо являются предикатами не-Я, либо обусловлены предшествующими познаниями (поскольку не существует интуитивной способности различения между субъективными элементами сознания).

248. В таком случае остается лишь исследовать, необходимо ли предполагать особенную способность интроспекции для объяснения чувства воления. Итак, волевой акт, в отличие от [акта] желания, есть не что иное, как способность концентрировать внимание, или способность абстрагирования. Следовательно, знание способности абстрагирования можно вывести из абстрактных объектов, подобно тому как знание способности зрения выводится из окрашенных объектов.

249- Из этого следует, что нет оснований для предположения способности интроспекции; а значит, единственный способ исследования психологических вопросов заключается в выводе из внешних фактов.

ВОПРОС 5. Можем ли мы мыслить без помощи знаков?

250. Это — хорошо знакомый вопрос, однако по сей день нет лучшего аргумента в его подтверждение, чем тот, что мысль должна предшествовать всякому знаку. Это предполагает невозможность бесконечного ряда. Однако Ахиллес в действительности обгонит черепаху. Как это происходит — вопрос, на который нет необходимости отвечать в настоящее время, покуда это, несомненно, происходит так.

251. Если мы ищем прояснения внешних фактов, то единственные мысли, какие мы можем найти, — это мысли, [существующие] в знаках. Ясно, что никакую другую мысль при помощи внешних фактов доказать нельзя. Но мы видели, что только при помощи внешних фактов мысль вообще может быть известна. Таким образом, единственные мысли, которые можно познать, мыслимы в знаках. Однако мысль, которую невозможно познать, не существует. Все мысли, следовательно, обязательно должны существовать в знаках.

252. Человек говорит самому себе: «Аристотель есть человек; следовательно, ему свойственно ошибаться». Не думал ли он при этом, что всем людям свойственно ошибаться, хотя и не высказал это в открытую? Ответ заключается в том, что он действительно подумал так, поскольку это сказано в его «следовательно». Коль скоро это так, наш вопрос не соотносится с фактом, но представляет собой попросту требование отчетливости мысли.

253. Из пропозиции, что всякая мысль есть знак, следует, что всякая мысль должна обращаться к какой-то другой мысли, определять какую-то другую мысль, поскольку такова сущность знака. Это, в конечном счете, есть не что иное, как другая форма известной аксиомы, согласно которой в интуиции, то есть в непосредственно данном, нет мысли, или, иначе говоря, все, что осмысляется, имеет прошлое. Hinc loquor inde esi. Так, то обстоятельство, что после какой-то мысли обязательно последовала еще какая-то мысль, аналогично тому факту, что после всякого прошлого момента времени, неизбежно был бесконечный ряд моментов времени. Поэтому говорить, что мысль не может происходить мгновенно, но требует времени, означает всего лишь иной способ выражения того, что всякая мысль должна интерпретироваться другой мыслью или же что вся мысль [существует] в знаках.

ВОПРОС 6. Может ли знак иметь какое-либо значение, если по своему определению он является знаком чего-то абсолютно непознаваемого?

254. Может показаться, что это возможно и что примерами здесь служат всеобщие и гипотетические пропозиции. Так, всеобщая пропозиция «все жвачные животные имеют раздвоенные копыта» говорит о возможной бесконечности животных, и безразлично, сколько животных могло быть исследовано; всегда будет оставаться вероятность того, что есть неисследованные животные. В случае гипотетической пропозиции то же обстоятельство проявляется еще более явно; ибо такая пропозиция говорит не просто о каком-то действительном положении вещей, но о всякой возможной ситуации, причем не все они познаваемы в силу того, что только одна из них способна [хотя бы] существовать.

255. С другой стороны, все наши понятия приобретаются путем абстрагирования и сочетания познаний, впервые возникших в суждениях опыта. Соответственно, не может быть понятия об абсолютно непознаваемом, поскольку ничего подобного нам в опыте не дано. А значение термина есть понятие, термином передаваемое. Следовательно, термин не может иметь своим значением [абсолютно непознаваемое].

* То, что я сказал, уже далеко (лат.) [3*].

256. Если скажут, что непознаваемое есть понятие, состоящее из понятия «не» и понятия «познаваемое», то можно возразить на это, что «не» есть просто синкатегорематический термин, а не понятие как таковое.

257. Если я мыслю «белое», я не собираюсь заходить так далеко, как Беркли [7], и считать, что я мыслю [«белое»] о человеке, которого вижу [4*], но скажу, что то, о чем я мыслю, имеет характер познания, и то же касается всего, что может быть испытано на опыте. Следовательно, высшее понятие, которое можно получить путем абстрагирования от суждений опыта — и поэтому, самое высшее понятие, которое можно получить вообще, — есть понятие чего-то, имеющего характер познания. Так, не, или то, что есть иное, чем, если они представляют собой понятия, являются понятиями познаваемого. Следовательно, если бы непознаваемое было понятием, оно имело бы форму «А, не-А» и было бы, по меньшей мере, самопротиворечивым. Таким образом, незнание и заблуждение могут рассматриваться только как корреляты действительного знания и истины, причем последние имеют характер познания. Всякому познанию противостоит непознанная, но познаваемая реальность; однако помимо всевозможного познания существует только само-противоречие. Короче говоря, познаваемость (в самом широком смысле) и бытие не только одно и то же с метафизической точки зрения, но и синонимичные термины.

258. На аргумент относительно универсальных и гипотетических предложений мое возражение таково: хотя их истинность не может быть познана с абсолютной достоверностью, она, вероятно, познаваема при помощи индукции.

ВОПРОС 7. Есть ли какое-то познание, не обусловленное предыдущим познанием

259. Может показаться, что такое познание имеется или имелось; ибо поскольку мы обладаем познаниями и все они обусловлены предыдущими познаниями, а те, в свою очередь, обусловлены еще более ранними познаниями,

7 .

то в этом ряду должно было быть какое-то начало, в противном случае наше состояние (state) познания в любой момент времени, согласно законам логики, полностью обусловлено нашим состоянием в любой предыдущий момент времени. Однако есть много фактов, свидетельствующих против последнего предположения и, следовательно, в пользу интуитивного познания.

260. С другой стороны, так как невозможно интуитивно знать о том, что данное познание не обусловлено предшествующим познанием, единственный способ, каким можно узнать об этом, заключается в гипотетическом выводе из наблюдаемых фактов. Но объяснить обусловленность данного познания означает привести то познание, которым данное познание было обусловлено. И это единственный способ объяснить эту обусловленность. Ведь что-то находящееся за пределами сознания, что предположительно могло обусловить данное познание, можно привести и познать лишь внутри того же самого обусловленного познания. Таким образом, предположить, что познание определено исключительно чем-то абсолютно [для него] внешним, означает предположить, что его обусловленность вообще не поддается объяснению. Но подобная гипотеза не может быть оправдана ни при каких обстоятельствах, ведь единственное возможное подтверждение гипотезы заключается в том, что она объясняет факты, а сказать, что они объяснены, и в то же время считать их необъяснимыми — самопротиворечиво.

261. Если мне возразят, что своеобразный отличительный признак красного не определен предыдущим познанием, я отвечу, что этот признак не является отличительным признаком красного для познания; ибо если бы был человек, который красные вещи видел бы такими, какими я вижу синие, и vice versa*, то глаза этого человека научили бы его тому же, чему они научили бы его, если бы он был таким же, как я.

* И наоборот (лат.).

262. Более того, нам не известна способность, при помощи которой интуицию можно познавать. Ибо поскольку познание начинается и, следовательно, находится в состоянии изменения, то оно может быть интуицией только на первой ступени. Поэтому и ее постижение должно происходить вне времени и быть событием, не занимающим времени [8]. Кроме того, все известные нам познавательные способности являются соотносительными, а следовательно, их продукты также представляют собой отношения. Однако познание отношения обусловлено предыдущим познанием. Таким образом, невозможно знать ни о каком познании, не обусловленном предыдущим познанием. Оно не существует, во-первых, потому, что оно абсолютно непознаваемо, а во-вторых, потому, что познание существует лишь постольку, поскольку оно известно. 263. Мое возражение на аргумент, утверждающий, что должно быть начало [познания], состоит в следующем: прослеживая наш путь от заключений к посылкам или от обусловленных познаний к тем, что их обусловливают, мы наконец в любом случае достигаем пункта, за пределами которого сознание обусловленного познания оказывается более живым, чем сознание обусловливающего познания. Мы обладаем менее живым сознанием познания, определяющего наше познание третьего измерения, по сравнению с самим этим познанием; мы обладаем менее живым сознанием познания, определяющего наше познание непрерывной поверхности (без учета слепого пятна [сетчатки]), по сравнению с самим этим познанием; мы обладаем менее живым сознанием впечатлений, определяющих ощущение оттенков, чем сознание самого этого ощущения. Действительно, когда мы подходим достаточно близко к внешнему, то это — универсальное правило. Пусть некая горизонтальная линия представляет познание, а длина линии служит для измерения (так сказать) живости сознания в этом познании. Точка, не имеющая протяженности, будет, в соответствии с этим принципом, представлять объект, находящийся за пределом сознания. Пусть горизонтальная линия, расположенная ниже первой, представляет познание, обусловливаю-

8 Этот аргумент, однако, затрагивает только часть вопроса. Он не претендует на то, чтобы показать, что нет познания, обусловленного чем-то, кроме познания, сходного с ним самим.

щее познание, представленное первой линией, и имеющее тот же объект, что и последнее. Пусть некоторая ограниченная дистанция между двумя этими линиями показывает, что они суть два различных познания. Используя эту опору для мышления, посмотрим, действительно ли «должно быть что-то первое». Вообразите перевернутый треугольник V, который постепенно погружается в воду. В любой момент в любой точке поверхность воды проводит горизонтальную линию поперек этого треугольника. Эта линия представляет познание. В следующей точке имеется данная в разрезе линия, которая проводится на этом треугольнике таким же образом, но выше. Эта линия представляет другое познание того же объекта, обусловленное первым и наделенное более живым сознанием. Вершина треугольника представляет объект, внешний по отношению к уму, обусловливающему оба эти познания. Положение треугольника перед погружением в воду представляет состояние познания, каковое не содержит ничего, что обусловливало бы эти последующие познания. Тогда сказать, что если имеется состояние познания, не обусловливающее все последующие познания некоторого объекта, то, следовательно, должно быть некоторое познание такого объекта, не определенное предыдущими познаниями того же объекта, означает сказать, что, когда такой треугольник погружен в воду, должна быть данная в разрезе линия, проведенная поверхностью воды, ниже которой, таким образом, невозможно провести ни одной поверхностной линии. Но проведите горизонтальную линию, где хотите, проведите, как вам заблагорассудится, столько горизонтальных линий, сколько может уместиться на конечном расстоянии под ней и друг под другом. Ибо любой такой отрезок размещается над вершиной [треугольника], в противном случае это не есть линия. Пусть это расстояние будет а. Тогда получатся сходные отрезки на расстояниях 1/2а, 1/4а, 1/8а, 1/16а над вершиной [треугольника] и т. д., сколько вам угодно. Выходит, неверно, что должно быть что-то первое. Разверните логические трудности этого парадокса (они тождественны логическим трудностям парадокса «Ахиллес») любым доступным для вас способом. Я доволен результа-

том постольку, поскольку ваши принципы полностью применимы к особенному случаю познаний, обусловливающих друг друга. Отвергните движение, если это кажется подходящим [в данном случае]; но только тогда отвергните и процесс обусловливания одного познания другим. Скажите, что частные случаи и линии являются фикциями; но скажите также, что состояния познания и суждения — тоже фикции. Я настаиваю не на том или ином логическом решение затруднения, но всего лишь на том, что познание возникает посредством процесса начинания (by a process of beginning), как только происходит какое-то изменение.

В следующей статье я намереваюсь проследить последствия этих принципов по отношению к вопросам о реальности, об индивидуальности и об обоснованности (validity) законов логики.

Примечания

Статья была впервые опубликована в: Journal of Speculative Philosophy, 1868, vol. 2, pp. 103-114; предназначалась Пирсом в качестве очерка IV для работы «Search for a Method» (1893).

1* В обоих случаях, говоря и об объекте, определяющем знание в случае наличия интуиции в ее чувственной или интеллектуальной форме, и о действиях и состояниях чистого Ego, Пирс употребляет в подлиннике термин «transcendental». Однако очевидно, что, в сущности, этим английским словом могут передаваться два различных философских термина, соответственно «трансцендентный» и «трансцендентальный». В дальнейшем в данном тексте термин «transcendental» в применении к обозначению объекта непосредственного знания или, иными словами, интеллектуальной интуиции везде передается термином «трансцендентный».

2* Беренгарий Турский (ок. 1000-1088 ) — средневековый монах, ученик Фульбера Шартрского. Принято считать, что, исходя из логических посылок, Беренгарий отрицал, что вкушаемые в причастии хлеб и вино «пресуществляются» в тело и кровь Христовы. За это архиепископ Кентерберийский Ланфранк обвинил Беренгария в неуважении к авторитету и вере и попытке понять «вещи, которые не могут быть поняты».

3* Фраза, призванная подчеркнуть быстротечность времени. Обычно приписывается A. Persius'y Flaccus'y (34 — 62 н.э.).

4* Речь идет о номиналистической критике, обращенной Беркли против локковской теории абстрактных общих идей. В частности, в § 10 своего «Трактата о принципах человеческого познания» Беркли доказывает невозможность существования абстрактных общих идей: «Обладают ли другие люди такой чудесной способностью образовывать абстрактные идеи, о том они сами могут лучше всего сказать. Что касается меня, то я должен сознаться, что не имею ее. ...Я могу рассматривать руку, глаз, нос сами по себе отвлеченно или отдельно от прочих частей тела. Но какие бы руку или глаз я ни воображал, они должны иметь некоторый определенный образ и цвет. Равным образом идея человека, которую я составляю, должна быть идеей или белого, или черного, или краснокожего, прямого или сгорбленного, высокого, низкого или среднего роста человека» (Беркли Д. Сочинения. М.: Мысль, 1978, с. 157).

НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ЧЕТЫРЕХ НЕСПОСОБНОСТЕЙ

§ 1. Дух картезианства

264. Декарт является отцом всей новой философии, и дух картезианства — тот, что принципиально отличает ее от схоластики, которую она вытеснила, — может быть сжато выражен в следующих утверждениях:

1. Он учит, что философия должна начинаться с универсального сомнения, в то время как схоластика никогда не ставила под вопрос свои основные принципы.

2. Он учит, что последний критерий достоверности должен быть найден в индивидуальном сознании; в то время как схоластика опиралась на свидетельства авторитетов и Католической Церкви.

3. Многообразные виды аргументации, характерные для средних веков, заменяются единой цепью логического вывода, часто зависящего от незаметных предпосылок.

4. У схоластики были свои таинства веры, но она пыталась объяснить все сотворенные вещи. Однако есть множество фактов, которые картезианство не только не объясняет, но делает абсолютно необъяснимыми, если только не считать объяснением слова: «Такими их делает Бог».

По некоторым или, может быть, даже по всем этим вопросам большинство философов нового времени были и остались на деле картезианцами. В настоящее же время, как я полагаю, современная наука и современная логика требуют, чтобы мы заняли позицию, совершенно отличную от этой, не возвращаясь в то же самое время к схоластике.

1. Мы не можем начинать со всеобъемлющего сомнения. Когда мы приступаем к изучению философии, мы должны начинать со всех тех предрассудков, которые у нас в действительности имеются. Эти предрассудки нельзя устранить какой-либо максимой, потому что это такие вещи, сама возможность сомневаться в которых не приходит нам в

голову. Поэтому этот исходный скептицизм будет просто самообманом, а не действительным сомнением; и ни один из тех, кто следует картезианскому методу, не будет удовлетворен до тех пор, пока он формально не обретет вновь все те верования, от которых он с виду отказался. Этот метод столь же бесполезен в качестве предварительного условия, как и поездка к Северному полюсу для того, чтобы добраться в Константинополь прямо по меридиану. Верно, что в ходе своих исследований человек может найти некий повод для сомнения в том, во что он верил. Но в этом случае он сомневается потому, что имеет для этого некий положительный повод, а не потому, что следует картезианской максиме. Давайте же не будем делать вид, будто бы мы в философии сомневаемся в том, в чем не сомневаемся в глубине души.

2. Тот же самый формализм проявляется в картезианском критерии, который означает следующее: «Все, в чем я ясно убежден, — истинно». Если бы я действительно был убежден, то я покончил бы со всеми рассуждениями и не требовал бы мерила достоверности. Но в высшей степени пагубно делать отдельного индивидуума абсолютным судьей истины. В результате все метафизики согласятся с тем, что метафизика достигла гораздо более высокой степени достоверности, чем физические науки, — но это будет то единственное, в чем они смогут согласиться. В тех науках, в которых люди действительно приходят к согласию при обсуждении какой-либо теории, она считается подлежащей испытанию до тех пор, пока согласие не достигнуто. После того, как согласие достигнуто, вопрос о достоверности становится бесполезным, поскольку больше не остается никого, кто сомневался бы в правильности теории. Было бы неразумно надеяться на то, что отдельный человек способен достичь той последней философии, которую мы ищем; мы можем только стремиться к ней во имя сообщества философов. Поэтому, если дисциплинированные и беспристрастные умы внимательно рассмотрят теорию и откажутся принять ее, это, вероятно, заронит сомнение в ум автора самой этой теории.

3. Философии следует подражать методам преуспевающих наук с тем, чтобы исходить исключительно из надеж-

ных предпосылок, которые могут быть подвергнуты внимательной проверке, и доверять скорее общей массе и многообразию аргументов, нежели убедительности какого-либо одного из них. Ее рассуждение должно образовывать не цепь, которая не сильнее своего слабейшего звена, но канат, чьи волокна могут быть так же слабы, как и отдельные звенья цепи; но в совокупности они прочны при условии, что достаточно многочисленны и самым тесным образом связаны друг с другом.

4. Всякая неидеалистическая философия предполагает нечто абсолютно необъяснимое, недоступное анализу; короче говоря, нечто, возникающее в результате опосредования, но в то же самое время опосредованию не поддающееся. То обстоятельство, что какие-то вещи невозможно объяснить подобным образом, может быть известно только путем рассуждения при помощи знаков. Но единственное оправдание всякого вывода, осуществляемого при помощи знаков, заключается в том, что заключение объясняет факт. Предполагать факт абсолютно необъяснимым не означает объяснить его и, следовательно, это предположение совершенно неприемлемо.

В последнем номере этого журнала помещена статья, озаглавленная «Вопросы относительно некоторых способностей, приписываемых человеку» [1], которая была написана в духе оппозиции картезианству. Эта критика определенных способностей имеет своим результатом четыре отрицания, которые могут быть повторены здесь ради удобства:

1. У нас нет способности интроспекции, но все знание о внутреннем мире приобретается путем гипотетического рассуждения, основанного на нашем знании внешних фактов.

2. У нас нет способности интуиции, но всякое знание логически определено предыдущими знаниями.

3. У нас нет способности мыслить без помощи знаков.

4. У нас нет концепции абсолютно непознаваемого.

1 См. выше наст, изд.

Эти положения не могут считаться окончательно достоверными; для того, чтобы подвергнуть их дальнейшей проверке, предполагается выяснить те следствия, которые могут быть из них выведены. Нам следует сперва рассмотреть отдельно первое положение; затем проследить последствия первого и второго; затем посмотреть, что еще окажется результатом принятия также и третьего положения; и, наконец, добавить к нашим гипотетическим посылкам четвертое.

§ 2. Ментальное действие

266. Принимая первое предложение, мы должны устранить все предрассудки, которые являются следствием философии, кладущей в основу нашего знания внешнего мира наше самосознание. Мы не можем рассматривать ни одно высказывание, касающееся того, что происходит внутри нас, иначе, нежели как гипотезу, необходимую для объяснения событий, происходящих во внешнем мире. И даже более того — после того как мы, руководствуясь подобными соображениями, приняли какую-либо одну способность или способ деятельности ума, мы не можем, конечно же, принять никакой иной гипотезы для объяснения какого-либо интересующего нас факта при условии, что его можно объяснить при помощи нашего первого предположения; напротив, мы должны следовать этому последнему настолько, насколько это вообще будет возможным [1*]. Иными словами, мы должны, постольку, поскольку мы способны это сделать, свести все виды умственной деятельности к одному общему типу, не прибегая при этом к дополнительным гипотезам.

267. Класс модификаций сознания, с которого мы должны начинать наше исследование, должен быть таким, существование которого является несомненным и законы которого известны нам в наибольшей степени; следовательно, это будет такой класс состояний сознания, который — поскольку это знание приходит извне — лучше всего согласуется с внешними фактами. Иными словами, это должен быть некоторый вид познания. Здесь мы можем гипотетически принять второе положение предшествующей

статьи, согласно которому не существует абсолютно первого познания какого-либо объекта, но познание возникает в ходе непрерывного процесса. Мы должны начинать в таком случае с процесса познания, причем такого, законы которого наиболее известны и лучше всего согласуются с внешними фактами. Это не что иное, как процесс логически правильного (valid) вывода, который движется от своей посылки, А, к своему заключению, В, только тогда, когда такое предложение, как В, всегда или, как правило, истинно, когда истинно А. В этом случае следствие первых двух принципов, чьи результаты мы обязаны рассмотреть, заключается в том, что мы должны, коль скоро это возможно, свести все виды умственной деятельности к формуле логически правильного рассуждения, не прибегая при этом к какому-либо иному предположению, кроме того, что ум рассуждает.

268. Но действительно ли ум проходит через процесс силлогистического рассуждения? Конечно, весьма сомнительно, чтобы заключение — как что-то, существующее в уме независимо, подобно образу, — внезапно замещало две посылки, существующие в уме тем же способом. Однако особенность постоянного опыта состоит в том, что если человека заставить верить в предпосылки, в том смысле, что он будет действовать, исходя из них, и будет считать, что они истинны, то при благоприятных условиях он также будет готов действовать, исходя из заключения, и считать, что оно истинно. Следовательно, в организме происходит что-то похожее на процесс силлогистического рассуждения.

269. Обоснованный вывод является или совершенным, или несовершенным. Несовершенным выводом является такой, обоснованность которого зависит от некоторого положения дел, не содержащегося в посылках. Этот подразумеваемый факт мог бы быть сформулирован и в виде посылки, и он соотносится с заключением одинаково вне зависимости от того, постулируется ли он явно или нет; дело в том, что этот подразумеваемый факт в конечном счете берется как по существу не требующий доказательства. Следовательно, всякое правильное несовершенное умозаключение является по существу (virtually) совершенным.

Совершенные умозаключения разделяются на простые и сложные. Сложным умозаключением является умозаключение, которое исходя из трех или более посылок дает заключение, которое могло бы быть получено при помощи таких следующих друг за другом шагов рассуждений, каждое из которых является простым. Таким образом, сложный вывод приходит в итоге к тому же, к чему и последовательность простых выводов.

270. Совершенное, простое и правильное умозаключение, или силлогизм, является или аподиктическим, или вероятным. Аподиктическим, или дедуктивным, силлогизмом является такое умозаключение, правильность которого безусловно зависит от отношения факта, полученного в заключении, к фактам, постулированным в посылках. Силлогизм, правильность которого зависела бы не просто от его посылок, но также и от существования какого-либо иного знания, был бы невозможен; ибо это иное знание было бы или сформулировано явно в виде посылок, или же оно подразумевалось бы в посылках неявно, и в этом случае вывод был бы несовершенным. Однако силлогизм, правильность которого отчасти зависит от не-существования какого-либо другого знания, является вероятным силлогизмом.

271. Несколько примеров сделают это обстоятельство очевидным. Два нижеследующих умозаключения являются аподиктическими, или дедуктивными:

Ни одна последовательность дней, из числа которых первый и последний дни являются разными днями недели, ни на один день не превышает число дней, равное семи; соответственно, первый и последний дни любого високосного года являются разными днями недели, и, следовательно, ни один високосный год не включает в себя такого количества дней, которое на один бы превышало число, кратное семи.

Среди гласных нет двойных букв; однако одна из двойных букв (w) состоит из двух гласных: следовательно, буква, состоящая из двух гласных, сама вовсе не обязательно должна быть гласной.

В обоих этих случаях ясно, что, каковы бы ни были другие факты, если посылки истинны, истинными будут и заключения. С другой стороны, предположим, что мы рассуждаем следующим образом: «Некоторый человек заболел азиатской холерой. Он находился в состоянии полного упадка сил, имел серый цвет лица, его бил сильный озноб; у него не прощупывался пульс. Ему сделали обильное кровопускание. Во время кровопускания он вышел из состояния коллапса и на следующее утро почувствовал себя значительно лучше. Следовательно, кровопускание позволяет избавиться от холеры». Это — вполне вероятный вывод, при условии, что его посылки учитывают все относящееся к данному делу знание. Однако если бы мы знали, к примеру, что выздоровление от холеры часто происходит внезапно и что врач, рассказавший соответствующий случай, наблюдал сотни иных случаев применения данного средства излечения, но не сообщил об их результатах, то наш вывод потерял бы всю свою силу.

272. Недостаток знания, играющего важную роль для определения правильности любого вероятного умозаключения, связан с одним вопросом, который обусловлен самим умозаключением. Этот вопрос, подобно всякому другому, состоит в том, обладают ли определенные объекты определенными свойствами. Следовательно, недостаток знания заключается или в невозможности установить, имеются ли помимо объектов, которые, согласно посылкам, обладают определенными свойствами, какие-либо иные объекты, обладающие такими же свойствами; или же в том, что нельзя установить, имеются ли помимо свойств, которые, согласно посылкам, принадлежат определенным объектам, какие-либо иные свойства, принадлежащие тем же самым объектам. В первом случае рассуждение происходит так, как если бы все объекты, обладающие определенными свойствами, были бы нам известны, и это есть индукция; во втором случае логический вывод осуществляется так, как если бы все свойства, необходимые для определения известного объекта или класса объектов, были бы нам известны, и это есть гипотеза. Это различие можно пояснить при помощи примеров.

273- Предположим, что мы подсчитываем, сколько раз различные буквы встречаются в данной книге на английском языке, которую мы можем называть А. Само собою понятно, что каждая новая буква, которую мы подсчитаем, будет изменять относительную частоту упоминания различных букв; однако по мере того, как мы будем подсчитывать все большее число букв, это изменение будет постепенно уменьшаться. Предположим, что мы обнаружили: по мере увеличения количества подсчитанных букв относительная частота упоминания буквы е оказывается приблизительно равной 11 % процента от числа всех букв, буквы t — 814 процента, а — 8 процентам, 5 — 7 1/2 процента и т.д. Предположим, что мы повторяем такие же наблюдения с полудюжиной других английских текстов (которые мы можем обозначить как В, С, D, E, F, G) и получаем тот же самый результат. Из этого мы можем сделать заключение, что в любом английском тексте определенного размера различные буквы встречаются примерно с относительно одинаковой частотой.

Итак, правильность этого умозаключения зависит от нашего не-знания того, в какой пропорции встречаются буквы в любых английских текстах, помимо А, В, С, D, Е, F и G. Ведь если бы мы знали величину этой пропорции применительно к тексту H и она бы не совпадала, пусть хотя бы приблизительно, с той, что была установлена нами применительно к А, В, С, D, E, F и G, то наше заключение сразу же потеряло бы свою силу; если бы же эта искомая пропорция оказалась бы той же самой, то правомочный вывод осуществлялся на основании к Л, В, С, D, E, F, G и Я, а не на основании только первых семи из них. Это, таким образом, будет индукция.

Предположим, далее, что мы имеем дело с зашифрованной частью текста и не имеем к нему ключа. Предположим, что мы поняли, что он она содержит немногим меньше, чем 26 печатных знаков (characters), один из которых встречается приблизительно в 11 процентах всех случаев, другой — в 8 1/2 процента, третий — в 8 процентах, а четвертый — в 7 1/2 процента. Предположим, что когда мы подставляем на место этих печатных знаков буквы e, t, a и s соответственно, то получаем возможность понять, как отдельные буквы могли бы замещать остальные печатные знаки так, чтобы получился английский текст, наделенный некоторым смыслом, — при условии, однако, что в ряде случаев мы допускаем возможность орфографических ошибок. Если текст имеет достаточный объем, то мы можем с большой долей вероятности сделать вывод, что именно таковым и было значение шифра.

Правильность этого умозаключения зависит от отсутствия у зашифрованного текста каких-либо иных известных нам особенностей, которые могли бы иметь значение для его расшифровки; поскольку если бы таковые существовали, — например, если бы нам было известно, существует или нет какое-то другое решение данной проблемы, — то следовало бы учесть то воздействие, которое могло бы усилить или же ослабить [правдоподобность] заключения. Это, таким образом, будет гипотеза.

21 А. Всякое правильное рассуждение является дедуктивным, индуктивным или гипотетическим; или же оно совмещает два или более из этих свойств. Дедукция довольно удовлетворительно рассматривается в большинстве учебников логики; однако следует сказать несколько слов об индукции и гипотезе для того, чтобы растолковать их более обстоятельно.

275. Индукцию можно определить как умозаключение, которое исходит из допущения, что все члены класса или агрегата обладают всеми теми свойствами, которые являются общими для всех тех членов данного класса, относительно которых известно, обладают ли они данными свойствами или же нет; или, иными словами, она предполагает, что в отношении всей совокупности (collection) истинно то, что истинно в отношении некоторого числа выбранных наугад примеров. Это можно было бы назвать статистическим умозаключением. В конечном счете умозаключение этого типа должно в большинстве случаев давать достаточно правильные заключения из истинных посылок. Если у нас есть мешок черных и белых фасолин, то путем подсчета той относительной пропорции, в которой встречаются фасолины разных цветов в нескольких взятых из мешка пригоршнях, мы можем приблизительно установить ту относительную пропорцию, в которой фасолины встречаются в самом мешке, поскольку достаточное число пригоршней позволило бы извлечь все фасолины из мешка. Центральной характеристикой индукции и ключом к ее

пониманию является то, что, взяв в качестве большей посылки силлогизма полученное таким вот образом заключение, а в качестве меньшей — пропозицию, устанавливающую, что определенные объекты взяты из рассматриваемого класса, мы поймем, что оставшаяся посылка индукции следует из них дедуктивно. Так, в нашем примере мы пришли к заключению, что во всех английских книгах буква е составляет примерно 11 1/4 процента от общего количества всех букв. Если принять это заключение за большую посылку, а за меньшую — пропозицию, согласно которой Л, В, C, D, E, F и G являются книгами на английском языке, то отсюда дедуктивно следует, что в А, В, C, D, E, F и G буква е составляет примерно 11 1/4 процента от общего количества всех букв. Соответственно, Аристотель определял индукцию как вывод большей посылки силлогизма из его меньшей посылки и заключения. Функция индукции заключается в том, чтобы заменить ряд, состоящий из множества субъектов, одним-единственным, который будет охватывать как всех их, так и бесконечное множество иных. Таким образом, она представляет собой разновидность «сведения многообразия к единству».

276. Гипотезу можно определить как умозаключение, которое исходит из допущения, что свойство, о котором известно, что оно с необходимостью заключает в себе некоторое число иных свойств, может быть с известной степенью вероятности предицировано любому объекту, имеющему все те свойства, которые, как известно, заключает в себе это исходное свойство. Точно так же, как индукцию можно рассматривать как вывод большей посылки силлогизма, так и гипотезу можно рассматривать как вывод меньшей посылки силлогизма из двух остальных пропозиций. Так, приведенный выше пример состоит из двух подобного рода выводов меньших посылок следующих

СИЛЛОГИЗМОВ:

1. Всякий английский текст определенного размера, в котором определенные письменные знаки обозначают буквы e, t, a и s, содержит примерно 11 1/4 процента значков первого рода, 8 1/2 процента — второго, 8 процентов — третьего и 7 1/2 процента — четвертого.

Этот зашифрованный текст представляет собой текст на английском языке определенного размера, в котором определенные письменные знаки обозначают e, t, a u s соответственно.

# Этот зашифрованный текст содержит примерно 11 1/4 процента значков первого рода, 8 1/2 процента — второго, 8 процентов — третьего и 7 1/2 процента — четвертого.

2. Фрагмент, написанный подобным алфавитом, имеет смысл, если определенные письменные значки заменяются определенными буквами.

Этот зашифрованный текст написан подобным алфавитом.

# Этот зашифрованный текст имеет смысл, если осуществлены подобные замены.

Функция гипотезы заключается в том, чтобы заменить огромный ряд предикатов, самих по себе не представляющих единства, одним-единственным рядом (или же небольшим числом таковых), который будет включать в себя их всех, а также (возможно) и неопределенное число других. Таким образом, она также представляет собой сведение многообразия к единству [2]. Всякий дедуктивный силлогизм может быть выражен в следующей форме:

2 Некоторые сведущие в логике возражают против моего неверного, как они считают, употребления термина гипотеза и утверждают, что в действительности у меня речь идет о умозаключении по аналогии. Для того, чтобы ответить им, достаточно сказать, что пример с шифром приводился в качестве подходящего примера гипотезы Декартом (Правило 10 Quevres choisies. Paris, 1865, p. 334), Лейбницем (Nouveaux Essais [Opera philosophica quae exstant latina gallica germanica omnia (Berlin: G. Eichler, 1840)], lib. 4, ch. 12, § 13, Ed. (Johannes Eduard] Erdmann, p. 383 b) и (как я узнал из Д. Стюарта (D. Stewart): Works [The Collected Works of Dugald Stewart, edited by William Hamilton (Edinburgh: Thomas Constable, 1854)], vol. 3, pp. 305 et seqq?) Грейвсандом (Gravesande), Босковичем (Boscovich), Гартли (Hartley) и Ж. Л. Лесажем (G. L. Le Sage). Термин гипотеза используется в следующим смыслах: 1. Для обозначения темы или пропозиции, образующей предмет рассуждения. 2. Для обозначения допущения. Аристотель тезисы (theses), или пропозиции, принятые без какого-либо основания, подразделяет на определения и гипотезы. Последние представ-

ляют собой пропозиции, устанавливающие существование чего-либо. Так, геометр говорит: «Пусть будет треугольник». 3. Для обозначения условия в общем смысле. Говорится, что мы ищем чего бы то ни было кроме счастья ###, условно. Наилучшее государство есть идеально совершенное, второе наилучшее — наилучшее на земле, третье — наилучшее ###, при определенных обстоятельствах. Свобода есть ###, или условие демократии. 4. Для обозначения антецедента гипотетической пропозиции. 5. Для обозначения риторического вопроса, подразумевающего определенные факты. 6. В «Синопсисе» Пселла — для обозначения указания (reference) субъекта на те предметы, которые он обозначает. 7. В наше время чаще всего — для обозначения заключения умозаключения, сделанного из следствия и консеквента к антецеденту. Именно так я употребляю данный термин. 8. Для обозначения такого заключения, которое является слишком слабым для того, чтобы быть — в качестве теории — включенным в состав научного знания.

Я приведу несколько авторитетных свидетельств для того, чтобы подтвердить семь вариантов употребления данного термина:

Шовен (Chauvin) — Lexicon Rationale, 1st Ed. [Etienne Chauvin, Lexicon rationale sive thesaurus philosophicus (Rotterdam: Petrus vander Slaart, 1692)] — «Hypothesis est propositio, qua; assumitur ad probanda aliam veritatem incognitam. Requirunt multi, ut hasc hypothesis vera esse cognoscatur, etiam antequam appareat, an alia ex ea deduci possint. Verumaiunti alii, hoc unum desiderari, ut hypothesis pro vera admittatur, quod nempe ex hac talia deducitur, quas respondent phaenomenis, et satisfaciunt omnibus difficultatibus, quae hac parte in re, et in iis quse de ea apparent, occurebant». [«Гипотеза — это пропозиция, которая принимается для проверки истинности того, истинность чего еще не известна. Многие требуют, чтобы гипотеза была признана истинной еще до того, как она проявит себя таковой, дабы другие [пропозиции] можно было бы выводить из нее. Правда, другие утверждают — дабы гипотеза могла допускаться в качестве истинной, — желательно лишь одно: чтобы выводимое из нее соответствовало явлениям, из которых оно выводится и чтобы разрешались все затруднения, как в самой вещи, так и в том, что из нее возникает» (лат.)].

Ньютон — «Hactenus phenomena ccelorum et maris nostri per vim gravitatis exposui, sed causam gravitatis exposui, sed causam gravitatis nondum assignavi... Rationem vero harum gravitatis proprietatum ex phaenomenis nondum potui deducere, ex hypotheses non fingo. Quic-

quid enim ex phasnomenis non deducitur, hypothesis vocanda est. ... In hac Philosophia Propositiones deducuntur ex phaenomenis, et redduntur generales per inductionem». Principia. Ad fin. [«Итак, я описал явления наших небес и морей с помощью силы тяжести, но не смог объяснить причины силы тяжести. ...Я не смог все же вывести основание этой силы тяжести из явлений и в силу этого я не измышляю гипотез. Все, что невозможно вывести из явлений, следовало бы называть гипотезой. ...При такой философии пропозиции выводятся из явлений и оцениваются в основном с помощью индукции» (лат?). См.: Isaac Newton, Philosophiae naturalis principia mathematica, 2 vols., edited by Thomas Le Seur and Franciscus Jac-quier (Glasgow: Т. Т. And J. Tegg, 1833), vol. 2, pp. 201-202].

Сэр Уильям Гамильтон. — «Гипотезы, то есть пропозиции, которые принимаются с вероятностью для того, чтобы объяснить или доказать что-то еще, что нельзя объяснить или доказать каким-либо иным путем». — Lectures on Logic (Am. Ed.) [edited by Henry L. Mansel and John Veitch (Boston-. Gould and Lincoln, 1859)], p. 188.

«Название гипотеза наиболее настойчиво дается условным предположениям, которые используются для объяснения феноменов постольку, поскольку эти последние наблюдаются, но которые утверждаются в качестве истинных только в том случае, если они в конечном счете подтверждаются исчерпывающей индукцией». — Ibid., p. 364.

«Когда дан феномен, который невозможно объяснить при помощи принципов, которые доставляются нам опытом, мы испытываем чувство неудовлетворенности и тревоги; отсюда возникает попытка отыскать какую-то причину, которая могла бы, по крайней мере с известной долей условности, объяснить этот не поддающийся объяснению феномен; и эта причина в конце концов признается подходящей и верной в том случае, если благодаря ей удается добиться исчерпывающего и совершенного объяснения данного феномена. Суждение, в котором феномен соотносится с подобного рода проблематичной причиной, называется гипотезой». — Ibid., pp. 449, 450. См. также: Lectures on Metaphysics [edited by Henry L. Mansel and John Veitch (Boston: Gould and Lincoln, 1859)], p. 117.

Дж. Ст. Милль — «Гипотеза — это любое предположение, которое мы делаем (либо не имея соответствующих данных, либо располагая данными, которых явно недостаточно) для того, чтобы попытаться дедуцировать из него заключения, которые соответствовали бы фактам, которые, как нам известно, являются реальными; при этом мы руководствуемся идеей, что если заключе-

Если А, то В;

Однако А:

л В.

И поскольку меньшая посылка в этой форме играет роль антецедента или основания гипотетической пропо-

ния, к которым ведет гипотеза, представляют собой известные истины, то сама гипотеза либо должна быть истинной, либо же по крайней мере должна быть правдоподобной». — Logic [A System of Logic, Ratiocinative and Inductive: Being a Connected View of the Principles of Evidence, and the Methods of Scientific Investigation, 2 vols. (London: Longmans, Green, 1865)] (6th Ed.), vol. 2, p. 8.

Кант — «Если все следствия знания истинны, то истинно также и это знание... Итак, можно заключать от следствия к к основанию, но не определяя, однако, этого основания. Лишь от совокупности всех следствий можно заключить к определенному основанию, что оно истинно. ...При втором, положительном и прямом виде заключения (modus ponens) имеется та трудность, что нельзя бывает аподиктически познать всю совокупность следствий, и поэтому путем указанного вида заключения приходят лишь к вероятному и гипотетически-истинному знанию (Hypotheses)» [2*]. — Logik [edited] by [Gottlieb Benjamin] Jasche; Werke, ed. Rosenkranz and Schubert [Immanuel Kant's sдmmtliche Werke, 12 parts in 14 vols., edited by Karl Rosenkranz and Friedrich Wilhelm Schubert (Leipzig: Leopold Voss, 1838-1842)], vol. 3, p. 221.

«Гипотеза есть признание суждения об истинности основания ради достижения следствий» [3*]. —Ibid., p. 262.

Гербарт — «Мы можем выдвигать гипотезы, затем дедуцировать следствия, а после этого — смотреть, согласуются ли эти последние с опытом. Такого рода предположения называются гипотезами». — Einleitung; Werke johann Friedrich Herbart. Lehrbuch zur Einleitung in die Philosophie // Sammtliche Werke, edited by g. Hartenstein (Leipzig: Leopold Voss, 1850)], vol. I, p. 53.

Бенеке — «Утвердительные выводы от консеквента к антецеденту, или гипотезы». — System der Logik [Friedrich Eduard Beneke. System der Logik als Kunstlehre des Denken, 2 vols. (Berlin: Ferdinand Dьmmler, 1842)], vol. 2, p. 103.

Число подобного рода цитат можно было бы без труда умножить.

зиции, то гипотетический вывод можно назвать рассуждением от консеквента к антецеденту.

277. Своей силой аргумент от аналогии, который известный логик [3] называет рассуждением от частностей к частностям, обязан тому, что он сочетает в себе свойства индукции и гипотезы; при помощи анализа его можно свести либо к индукции и гипотезе, либо к дедукции и гипотезе.

278. Однако хотя вывод распадается на три по существу своему различные разновидности, все они тем не менее относятся к одному и тому же роду. Мы видели, что нельзя законно вывести ни одного заключения, которое невозможно было бы получить путем последовательности умозаключений, каждое из которых имеет по две посылки и не подразумевает ни одного факта, который бы не утверждался.

279. Каждая из этих посылок представляет собой пропозицию, утверждающую, что определенные объекты обладают определенными свойствами. Каждый термин, входящий в подобного рода пропозицию, замещает либо определенные объекты, либо определенные свойства. Заключение можно рассматривать как пропозицию, подставляемую на место одной из посылок, при условии, что эта подстановка оправдывается фактом, установленным в другой посылке. Соответственно, заключение выводится из любой из посылок либо путем замены субъекта этой посылки новым субъектом, либо путем замены предиката этой посылки новым предикатом, либо путем замены обоих. Замена же одного термина другим может быть оправдана лишь постольку, поскольку термин, который заменяет исходный, представляет только то, что было представлено в заменяемом термине. Поэтому если обозначить заключение формулой:

S есть Р,

3 <].S.Mill. Logic Bk. II. Ch. 3, § 3>.

и заключение это выведено, путем замены субъекта, из посылки, которую в связи с вышесказанным можно выразить формулой:

М естьР,

то другая посылка должна утверждать, что любой предмет, который представляет S, должно также представлять и М или что

всякое S есть М;

а если заключение «S есть Р» получено из любой из посылок путем замены предиката, то эту посылку можно записать как

S есть М.

А другая посылка должна утверждать, что все свойства, имплицируемые в Р, имплицируются и в Мили что

все, что есть М, есть Р.

Поэтому в любом случае силлогизм должен поддаваться выражению в форме

S есть М; М есть Р:

:. S есть Р.

Наконец, если заключение отличается от каждой из посылок и субъектом, и предикатом, то форма выражения заключения и посылки может быть изменена так, чтобы они имели общий термин. Это всегда можно сделать, поскольку если Р — посылка, а С — заключение, то их можно сформулировать в следующем виде

Положение вещей, представленное в Р, реально, и Положение вещей, представленное в С, реально.

В этом случае другая посылка должна в какой-то форме виртуально утверждать, что любое положение вещей, та-

кое, как представленное в С, есть такое положение вещей, которое представлено в Р.

Всякое правильное рассуждение поэтому имеет одну общую форму; и, стремясь свести всю умственную деятельность к формуле правильного вывода, мы стремимся свести ее к одному-единственному типу.

280. Явным препятствием для сведения всей умственной деятельности к типу правильного вывода является существование ошибочного рассуждения. Всякое умозаключение подразумевает истинность общего принципа процедуры вывода (вне зависимости от того, обусловлена ли она определенным фактом, относящимся к субъекту умозаключения, или же правилом, относящимся к системе знаков), согласно которому умозаключение является правильным. Если этот принцип ложен, то умозаключение ошибочно; но ни правильное умозаключение, посылки которого являются ложными, ни чрезвычайно слабая, хотя и не являющаяся целиком логически неправильной, индукция или гипотеза, как бы ни переоценивалась ее сила, каким бы ложным ни было ее заключение, не представляют собой ошибки.

281. Слова, взятые именно в той связи, в которой они [располагаются] в рамках умозаключения, в силу этого и в самом деле включают любой факт, необходимый для того, чтобы сделать умозаключение убедительным; так что для логика, который должен иметь дело только со значениями слов согласно соответствующим принципам интерпретации, вне зависимости от интенции говорящего, распознаваемой по другим признакам, единственными ошибками, которые могли бы иметь место при таком подходе, были бы такие, которые представляли бы собою просто-напросто бессмыслицу и противоречие — либо потому, что заключения абсолютно несовместимы с их посылками, либо потому, что они связывают пропозиции при помощи выражающей заключение (illative) конъюнкции, при посредстве которой они ни при каких обстоятельствах не могут быть правильно связаны.

282. Для психолога, однако, умозаключение правильно только при том условии, что посылки, из которых было выведено ментальное заключение, оказываются достаточ-

ными — при условии, что они истинны, — для того, чтобы оправдать это заключение — либо самостоятельно, либо же при помощи других положений, которые ранее были признаны истинными. Тем не менее нетрудно показать, что все выводы, произведенные человеком и не являющиеся правильными в вышеуказанном смысле, принадлежат к четырем классам, а именно: 1) к классу выводов, чьи посылки являются ложными; 2) к классу выводов, которые обладают некоторой малой силой, хотя она все же имеет место; 3) к классу выводов, которые возникают из-за смешения одного предложения с другим; 4) к классу выводов, которые следуют из неотчетливого понимания, неправильного применения, или ложности, правила вывода. Поскольку если человек совершил ошибку, не относящуюся к какому-нибудь из вышеуказанных классов, то он — не будучи сбит с толку каким-либо предрассудком или другим суждением, служащим правилом вывода, — вывел бы из истинных посылок, постигнутых с совершенной отчетливостью, заключение, которое не имело бы в действительности ни малейшего значения. Если бы подобное было возможно, спокойное размышление и внимание вряд ли были бы полезны для мышления, ибо предусмотрительность требуется исключительно для того, чтобы мы приняли в расчет все факты, и притом сделали эти факты, принятые нами во внимание, отчетливыми; спокойствие же позволяет нам быть осмотрительными и при осуществлении выводов не поддаваться воздействию такого рода страсти, благодаря которой истинным оказывается то, чему мы желаем быть истинным, или же то, чего мы опасаемся как истинного, или же воздерживаться от следования некоторым другим ошибочным правилам вывода. Однако опыт показывает, что спокойное и внимательное рассмотрение тех же самых отчетливо постигнутых посылок (включая предрассудки) будет гарантировать вынесение одного и того же суждения всеми людьми. Итак, если ошибка относится к первому из этих четырех классов и ее посылки являются ложными, то следует предположить, что либо процедура вывода, осуществляемая умом от этих посылок к заключению, является правильной, либо же она ошибочна относительно одного из трех других способов; ведь невозможно

предположить, что ложность посылок может оказывать воздействие на процедуру действия разума в том случае, когда ложность [этих посылок] ему не известна. Если ошибка относится ко второму классу и обладает некоторой, пусть самой незначительной, силой, то она представляет собой правомочное вероятное умозаключение и принадлежит к классу правильных выводов. Если же она принадлежит к третьему классу и возникает из смешения одной пропозиции с другой, то это смешение обязано своим возникновением сходству между двумя этими пропозициями; это означает, что человек, увидев при рассуждении, что одна пропозиция обладает некоторыми качествами, которые свойственны другой, приходит к заключению, что первая пропозиция обладает всеми существенными качествами второй и эквивалентна ей. Итак, это гипотетический вывод, который, несмотря на то что он может быть слабым и его заключение может оказаться ложным, принадлежит к типу правильных выводов; и коль скоро ошибка по существу своему обусловлена этим смешением, процесс вывода ума при этих ошибках третьего класса подчиняется формуле правильного вывода. Если ошибка принадлежит к четвертому классу, то она возникает или из-за неправильного применения или непонимания правила вывода и тем самым является ошибкой, основанной на путанице, или же из-за принятия неправильного правила вывода. В этом последнем случае соответствующее правило на деле берется как какая-то посылка и поэтому ложное заключение имеет место просто из-за ложности посылки. Поэтому в любом ложном выводе, который способен осуществить человеческий ум, процесс вывода, осуществляемого умом, подчиняется формуле правильного логического вывода.

§ 3. Знаки-мысли

283. Третий принцип, следствия которого мы должны дедуцировать, заключается в том, что всегда, когда мы мыслим, нам в сознании даны некоторые переживания, образы, понятия или какие-либо иные репрезентации, которые функционируют в качестве знаков. Однако из факта наше-

го собственного существования (которое удостоверяется появлением незнания и заблуждения) следует, что все данное нам является феноменальным проявлением нашего собственного существа. Это обстоятельство не препятствует этому данному быть феноменом чего-то, находящегося вне нас, точно так же как радуга является проявлением одновременно и солнца и дождя. Когда мы мыслим, то мы сами, каковые мы суть в данный момент, выступаем как знаки. Итак, знак, как таковой, имеет три измерения (reference): во-первых, он есть знак для некоторой мысли, которая интерпретирует его; во-вторых, он есть знак, стоящий вместо некоторого объекта, эквивалентом которого он является в этой мысли; в-третьих, он есть знак, в некотором отношении или качестве, которое приводит его в связь с его объектом. Давайте задумаемся, что представляют собой те три коррелята, к которым отсылает мысль-знак.

284. (1) К какой мысли обращается та мысль-знак, которая есть мы сами, когда мы мыслим? Она может, посредством внешнего выражения, которого она, возможно, достигает только после значительного внутреннего развития, обращаться к мысли другого человека. Но вне зависимости от того, происходит это или нет, она всегда интерпретируется нашей собственной последующей мыслью. Если после любой мысли поток идей течет свободно, то он подчиняется закону умственной ассоциации. В этом случае всякая предшествующая мысль подсказывает что-то той мысли, которая следует за ней, то есть является знаком чего-то для этой последней. Правда и то, что наш ход мыслей может быть прерван. Но нам следует помнить, что в дополнение к принципиальному элементу мысли в любой момент в нашем уме имеются сотни вещей, которые привлекают лишь самое незначительное внимание или лишь в ничтожной степени осознаются нами. Поэтому отсюда вовсе не следует, что, поскольку новый элемент мысли получает полное преимущество, ход мысли, который он смещает, вообще обрывается. Напротив, из нашего второго принципа, согласно которому нет интуиции или познания, не обусловленного предыдущим познанием, следует, что включение нового опыта никогда не представляет из себя мгновенно-

го дела, но что это — событие, требующее времени и происходящее посредством длительного процесса. Поэтому его выдающееся положение (prominence) в сознании должно, вероятно, быть завершением нараставшего процесса; и если это так, то не имеется достаточной причины для того, чтобы мысль, которая была господствующей немного раньше, внезапно и мгновенно прекратилась. Если же ход мысли прекращается посредством постепенного угасания, то она свободно следует своим собственным законам ассоциации до тех пор, пока она продолжается, и поэтому нет момента, в который имелась бы мысль, относящаяся к этой последовательности, после которой нет [другой] мысли, интерпретирующей или повторяющей ее. Таким образом, закон, согласно которому всякая мысль-знак истолковывается или интерпретируется последующим, не имеет исключений до тех пор, пока все мысли не приходят к внезапному и окончательному концу в смерти.

285. (2) Следующий вопрос: к чему относится мысль-знак — что она именует — каков ее suppositum? Несомненно, что это — внешняя вещь в том случае, когда познается реальная внешняя вещь. Но тем не менее, поскольку мысль обусловлена предыдущей мыслью о том же самом объекте, она относится к вещи только посредством обозначения этой предыдущей мысли. Давайте предположим, например, что мы мыслим о Туссэне [5*] так, что он сперва мыслится как негр, но не обязательно как человек. Если впоследствии добавляется эта определенность, то это происходит благодаря мысли, что негр есть человек; это значит, что последующая мысль, «человек», относится к внешней вещи, будучи предицирована предшествующей мысли, «негр», которая у нас была об этой вещи. Если мы впоследствии будем думать о Туссэне как о генерале, то мы будем думать, что этот негр, этот человек был генералом. Итак, в любом случае последующая мысль обозначает то, что мыслилось в предшествующей мысли.

286. (3) Мысль-знак представляет свой объект в том отношении, в котором этот объект мыслится; то есть это отношение непосредственно осознается в мышлении или,

Нечто, лежащее в основе (лат.) 4*.

иными словами, оно само и есть мысль, или по крайней мере то, что мыслится мыслью, или же то, чем мыслится эта мысль в последующей мысли, для которой она есть знак.

287. Теперь нам предстоит рассмотреть два других свойства знаков, которые имеют большое значение в теории познания. Поскольку знак — это не вещь, которую он обозначает (signified), но отличается от последней в каких-то отношениях, ясно, что он должен обладать какими-то признаками, которые принадлежат ему сами по себе и не имеют ничего общего с его функцией репрезентации. Эти характеристики я называю материальными качествами знака. В качестве примера подобных качеств возьмем слово «man» («человек»): оно состоит из трех букв, отпечатанных на картинке плоским и нерельефным шрифтом. Во-вторых, знак должен обладать способностью связываться (не в уме, а реально) с другим знаком того же самого объекта или же с самим объектом. Таким образом, слова вовсе не обладали бы значением до тех пор, пока они не могли бы быть связаны в предложения при помощи реальной связки, которая соединяет знаки одной и той же вещи. Полезность некоторых знаков, таких, как флюгер, ярлык и т.п., заключается исключительно в их реальной связи с теми самыми вещами, которые они обозначают. В случае с картиной такая связь неочевидна, но она существует в силу ассоциации, которая связывает картину с ее образом в мозгу. Эту реальную, физическую связь знака с объектом, либо непосредственную, либо опосредованную связью с другим знаком, я называю чисто указательным (demonstrative) применением знака. Репрезентативная функция знака не заключается ни в его материальном качестве, ни в его чисто указательном применении; дело в том, что эта функция характеризует знак не по отношению к себе самому или же к реальному объекту, который он обозначает, но в его отношении к мысли, в то время как две вышеописанные характеристики принадлежат самому знаку независимо от его направленности на мысль. И все же если я возьму все вещи, имеющие определенные качества, и физически соединю их с другим рядом вещей, одно к одному, то они сгодятся в качестве знаков. Если они не рассматриваются в качестве таковых, то, значит, они не являются

действительными знаками, но суть знаки в том смысле, в каком, например, о невидимом цветке можно сказать, что он — красный, что также может служить симптомом психического заболевания.

288. Рассмотрим также состояние ума, как понятие. Оно есть понятие в силу того, что оно имеет значение, логическое содержание (comprehension); и если оно применимо к какому-то объекту, то это потому, что объект имеет свойства, включенные в содержание данного понятия. Так, логическое содержание мысли обычно считается состоящим из мыслей, содержащихся в ней; но мысли являются событиями, актами ума. Две мысли суть два события, разделенные во времени, и одна не может содержаться в другой в буквальном смысле слова. Можно возразить, что все мысли, в точности подобные друг другу, считаются одной и что когда говорят, что одна мысль содержит другую, то имеют в виду, что она содержит в себе мысль, в точности подобную той другой. Однако как две мысли могут быть подобными? Два объекта могут считаться подобными только в том случае, если они сравниваются и сводятся друг с другом в уме. Мысли не могут существовать за пределами сознания; они существуют лишь постольку, поскольку мыслятся. Следовательно, две мысли не могут быть подобными до тех пор, пока они в уме не сведены друг с другом. Но, что касается их существования, две мысли разделены интервалом времени. Мы весьма склонны воображать себе, что можем создать мысль, подобную прошлой мысли, ставя ее в соответствие последней так, как если бы эта прошлая мысль была бы все еще нам дана. Ясно, однако, что знание о том, что одна мысль подобна другой мысли или каким-либо образом верно репрезентирует другую мысль, не может возникнуть из непосредственного восприятия, но должно быть гипотезой (несомненно, полностью подтверждаемой фактами), и что поэтому образование такой репрезентирующей мысли должно быть зависимо от реальной силы, действующей вне сознания, а не просто от ментального [акта] сравнения. Поэтому когда мы говорим, что одно понятие содержится в другом, то имеем в виду, что обычно мы репрезентируем одно в другом; то есть мы

образуем особенный вид суждения [4], субъект которого обозначает одно понятие, а предикат — другое.

289. В таком случае ни одна мысль, ни одно чувствование сами по себе не содержат никаких других мыслей или чувствований, но все они являются абсолютно простыми и недоступными для анализа; считать, что они состоят из других мыслей или чувствований, так же ошибочно, как и считать, что движение по прямой линии состоит из двух движений, результатом которых оно является; то есть это утверждение — метафора или фикция, параллельные истине. Всякая мысль, какой бы искусственной и сложной она ни была, является, коль скоро она дана непосредственно, просто ощущением, не имеющим частей и потому не имеющим в себе сходства с какой-либо иной мыслью; поэтому она совершенно несопоставима с какой-либо иной мыслью и является абсолютно sui generis [5]. А все то, что совершенно несравнимо с чем-либо еще, является совершенно необъяснимым, потому что объяснение состоит в подведении вещей под общие законы или в распределении их по естественным классам. Следовательно, всякая мысль, поскольку она есть чувствование особого рода, есть просто окончательный, необъяснимый факт. Тем не менее это не противоречит моему постулату о том, что никакой факт нельзя оставлять необъясненным; ибо, с одной стороны, мы никогда не можем сказать себе: «Это дано мне», ибо прежде, чем мы сможем проделать акт рефлексии, ощущение пройдет; с другой стороны, когда ощущение прошло, мы уже никогда не сможем вернуть назад чувственное качество (quality of the feeling) таким, каким оно было в себе и

4 Суждение, касающегося минимума информации, о теории которого см. мою работу о содержании и объеме в: Proceedings of the American Academy of Art and Sciences, vol. 7, p. 426.

5 Заметьте, что я говорю сама по себе. Я не настолько сумасброден, чтобы отрицать, что мое ощущение красного сегодня сходно с моим ощущением красного вчера. Я всего-навсего говорю, что это сходство может заключаться только в физиологической силе, находящейся за пределами сознания, которая заставляег меня утверждать, что я опознаю это чувствование как являющееся тем же самым, что и предыдущее, так что это сходство не за-ключастся в общности ощущения.

для себя, или же узнать, на что оно было похоже само по себе, или даже обнаружить существование этого качества иначе, нежели как путем непосредственного заключения, оправляющегося от нашей общей теории о себе самих, да и то не в его своеобразии, но лишь как нечто данное. Будучи данными, чувствования все одинаковы и не требуют объяснения, поскольку они содержат только то, что является всеобщим. Таким образом, все, что мы можем истинно предицировать чувствованиям, поддается объяснению; не поддается объяснению только то, что мы не можем знать при помощи рефлексии. Таким образом, мы не впадаем в противоречие, связанное с трактовкой опосредованного как не поддающегося опосредованию. Наконец, ни одна действительно данная мысль (которая есть просто чувствование) не имеет какого-либо значения, какой-либо интеллектуальной значимости сама по себе; ибо оно заключается не в том, что в действительности мыслится, но в том, с чем эта мысль может быть связана, будучи репрезентирована в следующей мысли. Таким образом, значение мысли есть всецело нечто возможное. На это можно возразить, что если ни одна мысль не имеет значения, то и все мышление в целом не имеет значения. Но это так же ошибочно, как ошибочно считать, что раз каждое место, последовательно занимаемое телом, лишено пространства для движения, то и во всем пространстве для движения нет места. Ни в какой момент времени в состояниях моего ума нет ни познания, ни репрезентации, но они имеются в отношениях между состояниями моего ума в различные моменты времени [6]. Короче говоря, непосредственное (а следовательно, в себе не поддающееся опосредованию — неанали-зируемое, необъяснимое, неинтеллектуальное) течет непрерывным потоком через наши жизни; это общая сумма сознания, опосредование которого, то есть непрерывность, осуществляется реальной действующей силой вне сознания [6*].

6 Соответственно, точно так же, как мы говорим, что тело находится в движении, а не что движение находится в теле, нам следует говорить, что мы находимся в мысли, а не что мысли находятся в нас.

290. Таким образом, мы имеем в мысли три элемента: во-первых, репрезентативную функцию, которая делает ее репрезентацией; во-вторых, чистое указательное применение, или реальное соотношение, которое ставит одну мысль в отношение к другой мысли; и в-третьих, материальное качество, или то, как она чувствуется, которое придает мысли ее качество [7].

291. Что ощущение не обязательно является интуицией или первым впечатлением чувств, весьма очевидно в случае чувства красоты и, как было показано [8] в случае звука. Когда ощущение прекрасного определено предыдущими познаниями, оно всегда возникает как предикат; то есть мы думаем, что что-то прекрасно. Всякий раз, когда бы ощущение ни возникло подобным образом как следствие других [ощущений], индукция показывает, что эти другие ощущения являются более или менее сложными. Так, ощущение определенного вида звука возникает в результате воздействий на различные нервы уха, скомбинированных особым образом и следующих друг за другом с определенной скоростью. Ощущение цвета зависит от воздействий на глаз, следующих друг за другом регулярно и с определенной скоростью. Ощущение прекрасного возникает на основе множества других впечатлений. И так же обстоит дело во всех иных случаях. Во-вторых, все эти ощущения сами по себе просты или по крайней мере они таковы по сравнению с теми, которые вызывают их. Соответственно, ощущение есть простой предикат, замещающий сложный предикат; иными словами, оно выполняет функцию гипотезы. Но общий принцип, согласно которому всякая вещь, к которой относится такое-то ощущение, имеет такой-то сложный ряд предикатов, определен не разумом (как мы увидели), но имеет произвольную природу. Следовательно, класс гипотетических выводов, сходство с которым имеет возникающее ощущение, представляет собой рассуждение от определения к определяемому, в котором большая по-

7 О качестве, отношении и репрезентации см.: Proceedings of the American Academy of Art and Sciences, vol. 7, p. 293-

8 «Questions Concerning Certain Faculties Claimed for Man //Journal of Speculative Philosophy. vol. 2 (1868), pp. 103-114>.

сылка имеет произвольную природу. Только в этом модусе рассуждения эта посылка определена конвенциями языка и выражает ситуацию, в которой используется слово; а при образовании ощущения она определена строением нашей природы и выражает обстоятельства, при которых появляется ощущение, или естественный умственный знак. Таким образом, ощущение, постольку, поскольку оно репрезентирует что-либо, определено, согласно логическому закону, предшествовавшими познаниями; это означает, что эти познания обусловливают наличие ощущения. Но коль скоро ощущение есть просто чувствование особого рода, то оно определено некоей необъяснимой, таинственной силой; и, тем самым является не репрезентацией, но только материальным ее качеством. Ибо точно так же, как в рассуждении от определения к определяемому для логика совершенно безразлично, как будет звучать определяемое слово или сколько будет в нем букв, и в случае с этим соответствующим словом никакой внутренний закон не смог бы определить, как оно будет переживаться само по себе. Поэтому чувствование как чувствование есть лишь материальное качество умственного знака [7*].

292. Однако нет такого чувствования, которое не было бы также и репрезентацией, предикатом чего-либо, логически обусловленным предшествующими чувствованиями. Ибо если имеются вообще какие-либо чувствования, которые не являются предикатами, то это — эмоции. Итак, всякая эмоция имеет субъект. Если человек рассержен, он говорит себе о том или ином явлении, что оно подло или отвратительно. Если он радуется, то он говорит: «это восхитительно». Если он чем-то озабочен, то говорит: «Это странно». Короче говоря, всякий раз, когда человек испытывает какое-то чувство, он думает о чем-то. Даже те страсти, которые не имеют определенного объекта — такие, как меланхолия, — осознаются благодаря тому, что придают определенный оттенок объектам мысли. Причина же, заставляющая нас считать эмоции скорее аффектами Я, нежели познаниями какого-либо иного вида, состоит в том, что мы сочли их более зависимыми от нашей случайной ситуации в данный момент, в сравнении с другими познаниями; но это означает только то, что они являются позна-

ниями, слишком ограниченными для того, чтобы быть полезными. Эмоции, как покажет даже небольшое наблюдение, возникают тогда, когда наше внимание привлечено к сложным и не поддающимся постижению обстоятельствам. Страх возникает, когда мы не можем предсказать свою судьбу; радость — в случае неких смутных и особенно сложных ощущений. Если в случае, когда имеются определенные данные, свидетельствующие о том, что событие, представляющее для меня большой интерес и, по моему предположению, имеющее шанс осуществиться, может не произойти, я после взвешивания вероятностей, и изобретения мер предосторожности, и отбора дальнейшей информации обнаруживаю, что не в состоянии прийти к какому-либо установленному заключению по отношению к будущему, вместо того интеллектуального гипотетического вывода, который я искал, возникает чувство беспокойства. Когда происходит что-то, что я не могу объяснить, я испытываю чувство удивления. Когда я пытаюсь представить себе то, что я никогда не смогу сделать, например удовольствие в будущем, я надеюсь. «Я не понимаю вас», — говорит обычно рассерженный человек. Не поддающееся постижению, невыразимое, непостижимое обыкновенно возбуждает эмоции; но ничто не охлаждает так, как научное объяснение. Таким образом, эмоция всегда является простым предикатом, которым при помощи определенной операции ума заменяется весьма сложный предикат. Итак, если мы сочтем, что такой весьма сложный предикат требует объяснения при помощи гипотезы, что эта гипотеза должна быть более простым предикатом, заменяющим тот сложный предикат, и что, когда мы обладаем эмоцией, гипотеза, строго говоря, едва ли возможна, — то сходство между ролями, выполняемыми эмоцией и гипотезой, окажется весьма примечательной. Бесспорно, что между эмоцией и интеллектуальной гипотезой имеется определенное различие, в силу которого мы имеем право считать, в случае с этой последней, что по отношению ко всему, к чему может быть применен простой гипотетический предикат, сложный предикат окажется истинным; тогда как в случае эмоции мы сталкиваемся с пропозицией, в пользу которой нельзя найти каких-то разумных доводов, но которая про-

сто обусловлена нашим эмоциональным состоянием. Это в точности соотносится с различием между гипотезой и рассуждением от определения к определяемому, и, таким образом, может показаться, что эмоция есть не что иное, как ощущение. Тем не менее между эмоцией и ощущением имеется, по-видимому, различие, и я определил бы его так: 293. Есть некоторое основание считать, что в соответствии со всяким чувствованием, происходящим в нас, в наших телах происходит некоторое движение. Это свойство мысли-знака, поскольку оно не находится в какой-либо рациональной зависимости от значения знака, можно сравнить с тем, что я назвал материальным качеством знака; но оно отличается от последнего тем, что нет существенной необходимости в том, чтобы оно еще и переживалось для того, чтобы имелась какая-то мысль-знак. В случае ощущения многообразие впечатлений, которое предшествует ему и его обусловливает, не имеет сходства с телесным движением, ему соответствующим, возникая из любого большого нервного узла или из мозга, и, вероятно, по этой причине ощущение производит не слишком значительное нервное потрясение в человеческом организме; кроме того, само ощущение не является мыслью, обладающей достаточно сильным влиянием на ход мысли, за исключением роли той информации, для передачи которой оно может служить. Эмоция, с другой стороны, возникает значительно позже в развитии мысли — я имею в виду то, что она более отдалена от первоначального познания ее объекта, — и мысли, которые обусловливают ее, всегда уже соотнесены с соответствующими движениями в мозгу или в центральной нервной системе. Следовательно, эмоция производит многочисленные движения в теле и, вне зависимости от ее репрезентативной значимости, сильно воздействует на ход мысли. Животные двигательные акты, на которые я ссылаюсь, — это прежде всего такие движения, как: краснеть от стыда или застенчивости, закрывать глаза, пристально смотреть, глазеть; улыбаться, хмуриться, смотреть сердитым взглядом; дуться, надувать губы; смеяться, плакать, рыдать, извиваться, вздрагивать, дрожать, удивляться, испытывать шок; вздыхать, сопеть, фыркать; пожимать плечами, стонать; грусть, тоска, уныние; трепет, дрожь; пе-

реполнение сердца чувствами и т.д. и т.п. Во-вторых, к этому, по всей видимости, можно добавить другие более сложные действия, которые тем не менее возникают из непосредственных импульсов, а не из размышлений.

294. Как собственно ощущения, так и эмоции отличаются от переживания мысли тем, что в случае ощущения и эмоции материальное качество делается заметным в силу того, что мысль не обладает отношением основания к мыслям, которые определяют ее; в случае же с переживанием мысли соответствующее отношение имеет место и отвлекает внимание, уделяемое просто переживанию. Говоря, что в ряде случаев отсутствует отношение причины к определяющим мыслям, я имею в виду то, что в содержании мысли нет ничего такого, что объясняло бы, почему ему следовало бы появиться только в случае наличия этих определяющих мыслей. Если такое отношение причины есть, если мысль существенно ограничена в своем применении к этим объектам, тогда мысль постигает мысль иную, нежели она сама; иными словами, в этом случае она является сложной мыслью. Несложная мысль не может поэтому быть чем-то иным, кроме как ощущением или эмоцией, не имеющими рационального характера. Это весьма отличается от общепринятого учения, согласно которому высшие и наиболее «метафизические» понятия являются абсолютно простыми. Меня могут спросить, как следует анализировать такое понятие бытия или могу ли я хотя бы определить единицу, двойку и тройку без соответствующих подсчетов (diallelon). Итак, прежде всего я признаю, что ни одно такое понятие не может быть расчленено на два других, более высокого уровня, чем оно само; и в этом смысле поэтому я целиком и полностью признаю, что наиболее метафизические, достоверные и в высшем смысле интеллектуальные понятия являются абсолютно простыми. Однако, хотя эти понятия не могут быть определены через род и видовое отличие, имеется еще и другой способ, которым они могут быть определены. Всякое определение осуществляется через отрицание; изначально мы можем распознать любое свойство, только сравнив объект, обладающий этим свойством, с объектом, который этим свойством не обладает. Поэтому понятие, которое

было бы совершенно общим во всех отношениях, было бы недоступно познанию и невозможно. Мы не приобретаем понятие бытия, в смысле, заключенном в связке, путем наблюдения того, что все вещи, которые мы можем мыслить, имеют что-то общее, поскольку ничего такого не наблюдается. Мы получаем его благодаря рефлексии над знаками — словами или мыслями; мы видим, что различные предикаты могут быть приписаны одному и тому же предмету и что каждый из них делает некоторое понятие применимым к предмету; тогда мы воображаем, что предмет обладает чем-то истинным по отношению к себе самому, потому что предикат (все равно какой) применим к нему; а это мы и называем бытием. Поэтому понятие бытия является понятием о знаке — то есть о мысли или слове; и поскольку оно неприменимо к каждому знаку, оно не является изначально общим, хотя оно и может быть таковым в своем опосредованном применении к вещам. Бытие поэтому может быть определено; оно может быть определено, например, как то, что является общим для объектов, включенных в какой-либо класс, и как то, что является общим для объектов, не включенных в тот же самый класс [8*]. Однако не будет ничего нового в том, что мы скажем, что метафизические понятия являются главным образом и по сути мыслями относительно слов или мыслями относительно мыслей; таковы учения как Аристотеля (чьи категории являются частями речи), так и Канта (чьи категории являются свойствами различных видов пропозиций).

295. Ощущение и способность абстрагирования или внимания могут в известном смысле считаться единственными составными элементами любой мысли. Рассмотрев первое, давайте теперь предпримем анализ последнего. Силой нашего внимания особое значение придается одному из объективных элементов сознания. Это подчеркнутое внимание, следовательно, само не является объектом непосредственного сознания; и в этом отношении оно совершенно отличается от переживания. Поэтому коль скоро это подчеркнутое внимание все же воздействует определенным образом на сознание и, таким образом, может существовать только постольку, поскольку оказывает воздействие на наше знание, и коль скоро ни один акт даже

предположительно не может определить тот акт, который предшествует ему во времени, то этот акт может состоять только в способности указанного познания оказывать воздействие на нашу память или на какую-либо иную последующую мысль, подвергающуюся воздействию. Это подтверждается тем фактом, что внимание является делом непрерывного количества; ибо непрерывное количество, насколько это нам известно, сводится в конечном счете ко времени. Соответственно, мы обнаруживаем, что внимание действительно производит очень сильное воздействие на последующую мысль. Во-первых, оно сильно воздействует на память: чем больше внимания уделяется мысли, тем дольше она сохраняется в памяти. Во-вторых, чем сильнее внимание, тем теснее связь и тем правильнее логическая последовательность в мысли. В-третьих, при помощи внимания может быть восстановлена забытая мысль. Исходя из этих фактов, мы понимаем, что внимание есть сила, посредством которой мысль в один момент времени связывается и соотносится с мыслью в другой момент времени; или если применять концепцию мысли как знака, то мы понимаем, что внимание есть чистое указательное применение мысли-знака.

296. Внимание возникает тогда, когда один и тот же феномен появляется неоднократно при различных обстоятельствах или когда один и тот же предикат [встречается] у разных предметов. Мы видим, что А обладает определенным свойством, что В и С обладают тем же самым свойством; это привлекает наше внимание, так что мы говорим.-«Они обладают этим свойством». Таким образом, внимание есть акт индукции; но это такая индукция, которая не способствует увеличению нашего знания, поскольку вышеупомянутое «они» относится только к тем частным случаям, которые становятся нам известны благодаря опыту. Короче говоря, это умозаключение от энумерации.

297. Внимание воздействует на нервную систему. Эти воздействия суть привычки, или нервные ассоциации. Привычка возникает тогда, когда мы, обладая ощущением выполнения определенного акта т, при различных обстоятельствах а, b, с, начинаем выполнять этот акт каждый раз, когда возникает некое общее событие l, для которого

а, b, с, суть отдельные случаи. Это значит, что познанием того, что

всякий случай a, b или с есть случай т,

определяется познание того, что

всякий случай /есть случай т.

Таким образом, образование привычки есть индукция, и поэтому оно необходимо связано с вниманием или абстрагированием. Волевые акты происходят от ощущений, вызванных привычками, так же как инстинктивные действия происходят от нашей врожденной природы.

298. Мы видели, таким образом, что любой вид модификаций сознания — внимание, ощущение и понимание — представляет собой вывод. Могут возразить, однако, что вывод имеет дело только с обшими терминами и что образ, или абсолютно единичная репрезентация, не может поэтому быть выведен.

299. «Единичный» и «индивидуальный» суть двусмысленные термины. «Единичный» может означать то, что может быть только «здесь» и «теперь». В этом смысле он не противопоставляется общему, Солнце в этом смысле представляет собой единичное, но, как объясняется в любом добротном трактате по логике, оно является общим термином. Я могу обладать весьма общим понятием о Ермолае Варваре, однако я все же постигаю его как существо, способное находиться только «здесь» и «теперь». Когда об образе говорят, что он — единичный, это означает, что он совершенно определен во всех отношениях. Всякое возможное свойство, или отсутствие такового, вследствие этого должно быть истинным в отношении такого образа. Выражаясь словами наиболее выдающегося толкователя этого учения, образ человека «должен быть образом или белого, или черного, или краснокожего; прямого или сгорбленного, высокого, или низкого, или среднего роста человека» [9]. Он должен быть образом человека с открытым или закрытым ртом, с волосами в точности такого-то оттенка, фигура которого в точности обладает такими-то пропорциями.

9 .

Ни одно из положений Локка не было отвергнуто с таким презрением всеми друзьями образа, как его отрицание того, что «идея» треугольника должна быть идеей или тупоугольного, или прямоугольного, или же остроугольного треугольника. В действительности образ треугольника должен быть образом одного треугольника, каждый из углов которого имеет определенное количество градусов, минут и секунд.

300. Коль так, то ясно, что ни один человек не обладает истинным образом дороги к своему офису или любой другой реальной вещи. На самом деле он вообще не обладает ее образом до тех пор, пока не оказывается способен не только осознать, но и представить ее себе (верно или неверно) во всех ее бесконечных деталях. Коль скоро это так, то оказывается весьма сомнительным, обладаем ли мы вообще такой вещью, как образ в нашем воображении. Пожалуйста, читатель, посмотри на ярко-красную книгу или на какой-нибудь другой ярко окрашенный объект, а затем закрой глаза и скажи, видишь ли ты этот цвет, все равно, яркий или бледный, — если, конечно же, здесь есть что-нибудь напоминающее зрение. Юм и другие последователи Беркли считают, что нет никакой разницы между зрительным восприятием красной книги и воспоминанием о ней, за исключением «различной степени силы и живости». «Цвета, которые использует память, — говорит Юм, — оказываются слабыми и блеклыми по сравнению с теми, в которые обряжены наши первоначальные восприятия» [10]. Если бы это утверждение относительно различия [между восприятием и воспоминанием] было правильным, то мы вспоминали бы книгу менее красной, нежели она есть на самом деле; тогда как в действительности мы вспоминаем цвет с очень большой точностью в течение небольшого промежутка времени, прошедшего после восприятия (пожалуйста, читатель, проверь это), хотя мы и не видим ничего похожего на него. Нас совершенно не охватывает что-либо, относящееся к переживанию цвета, за исключением сознания того, что мы могли бы его осознать. В качестве дальнейшего доказательства я попрошу читателя произве-

10 .

ста небольшой эксперимент. Пусть он, если может, представит себе образ лошади — не той, какую он когда-либо видел, но именно воображаемой лошади — и, прежде чем продолжить чтение, пусть зафиксирует образ в своей памяти при помощи созерцания [11] ...[так]. Сделал читатель то, что требовалось? Ибо я протестую, поскольку нечестно было бы продолжать чтение, не сделав этого. Итак, читатель может в общих чертах сказать, какого цвета была эта

11 Нет никакой необходимости убеждать человека, родным языком которого является английский, в том, что созерцание является по сути своей (1) длительным, (2) волюнтативным и представляет собою (3) действие и что оно никогда не используется для обозначения того, что становится в этом акте ясным для ума Иностранец может убедиться в этом, изучая произведения англоязычных авторов Так, Локк (Essay concerning Human Understanding, Book II, chap 19, § 1) говорит «Если [идею] долгое время рассматривают в уме, это есть созерцание», и затем (ibid, Book II, ch. 10, § 1) «...удержание в течение некоторого времени в уме проникшей в него идеи называется созерцанием» Поэтому этот термин не годится для перевода Anschauung, поскольку этот последний не включает акта, который необходимо являлся бы длительным или волюнтативным, и обозначает чаще всего ментальную репрезентацию, иногда — способность, значительно реже — получение восприятия в уме и уж совсем редко — действие Перевод Anschauung посредством «интуиции» не встречает такого рода невыносимого возражения. Этимологически оба слова в точности соответствуют друг другу. Исходным философским значением интуиции было познание наличного многообразия в его характерных чертах; ныне же оно обычно используется для того, чтобы, как говорит современный автор, «включить все результаты способностей восприятия (внешнего или внутреннего) и воображения; всякий акт сознания, непосредственным объектом которого является индивиду будь то вещь, акт или состояние ума, данные в условиях определенного существования в пространстве и во времени» Наконец, перевод Anschauung как интуиции засвидетельствован и авторитетом самого Канта; и конечно же, общеупотребительным способом написания немцами латинских терминов Более того, «интуитивный» часто заменяет anschauend или anscbaulicb. Если это приводит к ошибочному пониманию Канта, то это ошибочное понимание разделяется [в таком случае] им самим и практически всеми его соотечественниками.

лошадь — серого, гнедого, или же черного. Однако он, вероятно, не может сказать, какого в точности оттенка она была. Он не может установить этого с той же точностью, с какой он может сделать это после того, как увидит такую лошадь. Но почему, если он имел в своем уме образ, который обладал общим цветом не более, чем отдельным оттенком, последний мгновенно исчез из его памяти, в то время как первый все еще остается? Можно возразить, что мы всегда забываем детали раньше, чем более общие свойства; но на то, что этот ответ является недостаточным, указывает, как я полагаю, та предельная несоразмерность, имеющая место между промежутками во времени, когда точный оттенок чего-либо созерцаемого вспоминается в сравнении с тем мгновенным забвением точного оттенка чего-то воображаемого, а также между значительно более живой памятью о виденной вещи,по сравнению с памятью о вещи воображаемой.

301. Я полагаю, что номиналисты смешивают мышление треугольника, не рассматривающее его ни как равносторонний, ни как равнобедренный, ни как неравносторонний, и мышление треугольника, которое не рассматривает, является ли он равносторонним, равнобедренным или неравносторонним.

302. Важно помнить, что мы не обладаем интуитивной способностью проводить различие между одним субъективным модусом сознания и другим; и следовательно, зачастую мыслим, что что-то представляется нам в качестве наглядного образа, в то время как на самом деле оно конструируется из весьма шатких данных посредством понимания. Так обстоит дело со сновидениями, как это показано часто встречающейся невозможностью описать сновидение умопостигаемым образом без добавления к нему чего-то, что, как мы ощущаем, отсутствовало в самом сновидении. Многие сновидения, которые бодрствующая память превращает в детальные и последовательные истории, вероятно, должны были быть простой беспорядочной смесью этих переживаний и способности осознания этого и того, о которых я только что упомянул.

303. Я собираюсь теперь пойти еще дальше и сказать, что мы не обладаем образами даже в действительном вос-

приятии. Будет достаточно доказать это на примере зрения, ибо если в том случае, когда мы смотрим на объект, не усматривается ни одного наглядного образа, то нет никаких оснований считать, что слух, осязание и другие чувства превосходят в этом отношении зрение То, что наглядный образ не отображается на нервах сетчатки — абсолютно достоверно, если, как сообщают нам физиологи, каждый нерв представляет собой нечто вроде «игольного острия», направленного к свету, причем расстояние между нервами оказывается значительно большим, чем minimum visible. To же самое обстоятельство проявляется в нашей неспособности воспринять широкую «мертвую точку» приблизительно в центре сетчатки. Если в таком случае мы имеем перед собой наглядный образ чего-либо, когда смотрим, то это образ, сконструированный умом под воздействием предыдущих ощущений При условии, что эти ощущения являются знаками, понимание, [отталкиваясь] от этих знаков посредством рассуждения, могло бы достичь всеобъемлющего знания внешних вещей, которое мы получаем от зрения, в то время как ощущения оказываются совершенно неподходящими для образования какого-либо полностью определенного образа или репрезентации. Если мы обладаем подобным образом или изображением (jncture), мы должны обладать в нашем уме представлением о поверхности, которая есть только часть любой видимой нами поверхности, и мы должны видеть, что любая часть [поверхности], сколь бы малой она ни была, имеет какой-то цвет. Если посмотреть с некоторого расстояния на пятнистую поверхность, то может показаться, что мы не увидим, является ли она пятнистой или нет; но если мы имеем перед собой образ, то поверхность появится перед нами либо как пятнистая, либо как не пятнистая Наконец, глаз благодаря тренировке обретает способность различать мельчайшие оттенки цвета, но если мы видим только совершенно определенные образы, то мы должны еще до того, как наши глаза приобретут сноровку, видеть всякий цвет как цвет, имеющий определенный оттенок. Таким об-

* Минимально доступным для восприятия при помощи зрения (лат.).

разом, предполагать, что мы имеем перед собой образ тогда, когда мы смотрим, не только является гипотезой, которая ничего не объясняет, но такой гипотезой, которая в действительности порождает трудности, требующие, в свою очередь, новой гипотезы для их разрешения.

304. Одна из этих трудностей возникает из того факта, что детали различаются сложнее и забываются быстрее, чем общие обстоятельства. Согласно этой теории, общие признаки существуют в деталях; детали же представляют собой, в действительности, весь наглядный образ или картину целиком. Поэтому представляется довольно странным то обстоятельство, что все, лишь вторично существующее на картине, должно производить большее впечатление, чем сама эта картина. Верно, что на старой картине детали выделяются с большим трудом; но это потому, что мы знаем, что потемнение картины является результатом времени и оно не является частью самой картины. Нет никакой трудности в том, чтобы выделить детали картины в том состоянии, в каком они находятся в настоящее время, единственная трудность заключается в постижении того, что она представляла собой раньше. Но если мы имеем картину [отображенной] на сетчатке, то мельчайшие детали здесь столь же и даже более велики, чем ее общее очертание и значимость Однако то, что должно быть действительно видно, оказывается очень сложно опознать, тогда как то, что видится только при помощи абстрагирования от того, что действительно видно, оказывается предельно ясным.

305. Однако решающий аргумент против того, что мы обладаем какими-либо образами или абсолютно определенными репрезентациями в восприятии, заключается в том, что в этом случае в каждой такой репрезентации мы обладали бы материалом для бесконечного количества сознательного познания, которое мы даже еще не осознали Итак, нет никакого смысла в утверждении, будто мы обладаем в уме чем-то, что вообще не оказывает ни малейшего воздействия на наше осознание акта познания Самое большее, что может быть сказано, — это то, что когда мы смотрим, то оказываемся в ситуации, находясь в которой мы способны получить очень значительное и, вероятно,

необъятное количество знаний о видимых качествах объектов.

306. Более того, то, что восприятия не являются полностью определенными и единичными, очевидно следует из того факта, что всякое чувство является механизмом абстрагирования. Зрение само по себе информирует нас только о цветах и формах. Никто не может притворяться, что образы зрения абсолютно определены по отношению ко вкусу. Они поэтому носят настолько общий характер, что не являются ни сладкими, ни не сладкими, ни горькими, ни не горькими, ни вкусными, ни безвкусными

307. Следующий вопрос обладаем ли мы какими-либо общими понятиями, помимо тех, что [представлены] в суждениях? Очевидно, что при восприятии, в котором мы познаем вещь как существующую, имеется суждение о том, что вещь существует, поскольку простое общее понятие о вещи ни в коем случае не является познанием этой вещи в качестве существующей. Однако обычно говорилось, что мы можем представить себе любое понятие, не вынося при этом какого-либо суждения; однако, по-видимому, в этом случае мы только произвольно полагаем, что обладаем каким-то опытом. Для того, чтобы представить себе число 7, я полагаю, то есть я произвольно выношу гипотетическое суждение, что перед моими глазами имеются определенные единицы, и я сужу, что этих единиц — семь. Это, как кажется, самая простая и рациональная точка зрения на проблему, и я могу добавить, что эта точка зрения была принята лучшими логиками. Если дело обстоит так, тогда то, что известно под именем ассоциации образов, в действительности является ассоциацией суждений. Ассоциация идей, говорят, происходит согласно трем принципам — сходства, смежности и причинности. Однако будет столь же правильно, если мы скажем, что знаки обозначают то, что они обозначают, посредством трех принципов сходства, смежности и причинности. Нет никакого сомнения в том, что все, являющееся знаком чего бы то ни было, ассоциируется с последним посредством сходства, смежности и причинности; точно так же нет никакого сомнения в том, что любой знак вызывает в памяти вещь, которую он обозначает. Так что ассоциация идей состоит в том, что суж-

дение производит другое суждение, знаком которого оно является. А это не что иное, как вывод.

308. Все, к чему мы проявляем хотя бы малейший интерес, создает в нас свою собственную эмоцию, какой бы слабой она ни была. Эта эмоция является знаком и предикатом вещи. Итак, когда у нас есть вещь, напоминающая другую, то возникает сходная эмоция; а из этого мы мгновенно заключаем, что вторая похожа на первую. Формальный логик старой выучки скажет, что в логике в заключение не может входить термин, не содержавшийся в посылках, и что поэтому предположение чего-то нового должно будет существенно отличаться от процедуры вывода. Однако я отвечу, что это правило логики применимо только к тем умозаключениям, которые технически называются полными. Мы можем рассуждать и действительно рассуждаем так:

Элиас был человеком;

:. Он был смертен.

И это умозаключение столь же логически обоснованно, как и полный силлогизм, хотя оно таково только потому, что большая посылка последнего оказывается истинной. Если переход от суждения «Элиас был человек» к суждению «Элиас был смертен» без того, чтобы действительно сказать себе: «Все люди смертны», не является выводом, то тогда термин «вывод» употребляется в таком ограниченном смысле, что выводы вряд ли будут иметь место где-либо за пределами учебника логики.

309. То, что здесь сказано по поводу ассоциации по сходству, верно и в отношении всех остальных ассоциаций. Всякая ассоциация осуществляется посредством знаков. Всякий предмет имеет свои субъективные или эмоциональные качества, которые приписываются или абсолютно, или относительно, или путем конвенционального вменения всему тому, что является его знаком. И таким образом, мы рассуждаем:

Знак является тем-то и тем-то;

:. Знак есть эта вещь.

Это заключение, однако, преобразуется благодаря другим размышлениям, так что оно приобретает следующий

ВИД:

Знак есть почти что (представитель) эта вещь (этой вещи).

§ 4. Человек-знак

310. Теперь мы подошли к рассмотрению последнего из четырех принципов, последствия которых мы должны проследить; а именно что абсолютно непознаваемое является абсолютно немыслимым. Наиболее сведущие люди давным-давно должны были понять, что согласно картезианским принципам собственная реальность вещей в конечном счете нe может быть нам известна. Отсюда распространение идеализма, который является, по существу, антикартезианским, будь то среди эмпириков (Беркли, Юм) или среди ноологов (Гегель, Фихте). Принцип, который обсуждается в данный момент, является откровенно идеалистическим; ибо, поскольку значением слова является понятие, которое оно передает, абсолютно непознаваемое не имеет значения, поскольку нет понятия, закрепленного за ним. Оно является поэтому словом, не имеющим значения; и, следовательно, все, что подразумевается под каким-либо термином в качестве «реального», в некоторой степени познаваемо и, таким образом, обладает природой познания в объективным смысле этого термина.

311. В любой момент мы обладаем определенной информацией, то есть мы обладаем познаниями, логически выведенными посредством индукции и гипотезы из предыдущих познаний; эти предыдущие познания являются менее общими, менее отчетливыми и осознаются нами с меньшей степенью живости. Они, в свою очередь, были выведены из других, еще менее общих, менее отчетливых и менее живых [познаний]; и так далее вплоть до идеально [12]

12 Под идеальным я имею в виду предел, который возможное не может достичь.

первого, которое является совершенно единичным и находящимся полностью вне сознания. Это идеально первое есть особенная вещь-в-себе. Оно не существует как таковое. Это означает, что не существует вещи, которая была бы в себе в том смысле, что она не имела бы никакого отношения к уму, хотя вещи, которые соотносимы с умом, существуют, вне сомнения, независимо от него, если не считать самого этого отношения. Познания, которые достигают нас подобным образом при помощи бесконечного ряда индуктивных выводов и гипотез (который, хотя и является бесконечным aparte ante logice *, оказывается не без начала во времени), бывают двух видов: истинные и неистинные, или познания, объекты которых реальны (real), и познания, объекты которых нереальны (unreal). Что мы подразумеваем под «реальным»? Это понятие, которое мы впервые должны были получить тогда, когда обнаружили, что имеется что-то нереальное, иллюзия; то есть когда мы впервые поправили самих себя. Единственное различие, на которое логически указывает этот факт, имеет место между вещью, связанной с нашими личными внутренними определениями, с отрицаниям, касающимися нашей идиосинкразии, и такой вещью, которая выстоит в конце концов. Тогда реальное есть то, что информация и рассуждение рано или поздно будут иметь в итоге своим результатом и что поэтому не зависит от моего и вашего капризов. Таким образом, само происхождение понятия реальности показывает, что эта концепция по существу своему включает в себя понятие безграничного СООБЩЕСТВА, способного к бесконечному росту знания. И таким образом, эти два ряда познания — реального и нереального — состоят, соответственно, из таких [познаний], которые в достаточно [отдаленном] будущем будут всегда подтверждаться сообществом, и таких, которые при тех же условиях будут всегда им отвергаться. Итак, пропозиция, ложность которой никогда не может быть обнаружена и ошибка в которой является поэтому абсолютно непознаваемой, согласно нашим принципам не содержит совершенно никакой ошибки. Следовательно, то, что осмысляется в этих познаниях, яв-

* Относительно части, предшествовавшей логике (лат.).

ляется реальным так, как оно действительно есть. В таком случае нет ничего, что могло бы помешать нам познавать внешние вещи такими, каковы они в действительности, и весьма похоже на то, что мы действительно знаем их таким образом в бесчисленных случаях, хотя и не можем быть абсолютно в этом уверены в каком-либо особенном случае.

312. Из этого, однако, следует, что, поскольку ни одно из наших познаний не определено абсолютно, универсалии должны иметь реальное существование. Этот схоластический реализм принято считать верой в метафизические фикции. Однако в действительности реалист — это просто тот, кто не знает никакой скрытой реальности, помимо той, которая представлена в истинной репрезентации. Постольку, поскольку слово «человек» является истинным в отношении чего-либо, то, что слово «человек» обозначает, является реальным. Номиналист должен признать, что [слово] «человек» истинно применяется к чему-либо; однако он верит в то, что под этим нечто существует некая вещь-в-себе, непознаваемая реальность. Это — метафизическая выдумка. Современные номиналисты — это еще более поверхностные люди, которые, не в пример более основательным Росцелину и Оккаму, не знают, что реальность, которая не репрезентируется, — это та реальность, которая не обладает ни отношением, ни качеством. Сильным доводом в пользу номинализма является то, что нет человека, если это не какой-то особенный человек. Это возражение, однако же, не затрагивает реализм Скота; ибо хотя и не существует человека, в отношении которого можно было бы отрицать все дальнейшие определения, однако человек, абстрагированный от всех своих дальнейших определений, все же есть. Имеется реальное различие между человеком, рассматриваемым вне зависимости от того, каковы могут быть другие определения, и человеком, рассматриваемым с тем или иным особенным рядом определений, хотя, вне сомнения, это различие относится только к уму и не существует in re *. Такова позиция

* В вещах (лат).

Скота [13]. Основное возражение Оккама [против этого apгyмента] заключается в том, что не может быть реального различия, которое не существовало было in re, в вещи-в-себе; но это спорно, поскольку само возражение основывается только на представлении о том, что реальность есть нечто, независимое от отношения репрезентации [14].

313. Такова природа реальности в общем; но в чем же состоит реальность ума? Мы видели, что содержание сознания, полное феноменальное проявление ума, есть знак, происходящий из вывода. Поэтому согласно нашим принципам, в соответствии с которыми абсолютно непознаваемого не существует, так что феноменальное проявление субстанции есть субстанция, мы должны заключить, что ум есть знак, развивающийся в соответствии с законами вывода. Что отличает человека от слова? Несомненно, здесь имеется различие. Материальные качества, силы, которые конституируют чисто указательное применение и значение человеческого знака, — все они являются в высшей степени сложными по сравнению с теми же [качествами] слова. Но эти различия имеют только относительный характер. Что же еще здесь может быть? Moiyr сказать, что человек является сознательным, в то время как слово — нет. Но «сознание» — это очень смутный термин. Он может означать, что [имеется] эмоция, которая сопровождает нашу рефлексию о том, что мы обладаем животной жизнью. Это есть сознание, которое лишается яркости или ослабевает, когда животная жизнь находится в упадке в старости или во сне, но которое не ослабевает тогда, когда в упадке находится духовная жизнь; оно тем живее, чем больше в человеке преобладает животное начало, но не таково тогда, когда в нем берет верх человеческое. Мы не приписываем

13 «Eadem natura est, quae in existentia per gradum singularitatis est determinata, et in intellects, hoc est ut habet rclationem ad intellecturhut cognitum ad cognoscens, est indeterminata» [«Эта та же самая природа, которая в существовании определена степенью своей единичности и которая в интеллекте, то есть имея к интеллекту отношение познанного к познающему, является неопределенной» (лат.)] — Quaestiones Subtilissimae, lib. 7, qu. 18. м См. его аргумент к Summa logices [Summa logicac (Paris: Johannes Iligman, 1488)],part. l, cap. 16.

это ощущение словам, потому что у нас имеются основания верить в то, что оно находится в зависимости от обладания живым телом. Однако это сознание, будучи простым ощущением, является только частью материального качества человека-знака. С другой стороны, [термин] «сознание» используется иногда для обозначения [положения] Я мыслю, или единства мысли; однако единство [мысли] есть не что иное, как согласованность или же осознание этой согласованности мысли. Согласованность принадлежит любому знаку постольку, поскольку он есть знак, и поэтому любой знак, поскольку он обозначает в первую очередь то, что он есть знак, обозначает свою собственную согласованность. Человек-знак приобретает информацию и становится более значимым, чем он был прежде. Но так же обстоит дело и со словами. Разве слово «электричество» не значит в наши дни больше, чем оно значило во времена Франклина? Человек делает слово, и слово не означает ничего сверх того, что придано ему человеком в качестве значения, и только по отношению к некоторому человеку. Но поскольку человек может мыслить только при помощи слов или [каких-либо] иных внешних символов, то слова и другие внешние символы могут повернуться и сказать [человеку]: «Ты не значишь ничего, помимо того, чему мы тебя научили, и то лишь постольку, поскольку ты выбираешь какое-то слово в качестве интерпретанты своей мысли». Поэтому в действительности люди и слова взаимно обучают друг друга; всякое увеличение информации человека включает в себя и само включается в увеличение информации слова.

314. Чтобы не утомлять читателя прослеживанием этого параллелизма слишком долго, достаточно сказать, что нет ни одного элемента человеческого сознания, который не имел бы какого-либо соответствия в слове; причина этого очевидна. Она состоит в том, что слово или знак, которые использует человек, и есть сам этот человек. Ибо так как факт, что всякая мысль является знаком, взятым в сочетании с тем фактом, что жизнь есть поток мысли, доказывает, что человек есть знак; тогда то, что всякая мысль есть внешний знак, доказывает, что человек есть внешний знак. Это означает, что человек и внешний знак тождественны в

том же самом смысле, в каком тождественны слова homo и man **. Таким образом, мой язык есть всеобъемлющая сумма меня самого; ибо человек есть знак.

315. Человеку трудно понять это, поскольку он настаивает на отождествлении себя со своей волей, со своей властью над живым организмом, со своей животной силой. Итак, организм есть только инструмент мысли. Однако тождество человека состоит в согласовании того, что он делает и мыслит, а согласованность есть интеллектуальное свойство вещи, то есть [согласованность] есть ее способность выражения.

316. Наконец, поскольку что-либо действительно существует, оно есть то, что может окончательно стать известным как существующее в идеальном состоянии полной информации, так что реальность зависит от окончательного решения сообщества; так что мысль есть то, что она есть, только благодаря тому, что она отсылает к будущей мысли, которая по своему достоинству представляет собой мысль, идентичную ей, хотя и более развитую. В этом смысле существование мысли теперь зависит от того, что должно быть в будущем; так что она обладает только потенциальным существованием, зависимым от будущей мысли сообщества.

317. Отдельный человек, поскольку его индивидуальное существование проявляется только посредством незнания и ошибки и коль скоро он отличается как от окружающих, так и от того, чем он и они должны быть, есть только отрицание. Этот человек -

«proud man,

Most ignorant of what he's most assured,

His glassy essence». ***

* Человек (лат.)

** Человек (англ.).

*** Гордый человек / невежественный в том, в чем более всего уверен, / В своей зеркальной сущности (англ.)

Комментарии

Статья была впервые опубликована в: Journal of Speculative Philosophy, vol. 2 (1868), pp. 140-157; предназначалась в качестве главы V для работы «Search for a Method», 1893.

1* Пирс дает здесь свою формулировку так называемой «бритвы Оккама». Она дает возможность наиболее просто и логически стройно систематизировать данные мысли-знаки. В более поздних своих работах Пирс будет неоднократно возвращаться к формулировке принципов, позволяющих нам наиболее оптимальным образом упорядочивать наши мысли. В качестве таких принципов у него фигурируют то так называемая «прагматист-ская максима», то «метод науки», то «критический здравый смысл*.

2* Кант И, Логика / Пер. с нем. И. К. Маркова и В. А. Жучкова // Кант И. Соч. В 8-и т. Т. 8. М.: Чоро, 1994. С. 308 — 309.

3*Там же, с. 343.

4* В данном случае имеется в виду та сущность, на которую указывает знак. Понятийными эквивалентами термина «suppositum» семиотики Пирса в современной философии языка являются термины «предметное значение», «денотат», «номинат», «-референт».

5* Туссэн-Лувертюр (Toussaint-Louverture) Франсуа Доминик (1743-1803) — один из руководителей освободительной борьбы гаитянского народа против английских интервентов (1793 — 1803) и французских колонизаторов (1802 — 1803). С 1797 г. главнокомандующий вооруженными силами западной части о. Гаити, с 1801 г. — пожизненный правитель острова. Отменил рабство. Впоследствии был схвачен французскими войсками и вывезен во Францию, где и скончался.

6* Пирс в данном параграфе и ряде других параграфов этой статьи дает критику «психологического атомизма», свойственного эпистемологическим учениям английских философов-эмпириков XVII — XIX столетий. В основе доктрины «психологического атомизма» лежит гипотетический постулат, согласно которому все эмпирическое знание может быть представлено в виде комбинации простых «восприятий», непосредственно данных человеческому уму («простые идеи» Локка, «восприятия» и «чувственные данные» Беркли, «впечатления» и «идеи» Юма).

7* Говоря о «чувствовании как таковом» как о «материальном качестве умственного знака», Пирс отличает понятие как абстрактный объект, представляемый мыслью-знаком в качестве свойства или признака эмпирических объектов, во-первых, от слов или иных языковых символов, образующих материальное качество знака, обозначающего данный абстрактный объект (понятие), например — «дом» или «красный», а во-вторых, от чувственного образа дома или красного, которые возникают, когда человек производит интерпретацию той или иной мысли-знака в уме. «С этой точки зрения, — пишет Ю.К. Мельвиль, — важно не то, что чувствуется, не материальное качество знака, но то, что при этом подразумевается, мыслится» (Мельвилъ Ю.К. Чарлз Пирс и прагматизм. М., 1968, с. 100).

8' Пирс был одним из первых мыслителей конца XIX в., обративших внимание на многозначность связки «есть» в естественных языках и пытавшихся дать ее анализ средствами символической логики. В настоящее время принято выделять по крайней мере четыре основные смысла связки «есть* в современных европейских языках: 1) для выражения существования: «предмет есть» или «предмет существует»; 2) для выражения предикации (принадлежности элемента классу): «Сократ (есть) мудр»; 3) для выражения включения одного класса в другой: «греки (суть) люди»; 4) для выражения тождества: «Сократ (есть) муж Ксантиппы» (Френкель А, Бар-Хиллел И. Основания теории множеств. М., 1966, с. 227). В данном параграфе у Пирса речь идет о случае (2), то есть о связке «есть» как теоретико-множественном понятии принадлежности элемента классу предметов.

О НОВОМ СПИСКЕ КАТЕГОРИЙ

§ 1. Исходное утверждение

545. Это сочинение опирается на уже установленную теорию, согласно которой функция понятий состоит в сведении многообразия чувственных впечатлений к единству и обоснованность понятия состоит в невозможности свести содержание сознания к единству без введения этого понятия.

546. Эта теория служит истоком понятия градации понятий, являющихся всеобщими. Ибо когда одно такое понятие объединяет многообразие ощущений, может потребоваться другое понятие, чтобы объединить первое понятие и то многообразие, к которому оно применяется; и так далее.

547. Всеобщее понятие, которое находится ближе всех к ощущениям, — это понятие настоящего вообще. Оно является понятием, потому что оно универсально. Но поскольку акт внимания не имеет никакой коннотации, но является денотативной способностью разума (mind), то есть способностью направлять разум на объект (в противовес способности мыслить любой предикат этого объекта), то понятие настоящего вообще, которое является только общим указанием на то, что содержится во внимании, не имеет коннотации и поэтому не обладает никаким собственным единством. Это понятие настоящего вообще, ЭТОГО вообще, передается на философском языке словом «субстанция» в одном из его значений. Прежде чем произвести любое сравнение или различение составляющих настоящего, то, что является настоящим, следует признать как таковое, как это. Затем этому приписываются метафизические части, которые выявляются посредством абстракции, однако само это не может стать предикатом. Таким образом, это не является ни

внешним, ни внутренним предикатом субъекта и следовательно, идентично с понятием субстанции.

548. Единство, к которому понимание (understanding) сводит впечатления, является единством пропозиции. Это единство состоит в связи предиката с субъектом; и поэтому то, что подразумевается связкой, иначе, понятие бытия, является тем, что завершает работу понятий по сведению многообразия к единству. Связка (или скорее глагол, который является связкой в одном из своих смыслов) означает либо действительно есть, либо могло бы быть, как, например в следующих двух пропозициях: «Грифона не существует» (There is no griffin), и «Грифон — это четвероногий пернатый» (A griffin is a winged quadruped). Понятие бытия заключает в себе лишь точку соединения предиката с субъектом, где эти два слова согласуются. Поэтому понятие бытия не имеет никакого содержания.

Если мы говорим «Печь есть черная», то печь является субстанцией, от которой ее чернота не отделяется, и связка есть — постольку, поскольку она оставляет субстанцию в исходном виде, — показывает недифференцированность субстанции посредством применения к ней черноты как предиката.

Несмотря на то что бытие не воздействует на субъект, оно подразумевает способность предиката к неопределенной детерминации. Ибо если будут известны связка и предикат любой пропозиции, как в случае «...является человеком во фраке» (...is a tailed-man), то будет понятно, что предикат применим к чему-то, что, по крайней мере, можно предположить. Соответственно, мы имеем пропозиции, в которых субъекты являются полностью неопределенными, как, например, в пропозиции «существует прекрасный эллипс» (there is a beautiful ellipse), где субъект является лишь чем-то действительным или возможным; однако мы не имеем пропозиций, в которых полностью неопределенными являются предикаты, ибо было бы бессмысленным сказать, что «А имеет свойства общие всем вещам», — поскольку таких общих свойств не существует.

Таким образом, субстанция и бытие являются началом и концом любого понятия. Субстанция неприменима к предикату, а бытие таким же образом неприменимо к субъекту. 549. Термины «точность» [1] и «абстракция», которые в прошлом применялись к любому виду различений, в наше время применяются только к ментальным различениям, и причем только к тем из них, которые вызваны вниманием к одному элементу и пренебрежением к другому. Такое исключительное внимание заключается в определенном понятии или предположении одной части объекта, без какого-либо предположения другой. Абстракцию, или точность, следует строго отличать от двух других модусов ментального различения, которые можно назвать дискриминацией и диссоциацией. Дискриминация должна иметь дело только со смыслами (senses) терминов и всего лишь проводит границу в значении. Диссоциация представляет собой то различие, которое, в отсутствие постоянной ассоциации, разрешена законом ассоциации образов. Это сознание одной вещи без обязательного одновременного сознания другой. Абстракция или точность, поэтому предполагает большее различение, чем дискриминация, и меньшее различение, чем диссоциация. Таким образом, я могу дискриминировать (discriminate) красное от синего, пространство от цвета и цвет от пространства, но не красное от цвета. Я могу абстрагировать (prescind) красное от синего и пространство от цвета (как это явствует из того факта, что я действительно верю в то, что существует бесцветное пространство между моим лицом и стеной); но я не могу абстрагировать ни цвет от пространства, ни красное от цвета. Я могу диссоциировать (dissociate) красное от синего, но не пространство от цвета, не цвет от пространства и не красное от цвета.

Абстракция не является обратимым процессом. Часто бывает так, что А нельзя абстрагировать от В, но В можно абстрагировать от А. Это обстоятельство объясняется следующим образом. Элементарные понятия возникают только при участии опыта; то есть они возникают впервые в

соответствии с общим законом, условием которого является наличие некоторых впечатлений. Если понятие не будет сводить воедино впечатления, на основании которых оно возникает, оно окажется простым произвольным добавлением к этим последним; по этой причине элементарные понятия не возникают произвольно. Но если впечатления могли бы быть определенно постигнуты без помощи понятия, это последнее не сводило бы их к единству. Следовательно, впечатления (или более непосредственные понятия) нельзя постичь без некоторого элементарного понятия, сводящего их к единству. С другой стороны, когда такое понятие уже получено, есть, вообще говоря, все основания опустить те посылки, из которых оно возникло; поэтому объясняющее понятие обычно можно абстрагировать от более непосредственных понятий и впечатлений.

550. Собранные на данном этапе факты дают основание для систематического метода поиска любых универсальных элементарных понятий, которые могли бы опосредовать многообразие субстанции и единство бытия. Было показано, что случай введения универсального элементарного понятия является либо сведением многообразия субстанции к единству, либо присоединением к субстанции другого понятия. Далее было показано, что связанные элементы нельзя предположить без связывающего их понятия, тогда как существование понятия без таких элементов, вообще говоря, можно предположить. Поскольку случаи введения понятий обнаруживает эмпирическая психология, нам остается только выяснить, какое понятие уже является заключенным в данных, которые объединяются в понятие субстанции посредством этого первого понятия и которые не могут быть предположены без этого первого понятия, и таким образом получить следующее понятие в ряду понятий, идущем от бытия к субстанции. Можно заметить, что в течение всего этого процесса не

происходит обращения к интроспекции. Нельзя предположить ничего относительно субъективных элементов сознания, что не может быть надежно выведено из объективных элементов.

551. Понятие бытия возникает при образовании пропозиции. Пропозиция всегда, кроме термина для выражения

субстанции, имеет другой термин для выражения качества этой субстанции; и функция понятия бытия состоит в объединении качества с субстанцией. Поэтому при переходе от бытия к субстанции качество в своем самом широком смысле является первым понятием в ряду, идущем от бытия к субстанции.

На первый взгляд кажется, что качество дается во впечатлении. Такие результаты интроспекции не достоверны. Пропозиция утверждает применимость опосредующего понятия к более непосредственному. Поскольку это утверждается, более опосредующее понятие следует рассматривать независимо от этого обстоятельства, ибо иначе эти два понятия нельзя было бы различить, но одно нужно было бы мыслить через другое, без того, чтобы это последнее было объектом мысли вообще. Таким образом, для того чтобы быть утверждаемым в своей применимости к другому понятию, опосредующее понятие должно быть вначале рассмотрено безотносительно к этому обстоятельству и взято непосредственно. Но, будучи взятым непосредственно, понятие выходит за пределы данного (более непосредственного понятия), и его применимость к последнему оказывается гипотетичной. Возьмем, например, пропозицию «Эта печка есть черная». Здесь понятие этой печки является более непосредственным, понятие же черного — более опосредующим, причем это последнее, для того чтобы быть предицированным первому, должно быть отличено от него и рассмотрено само по себе — не как применяемое к объекту, но как олицетворяющее качество, черноту. Теперь эта чернота является чистым видом, или абстракцией, и ее применение к этой печке полностью гипотетично. Пропозицией «в печке есть чернота» подразумевается то же самое, что и пропозицией «печка (есть) черная», Олицетворяющая чернота является эквивалентом черного1 Доказательство таково. Эти понятия одинаково применяются к одним и тем же фактам. Поэтому если бы они были разными, то понятие, которое было применено первым, выполняло бы все функции другого, так что одно из них было бы избыточным. Однако избыточное

100

понятие есть произвольная фикция, тогда как элементарные понятия возникают только из требований опыта, так что избыточное элементарное понятие невозможно. Более того, понятие чистой абстракции незаменимо, потому что мы не можем понять согласованность двух вещей, иначе как согласованность в каком-то определенном отношении, и это отношение является такой чистой абстракцией, как чернота. Подобная чистая абстракция, отнесение к которой составляет качество или общий атрибут, можно определить как основание.

Отнесение к основанию невозможно абстрагировать от бытия, однако бытие абстрагировать от него можно.

552. Эмпирическая психология установила, что мы можем знать качество только посредством его контраста с одним или сходства с другим [качеством]. Посредством контраста и согласования вещь может быть отнесена к корреляту, если этот термин можно употребить в более широком, чем обычно, смысле. Случай введения понятия отсылки к основанию является [случаем] отсылки к корреляту; поэтому это следующее по порядку понятие. Отсылка к корреляту не может быть абстрагирована от

отсылки к основанию; однако отсылка к основанию может быть абстрагирована от отсылки к корреляту.

553. Отсылка к корреляту, очевидно, происходит посредством сравнения. Этот акт не был в достаточной степени изучен психологами, и поэтому необходимо привести несколько примеров, чтобы показать, в чем он состоит. Предположим, мы желаем сравнить буквы р и b. Мы можем себе представить одну из них перевернутой на строке в виде оси, затем положенной на другую и, наконец, ставшей прозрачной, так чтобы другая буква была видна сквозь нее. Таким способом мы можем сформировать новый образ, который является опосредующим между образами двух букв в той мере, в какой он представляет одну из них (ту, которая перевернута) как подобие другой. Или предположим, что мы думаем об убийце как о человеке, находящемся в некотором отношении к убитому; в этом случае мы понимаем акт убийства и в этом понятии представляется то, что каждому убийце (так же как и каждому убийству) соответствует убитый; таким образом, мы

101

вновь обращаемся к опосредующему представлению, которое представляет член отношения, выступающий в роли коррелята, с которым само опосредующее представление находится в некотором отношении. Или предположим, что мы ищем слово homme во французском словаре; мы находим напротив него слово человек, которое в подобном расположении представляет [слово] homme как представляющее то же самое двуногое существо, которое представляется самим [словом] человек. Посредством дальнейшего привлечения примеров можно обнаружить, что любое сравнение, кроме соотносимой вещи, основания и коррелята, нуждается также в опосредующем представлении, которое представляет член отношения в качестве коррелята, представляемого самим этим опосредующим представлением. Такое опосредующее представление может быть названо интерпретантой, ибо она выполняет функцию переводчика, который утверждает, что иностранец говорит то же самое, что и он сам. Термин «представление» здесь нужно понимать в очень широком смысле, который лучше объясняется с помощью примеров, а не определения, В этом смысле слово представляет вещь для понятия в уме слушателя, портрет представляет личносгь, изображением которой он предназначен быть для понятия узнавания, флюгер представляет направление ветра для понятия того, кто в этом разбирается, адвокат представляет своего клиента для судьи и присяжных, на которых он оказывает влияние.

Тогда любая отсылка к корреляту связывает с субстанцией понятие отсылки к интерпретанте; и это понятие поэтому является следующим по счету при переходе от бытия к субстанции.

Отсылка к интерпретанте не может быть абстрагирована от отсылки к корреляту; но последняя может абстрагироваться от первой.

554. Отсылка к интерпретанте оказывается возможной и оправданной посредством того же самого, что делает возможным и оправдывает сравнение. Ясно, что это — многообразие впечатлений. Если бы у нас имелось всего одно впечатление, то не требовалось бы сводить его к единству, а поэтому и не было бы нужды мыслить его как

102

отсылку к интерпертанте и понятия отсылки к интерпретанте не возникло бы. Но поскольку существует многообразие впечатлений, у нас возникает ощущение усложнения или путаницы, которое заставляет нас отличать одно впечатление от другого, а затем отличенные друг от друга впечатления оказывается необходимо привести к единству. Они не будут приведены к единству, пока мы не воспримем их вместе в качестве наших, т.е. не отнесем их к понятию как к их интерпретанте. Таким образом, отсылка к интерпретанте возникает при объединении различных впечатлений, и поэтому она не присоединяет понятие к субстанции, как это происходит с двумя другими отсылками, но напрямую объединяет многообразие самой субстанции. Поэтому она является последним по счету попятим при переходе от бытия к субстанции.

555. По причинам, которые [ниже] станут достаточно ясными, полученные пять понятий мы можем назвать категориями:

Бытие.

Качество (отсылка к основанию).

Отношение (отсылка к корреляту),

Представление (отсылка к интерпретанте).

Субстанция.

Три промежуточных понятия могут быть названы акциденциями.

556. Этот переход от многого к одному является числовым. Понятие третьего, это понятие объекта, который так относится К ДВуМ ДруГИМ, ЧТО ОДИН ИЗ НИХ ДОЛЖен OTIноСИТЬ-

ся к другому так же, как к этому другому относится третий. Это совпадает с понятием интерпретанты. Другое является просто-напросто эквивалентом коррелята. Понятие второго отличается от понятия другого, так как имплицирует возможность третьего. Таким же образом понятие самого (self) подразумевает возможность другого. Основание, это само, абстрагированное от конкретности, которая имплицирует возможность другого.

557. Поскольку ни одна из категорий не может быть абстрагирована от стоящей выше, список объектов, предполагаемых каждой из этих категорий, будет следующим:

103

То, что есть.

Качественное (quale) (то, что относится к основанию).

Член отношения (то, что относится к основанию и корреляту).

Представляющее (representamen) (то, что относится к основанию, к корреляту и интерпретанте).

Это.

558. Качество может иметь особый характер, делающий невозможным абстрагирование этого качества от отсылки к корреляту. Следовательно, существует два вида отношений. Первый. Отношения таких членов, что их отсылка к основанию является абстрагируемым или внутренним качеством

Второй. Отношения таких членов, что их отсылка к основанию является неабстрагируемым или относительным качеством.

В первом случае отношение является простым сведением коррелятов к одному свойству, при том что члены отношения и корреляты не различаются. Во втором случае коррелят поставлен над членом отношения, и в некотором смысле здесь существует оппозиция.

Члены отношений первого вида приводятся в связь просто посредством согласования. Однако простое (необнаруженное) отсутствие согласования не дает отношения, и поэтому члены отношений второго вида приводятся в связь посредством соответствия фактам.

Отсылка к основанию может также быть такой, что ее нельзя абстрагировать от отсылки к интерпретанте. В этом случае она может быть названа приписанным качеством. Если отсылку члена отношения к основанию можно абстрагировать от отсылки к интерпретанте, то его отношение к своему корреляту является простым совпадением или общностью качества, и поэтому отсылка к корреляту может абстрагироваться от отсылки к интерпретанте. Из этого следует, что существует три вида представлений.

Первый. Те, чьи отношения к своим объектам являются простой общностью какого-нибудь качества; эти представления можно назвать подобиями.

104

Второй. Те, чьи отношения к своим объектам состоят из соответствий факту; они могут быть названы индексами или знаками.

Третий. Те, у которых основание отношения к своим объектам имеет характер предписания; эти представления суть общие знаки и могут быть названы символами.

559. Теперь я покажу, что три вида понятия отсылки — к основанию, к объекту и к интерпретанте — являются фундаментальными по крайней мере для одной универсальной науки, а именно для науки логики. Принято считать, что логика изучает то, каким образом вторичные интенции применяются в отношении первичных. Обсуждение истинности этого утверждения далеко бы меня увело, поэтому я просто приму его в качестве хорошего, как мне кажется, определения родового предмета (subject-genus) логики. Вторые интенции — это объекты понимания, рассматриваемые в качестве представлений, а первичные интенции, к которым они применяются, — это объекты этих представлений. Объекты понимания, рассматриваемые в качестве предствлений, суть символы, то есть знаки, которые, по крайней мере в возможности, являются общими. Однако правила логики имеют силу для любых символов — написанных, произнесенных или помыслен-ных. Они не применяются непосредственно к подобиям или индексам, поскольку ни один аргумент не может состоять только из них, но они примеряются ко всем символам. На самом деле все символы в некотором смысле связаны с пониманием, но только в том смысле, в котором все вещи тоже связаны с пониманием. Соответственно, определение сферы логики не должно выражать отношения к пониманию, поскольку это отношение никак не ограничивает эту сферу. Однако можно произвести различение между понятиями, которые не предполагают существования, помимо случаев их актуального присутствия при понимании, и внешними символами, которые удерживают свой характер постольку, поскольку они только могут быть поняты. И поскольку правила логики применяются к этим последним в той же степени, что и к предыдущим (хотя, конечно, это возможно лишь через применение предыдущих, однако это обстоятельство в

105

силу того, что оно имеет место для всех вещей, не является ограничительным), можно заключить, что логика в качестве своего родового предмета имеет все символы, а не только понятия. Таким образом, мы приходим к тому, что логика занимается вообще отсылкой символов к объектам. С этой точки зрения логика является одной из возможных наук в рамках следующей триады. Первая наука должна заниматься формальными условиями символов, имеющих значение, то есть отсылками символов к собственным основаниям вообще или к приписанным свойствам, — ее можно назвать формальной грамматикой; вторая — логика — должна заниматься формальными условиями истинности символов; а третья должна заниматься формальными условиями силы символов, или их способности апеллировать к разуму, то есть их отсылками к ин-терпретантам вообще — эту науку можно назвать формальной риторикой.

Тогда возникает общее деление символов, общее для всех этих наук; а именно деление на:

1° символы, которые напрямую определяют только собственные основания или приписанные качества и, таким образом, являются суммами признаков или терминов;

2° символы, которые также независимо определяют собственные объекты посредством другого термина или терминов и, таким образом, выражая собственную объективную обоснованность, становятся способными к истинности или ложности, то есть являются пропозициями; и

3° символы, которые также независимо определяют собственные интерпретанты и, таким образом, разумы, к которым они апеллируют посредством полагания пропозиции или пропозиций, признаваемых таким разумом Это аргументы.

Примечательно, что среди всех определений пропозиции — например, как oratio indicativa, как отношения под-падания объекта под понятие, как выражения отношения двух понятий или как указания на изменчивое основание явления — не существует, пожалуй, ни одного, в котором понятие отсылки к объекту или корреляту не играло бы важной роли. Таким же образом, понятие отсылки к ин-

106

терпретанте или третьему является всегда важным элементом в определении аргумента.

Термин пропозиции, который отдельно указывает на объект символа, называется субъектом, а термин, который указывает на основание, называется предикатом. Поэтому объекты, на которые указывает субъект (а они всегда потенциально представляют собой множества — хотя бы фаз или явлений), утверждаются пропозицией так, чтобы соотноситься друг с другом на основании свойства, указанного предикатом. В таком случае это отношение может быть или совпадением, или оппозицией. Пропозиции совпадений — это те, которые обычно рассматриваются в логике, однако, как я показал в статье о классификации аргументов, если мы собираемся принять в расчет такие аргументы, как:

Все, что является половиной чего-либо, меньше того, чьей половиной оно является:

А является половиной В;

А — меньше чем В,

необходимо отдельно рассмотреть пропозиции оппозиции.

Субъект такой пропозиции разделен на два термина «именительный субъект» и «винительный объект»

В аргументе посылки дают представление вывода, потому что они указывают на интерпретанту аргумента, или представление, представляющее вывод для представления объекта вывода. Посылки могут давать подобие, индекс или символ вывода. В дедуктивном заключении вывод представляется посылками как общими знаками, в которых он содержится. В гипотезах доказывается нечто подобное выводу, то есть посылки формируют подобие вывода. Возьмем, например, следующий аргумент:

М является, в частности, Р i, Р ii, Р iii и Р iv;

S является Р i, Р11, P iii и Р iv:

:. S является М.

Здесь первая посылка опирается на то, что "Р i, Р ii, Р iii, и Р iv" — это подобие М, и, таким образом, посылки суть или представляют подобие вывода. То, что это отличается от индукции, подтверждается с помощью другого примера:

107

S i, S ii, S iii, S iv берутся в качестве образцов из совокупности М;

S i, S ii, S iii, S iv ЯВЛЯЮТСЯ Р:

Все М являются Р.

Следовательно, первая посылка опирается на утверждение о том, что "S i, S ii, S iii, S iv" является индексом М. Значит, посылки являются индексом вывода.

Другие разделения терминов, пропозиций и аргументов возникают из различия между объемом (extension) и содержанием (comprehension). Я предлагаю заняться этим предметом в последующей статье. Однако я сделаю предварительное замечание и скажу, что, во-первых, существует прямая отсылка символа к его объектам, или его де-нотация; во-вторых, отсылка символа к его основанию через его объект, то есть его отсылка к общим свойствам своих объектов, или его коннотация; и в-третьих, его отсылка к своим интерпретантам через свой объект, то есть отсылка символа ко всем синтетическим пропозициям, в которых все его объекты являются субъектами или предикатами, и это я называю информацией, которую он воплощает. И поскольку каждое добавление к тому, что символ обозначает (denotes), или к тому, что он соозначает (connotes), делается посредством отдельной пропозиции этого вида, то объем и содержание термина находятся в обратном отношении друг к другу, пока информация остается неизменной, а всякое увеличение информации сопровождается увеличением того или иного из этих двух компонентов. Можно заметить, что объем и содержание очень часто понимаются в других смыслах, в которых последняя пропозиция не будет истинной.

Это — несовершенная точка зрения на то применение, которое наиболее фундаментальные, как показывают наши исследования, понятия находят в сфере логики. Тем не менее принято считать, что достаточно показать, что благодаря рассмотрению этой науки в подобном свете можно предложить хотя бы что-то полезное.

§2. Замечания по поводу предыдущего

560 Прежде чем я, находясь под огромным впечатлением от чтения Критики чистого разума Канта, достиг зрело-

108

сти, мой отец, знаменитый математик, указал мне на пробелы в размышлениях Канта, которые я, вероятно, иначе бы не обнаружил. От Канта я перешел к захватывающим занятиям Локком, Беркли, Юмом, Органоном и Метафизикой Аристотеля и психологическим трактатам, а несколько позже получил огромную пользу от проникновенного и внимательного чтения средневековых мыслителей — Блаженного Августина, Абеляра, Иоанна Солсбе-рийского с соответствующими отрывками из Св. Фомы Аквинского и особенно из Иоанна Дунса Скота (Дунсом тогда назвалось небольшое местечко в Восточной Лотиа-нии) и Уильяма Оккама. В той мере, в какой современный ученый может разделять идеи средневековых теологов, я пришел к полному согласию с мнениями Дунса, хотя и думаю, что он слишком склонен к номинализму. В моих штудиях великой Критики Канта, которую я знал почти наизусть, меня совершенно изумлял тот факт, что хотя, согласно его собственному объяснению проблемы, вся его философия зиждется на «функциях суждения», то есть на логических разделениях предложений и на отношении к ним «категорий», все-таки его анализ этих категорий очень поспешен, поверхностней, тривиален и даже неинтересен, при том что во всех своих трудах, отмеченных печатью логического гения, Кант проявляет поразительное невежество в области традиционной логики и даже в отношении самой Summulae Logicales, элементарного учебника эпохи Плантагенета. Итак, несмотря на чудовищную поверхностность и недостаток обобщающей мысли, подобно завесе простирающейся над сочинениями схоластических мастеров логики, скрупулезная тщательность, с которой они исследовали каждую проблему, появляющуюся внутри их круга знаний, делает в нашем двадцатом веке непонятным, каким образом такой серьезный студент, как Кант, сподвигнутый к изучению логики осознанием неоспоримой значимости ее деталей, мог смириться с тем, чтобы обращаться с логикой в столь добродушной и degage (предвзятой) манере. Таким образом у меня появился стимул к независимому исследованию логических оснований фундаментальных понятий, называемых категориями.

109

561. Первым вопросом — а это был вопрос наивысшей важности, требующий не только полного отказа от любых предубеждений, но также исключительно осторожного и тем не менее энергичного и активного исследования, — было, действительно ли фундаментальные категории мысли обладают той зависимостью от формальной логики, о которой говорил Кант. Я постепенно убедился в том, что такое отношение действительно существует и должно существовать. После ряда исследований я пришел к выводу, что Канту не следовало ограничиваться различением [видов] предложений (или «суждений», как их называют немцы, запутывая предмет обсуждения), а нужно было принять во внимание все элементарные и значительные различия по форме знаков любого рода; именно это он прежде всего не должен был упускать в своем описании фундаментальных форм мышления. Наконец, после двух лет самой тяжелой мыслительной работы, которую я когда-либо проделывал в своей жизни, я получил единственный неоспоримый результат, имеющий какое-то позитивное значение. Результат состоял в том, что существуют только три элементарные формы предикации, или обозначения, которые я первоначально назвал (с добавлениями в скобках, которые я сделал теперь, чтобы сделать термины более понятными) качествами (чувствования), (диадическими) отношениями и (предикациями) представлений,

562. Кажется, примерно в 1866 году профессор Де Морган оказал большую честь такому неизвестному новичку в философии, каким тогда был я (ибо тогда я серьезно изучал философию не более десяти лет, что можно считать очень коротким сроком ученичества в этой наиболее сложной из наук), прислав мне копию своей статьи «О логике отношений, и т.д.". Я сразу же набросился на нее, и не прошло и нескольких недель, как мне удалось усмотреть в ней, подобно тому как это ранее удалось Де Моргану, ослепительное и поразительное освещение каждого уголка и каждого аспекта логики. Позвольте мне здесь остановиться, чтобы сказать, что из-за того, что Де Морган ничего не довел до окончательного вида, он не получил и малой доли того признания, которого он заслуживает. Даже

ПО

его собственные студенты, хотя они волей-неволей и благоговели перед ним, никогда в достаточной степени не понимали, что это была работа исследовательской экспедиции, которая каждый день наталкивается на новые формы, и именно в этот момент для их изучения никогда не хватает времени; всегда возникают заслуживающие внимания новые обстоятельства. Де Морган был похож на Алладина (или другого героя), озирающего несметные богатства в пещере Али Бабы и вряд ли способного осуществить их тщательную опись. Но то, что Де Морган с его строго математическим и неоспоримым методом действительно довел до конца на пути исследования всех странных форм, которыми он обогатил науку логики, было значительно и исполнено с подлинно научным духом, отмеченным истинным гением. Прошло почти 25 лет, прежде чем мои исследования этих предметов достигли той стадии, которая может быть названа близким приближением к условно конечному результату (абсолютную конечность никогда нельзя предполагать ни в какой общей науке); однако мне хватило непродолжительного времени, чтобы математически доказать, что неразложимые предикаты бывают трех видов, первые — те, что, как и непереходные глаголы, применяются лишь к единственному субъекту; вторые — те, что, подобно простым переходным глаголам, имеют по два субъекта, назывемые в соответсвии с номенклатурой традиционной грамматики (которая обычно менее философична, чем логическая номенклатура) «именительный субъект (подлежащее)» и «винительный объект (дополнение)», хотя полная эквивалентность значений выражений «А воздействует на В» и «на В воздействует А» ясно показывает, что указания на обе эти вещи делаются в утверждениях одинаково; и третьи — предикаты, имеющие три таких субъекта, или коррелята Эти последние (хотя чисто формальный, математический метод Де Моргана, насколько я понимаю, не гарантирует этого) никогда не выражают жестких фактов, но всегда — некое отношение интеллектуального рода, которое либо конституировано неким умственным действием, либо подразумевает некий общий закон.

111

563. Уже 1860 году, когда я еще ничего не знал ни об одном немецком философе, кроме Канта, учителя, боготворимого мной в течение трех или четырех лет, я был весьма поражен четким указанием на то, что список его категорий мог бы быть частью более широкой системы понятий. Например, категории отношения — реакция, причинность и самостоятельность — это различные модусы необходимости, которая является категорией модальности; аналогичным образом, категории качества — отрицание, квалификация, степень и внутренняя атрибуция — это отношения присущности, которая является категорией отношения Таким образом, категории третьей группы относятся к категориям четвертой так же, как категории второй к категориям третьей; и я вообразил, что по крайней мере категории количества — единство, множество и полнота — подобным же образом являются различными внутренними атрибуциями качества. Более того, если бы я задался вопросом, какова разница между тремя категориями качества, я бы ответил, что отрицание — это просто возможная присущность, степень качества — это случайная присущность, а внутренняя атрибуция — необходимая присущность; так что категории второй группы можно отличить посредством категорий четвертой; подобным же образом, мне показалось, что на вопрос о том, как отличаются категории количества — единство, множество, полнота, — можно ответить, что полнота, или система, — это внутренняя атрибуция, которая возникает как результат реакции; множество — как результат причинности, а единство — как результат присущности. Это привело меня к вопросу о том, каковы те понятия, которые отличаются отрицательным единством, качественным единством и внутренним единством. Я также спрашивал себя, каковы различные виды необходимости, с помощью которой различаются реакция, причинность и присущность. Я не стану беспокоить читателя своими ответами на эти и подобные им вопросы. Будет достаточно, если я скажу, что, как мне казалось, я шел на ощупь среди запутанной системы понятий, после попытки решить эту загадку прямым спекулятивным, физическим, историческим и психологическим способами я пришел к выводу,

112

что единственный доступный способ — это атаковать ее, как это делал Кант, со стороны формальной логики.

564. Я должен признать некоторые ошибки, совершенные мной ранее при толковании моего деления знаков на иконы, индексы и символы. Когда я в 1867 году впервые опубликовал это деление, я изучал логику отношений в течение такого короткого времени, что только через три года был готов напечатать свою первую работу об этом предмете. Не успел я начать культивацию почвы, расчищенную Де Морганом, как сразу понял, что ускользнуло от этого знаменитого мастера: кроме нерелятивных свойств и отношений между парами объектов, была еще третья категория свойств, и только она. Этот третий класс состоит из множественных отношений, к каждому из которых можно отнестись как к комплексу триадических отношений, то есть отношений между триадами объектов. Весьма обширный и значительный класс триадических отношений состоит из представлений. Представление — это такая характеристика вещи, благодаря которой для произведения определенного умственного эффекта она может заменять другую вещь. Вещь, имеющую эту характеристику, я называю представляющим, умственный эффект или мысль — его интерпретантой, а вещь, которую оно заменяет, — ее объектом.

565. В 1867 году, несмотря на то что я имел (должным образом опубликованное) доказательство того, что есть третья категория свойств помимо нерелятивных свойств и парных отношений, я еще не понимал, что этот третий класс составляют [именно] множественные отношения (я не догадался, что их не всегда можно свести к конъюнкциям парных отношений). Я понял, что должно существовать какое-то понятие, некоторые черты которого я мог бы выяснить, но, не ознакомившись с ними в их общности, я, вполне естественно, ошибочно принял его за понятие представления, которое получил путем обобщения для этой же цели идеи знака. Я недостаточно обобщал: это вид ошибки, в которую могли бы впасть и более великие умы, чем я, Я полагал, что этот третий класс свойств исчерпывается свойствами представлений. Поэтому я объявил, что все свойства делятся на качества

113

(нерелятивные свойства), отношения и представления, вместо деления на нерелятивные свойства, парные отношения и множественные отношения.

566. В 1867 году я обнаружил, что парные отношения бывают двух видов в соответствии с тем, составлены они или нет из относимого или соотносимого, обладающего нерелятивными свойствами. Это правильно. Два синих объекта находятся ipso facto в некотором отношении друг к другу. Важно отметить, что этого нельзя сказать о неподобных свойствах. Таким образом, апельсин и правосудие не приводятся в отношение друг с другом посредством несопоставимости их свойств. Если притянуть их к сравнению, они будут оставаться в отношении неподобия, а это отношение весьма сложной природы. Однако только постольку, поскольку апельсин и правосудие существуют, их качества не составляют отношения неподобия. Мы не должны проглядеть то, что неподобие не является простой инаковостью. Инаковость принадлежит к этовостям. Она неотделимая спутница тождества: везде, где есть тождество, обязательно появляется инаковость; и в какой бы области ни возникала истинная инаковость, там обязательно будет и тождество. Поскольку тождество принадлежит исключительно тому, что hie et nunc (здесь и теперь), так же обстоит дело и с инаковостью. Она поэтому в каком-то смысле есть динамическое отношение, хотя является лишь отношением разума. Она существует только постольку, поскольку объекты, которые имеют в виду, насильно сводятся воедино вниманием или подлежат такой процедуре. Неподобие является отношением между свойствами, состоящим в инаковости всех субъектов этих свойств. Следовательно, неподобие, являясь инаковостью, — это динамологическое отношение, существующее лишь постольку, поскольку эти свойства приводятся к сравнению или подлежат приведению к сравнению посредством чего-то помимо этих свойств самих по себе.

567. Подобие, с другой стороны, обладает совершенно иной природой. Формы слов подобие и неподобие предполагают, что одно из них является негативом другого, что абсурдно, поскольку всякая вещь и подобна, и неподобна любой другой. Эти два свойства, имеющие идеаль-

114

ную природу, являются в некоторой степени одинаковыми. Их простое существование устанавливает их единство, другими словами, оно их спаривает. Вещи подобны и неподобны постольку, поскольку таковы их свойства. Тогда мы видим, что первая категория отношений охватывает только подобия; тогда как вторая, охватывает все другие отношения, которые можно назвать динамическими отношениями. В то же самое время из замечаний, сделанных выше, мы видим, что динамические отношения сразу делятся на логические, полулогичекие и нелогические. Под логическими отношениями я понимаю те, для которых все пары объектов вселенной одинаковы; под полулогическими я понимаю те, в которых к каждому объекту вселенной относится только один объект (возможно, тот же самый) или некоторое определенное множество объектов, отличных от других, в то время как алогические отношения включают все остальные случаи. Логические и полулогические отношения относятся к старому классу отношений разума, в то время как отношения in re (в вещах) являются алогическими. Однако существует несколько важных отношений разума, которые также алогичны. В моей статье 1867 года я совершил ошибку, отождествив отношения, составленные из нерелятивных свойств, с равноправными отношениями, то есть с отношениями, которые обязательно взаимны, и динамические отношения — с неравноправными отношениями, то есть с отношениями, которые могут быть не взаимными. Впоследствии, избежав одной ошибки и впав в другую, я отождествил эти два класса соответственно с отношениями разума и отношениями in re (вещей).

Примечания

Первая часть этой главы была впервые опубликована в Proceedings of the American Academy of Arts and Sciences, vol. 7. May 1867, pp. 187-298. 560-562 из «Прагматизма» 1898; 564-567 из Fraqm. 1899.

115

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ

Глава 1

Введение

§ 1. Фанерон

284. Фанероскопия является описанием фанерона; под словом фанерой я имею в виду совокупную целостность всего того, что тем или иным способом или в том или ином смысле представлено сознанию, совершенно независимо от того, соответствует ли она какой-либо реальной вещи или нет. Если вы спросите, когда представлено и какому сознанию, то я предпочту оставить эти вопросы без ответа, поскольку я никогда не питал сомнений в том, что признаки фанерона, обнаруженные мной в собственном сознании, даны в любое время и любому сознанию В той мере, в которой я разработал эту науку фанероскопию, она занимается формальными элементами фанерона. Я знаю, что имеется и другая серия элементов, в несовершенном виде представленных категориями Гегеля. Но мне не удалось дать им сколько-нибудь удовлетворительное описание.

285. Английские философы обычно использовали слово идея в смысле, довольно близком к тому, который я придаю фанерону. Но тем или иным путем они так ограничили ее значение, что идея не охватывает мою концепцию (если это можно назвать концепцией), не говоря уже о том, что этому слову они придали психологическую коннотацию, которую я позаботился исключить из своего употребления. Поскольку они имеют обыкновение говорить, что «не существует такой идеи», как то или это, и вместе с тем определенно описывают фанерой, их термин совершенно не годится для моих целей.

286. Ничто так непосредственно не открыто для непосредственного наблюдения, как фанероны; и поскольку мне

116

не нужно будет ссылаться ни на какие из них, кроме тех, что прекрасно известны каждому (или их подобий), любой из читателей сможет проверить точность того, что я собираюсь о них сказать. Действительно, читателю следует в буквальном смысле даже повторить для себя мои наблюдения и эксперименты, ибо в противном случае мне удастся передать то, что я имею в виду, не в большей мере, чем если бы я рассказывал слепому от рождения о впечатлениях от цветного украшения. То, что я именую фанероскопией, является исследованием, которое, будучи подкреплено непосредственным наблюдением фанеронов и обобщением этих наблюдений, вычленяет несколько весьма обширных классов фанеронов; описывает признаки каждого из них; показывает, что хотя они сложнейшим образом смешаны друг с другом, так, что ни один нельзя отделить от другого, — тем не менее ясно, что их свойства в корне различны; далее, [фанероскопия] доказывает, вне всякого сомнения, что определенный, очень короткий список охватывает все имеющиеся широчайшие категории фанеронов; и наконец, ставит перед собой трудоемкую и сложную задачу перечисления основных подразделений этих категорий.

287. Из вышесказанного следует, что фанероскопия не имеет ничего общего с вопросом о том, насколько исследуемые фанероны соответствуют какой-либо реальности. Она строго воздерживается от любых спекуляций относительно каких бы то ни было отношений между его категориями и физиологическими данными, будь то данные о головном мозге или любые другие Она не строит гипотетических объяснений, но настойчиво избегает их. Она лишь тщательно рассматривает непосредственные явления и пытается совместить скрупулезную точность с широчайшим по возможности обобщением. Исследователь должен прилагать все усилия для того, чтобы избежать влияния какой-либо традиции, какого-либо авторитета, чтобы не принимать никаких оснований в пользу того, что должно иметь место то-то или то-то, не поддаваться никаким фантазиям и ограничиться честным, целенаправленным на-

117

блюдением этих явлений. Читатель со своей стороны должен вслед за автором повторить для себя его наблюдения и, исходя уже из собственных наблюдений, решить, можно ли считать описание автором этих явлений правильным.

§ 2. Валентности

288. Не может быть никакой психологической трудности в определении того, является ли нечто фанероном или нет; ибо все, что кажется находящимся перед сознанием, ipso facto является, в моем понимании, таковым. В фанероне я предлагаю рассмотреть не все, но только его неразложимые элементы, то есть те, что логически неразложимы при помощи зрения, или неразложимы при непосредственном рассмотрении. Я хотел бы произвести классификацию или деление этих неразложимых элементов; то есть я хотел бы распределить их на различные виды в соответствии с их действительными свойствами. Мне известны две различные классификации подобного рода, причем обе весьма правильны; но могут существовать и другие. Из этих двух известных мне [классификаций] одна осуществляет деление элементов по их форме или структуре, другая — по их содержанию. Два года наиболее уверенного труда в моей жизни были посвящены исключительно попытке установить что-то достоверное по поводу последней; но я оставил эту попытку, ибо это было выше моих сил или просто, во всяком случае, не соответствовало моим способностям. Я не пренебрег изучением работ других ученых, но так и не смог убедиться в том, что они достигли большего успеха, чем я сам. Однако, к счастью, все таксономисты во всех отраслях считают классификации по структуре наиболее важными.

289- Читатель может задаться весьма уместным вопросом: как это возможно, чтобы неразложимые элементы обладали какими-либо различиями в структуре? Ясно, что для их внутренней логической структуры это было бы невозможно. Но для их внешней структуры — иначе говоря, для структуры их возможных соединений — определенные структурные различия вполне возможны;

118

взять, к примеру, химические элементы, для которых «группы», или вертикальные столбцы в таблице Менделеева, повсеместно и справедливо признаны более важными, нежели «ряды», или горизонтальные строки. Эти столбцы характеризуются определенными валентностями элементов [...].

290. Таким образом, поскольку элементы могут обладать структурой благодаря валентности, я призываю читателей присоединиться ко мне для непосредственного исследования валентности элементов фанерона. Почему же я опасаюсь, что читатель отступит назад? Возможно, он боится скомпрометировать себя моей пристрастностью из-за предвзятых взглядов? Что ж, хорошо; я действительно привношу в свое исследование некоторые убеждения. Но давайте начнем с того, что подвергнем их критическому разбору, отложив наблюдения, пока мы тем или иным образом не избавимся от всех предубеждений.

291. Дня начала зададимся вопросом: является ли валентность единственным формальным аспектом, в котором элементы фанерона могут различаться? Убедившись, что возможность подобного основания деления зависит от возможности поливалентности, в то время как возможность деления по валентности никоим образом не может рассматриваться как результат отношений между соединениями, можно заключить, что любое деление на основе вариаций таких отношений должно восприниматься как второстепенное по отношению к делению по валентности, если, конечно, такое деление возможно [...].

292. Если вообще существует некое формальное деление элементов фанерона, то это должно быть деление по валентности; и мы можем ожидать найти здесь медады, монады, диады, триады, тетрады и т.д. Некоторые из них, однако, можно априорно исключить как невозможные; хотя очень важно помнить, что эти деления не совпадают в точности с соответствующими делениями Existential Graphs, которые имеют отношение только к явным бесконечностям. В настоящем употреблении меда-да должна означать неразложимую идею, логически со-

119

вершенно отделенную от любой другой; монада будет означать элемент, который, за исключением того, что он мыслится как применимый к некоторому предмету, не обладает никакими свойствами, кроме тех, что являются абсолютными в нем, не отсылая к чему-либо еще; диада будет элементарной идеей чего-либо, которая обладала бы такими свойствами, какими она действительно обладает, по отношению к чему-то еще, но независимо от какого-либо третьего объекта любой категории; триада была бы элементарной идеей чего-либо, которая была бы такой, какая есть, относительно двух других в двух разных аспектах, но безотносительно к какой либо четвертой идее; и т.д. Некоторые из них, я повторяю, просто невозможны. Медада была бы молниеносной вспышкой мысли, абсолютно мгновенной, бесшумной, не остающейся в памяти и не оказывающей никакого действия. Далее можно заранее утверждать — не чисто априорно, но с подобающей логике степенью априорности, то есть как необходимое следствие из факта существования знаков, что должна существовать элементарная триада. Ибо очевидно, что будь каждый элемент фанерона монадой или диадой, без присущего те-ридентичности (teridentiry) (которая, безусловно, является триадой) отношения, то нельзя было бы построить ни одну триаду вообще. Таким образом, отношение любого знака к его объекту и интерпретанте является просто-напросто триадой. Триаду можно было бы построить многими способами из пентад или любых более сложных элементов с нечетной валентностью. Однако можно доказать — чрезвычайно простым способом, хотя формулировка общего доказательства довольно запутанна, — что ни один элемент не может иметь валентность выше трех.

§ 3. Монады, диады и триады

293- Тщательное изучение логики отношений подтверждает выводы, к которым я пришел еще до того, как добился результатов в этом исследовании. Оно показывает, что логические термины суть либо монады, либо диады, либо полиады; эти же последние не вводят никаких эле-

120

ментов, радикальным образом отличных от тех, которые уже находятся в триадах. Поэтому я разделяю все объекты на монады, диады и триады; первый шаг в настоящем исследовании состоит в том, чтобы установить, каково понятие чистой монады, свободной от всех диадических и триадических примесей; каково понятие диады (которая включает в себя монаду), свободной от всех триадических контаминации; в чем специфика того, что в диаде добавляется к монаде; каково понятие триады (которая включает в себя монаду и диаду) и что характерно для триады.

§ 4. Неразложимые элементы

294. Не сомневаюсь, что у читателя вызывает раздражение кажущееся нелепым словосочетание «неразложимые элементы», которое такой же ирландизм, как и «необходимое и достаточное условие» (как если бы «условие» означало бы не более чем сопутствующее обстоятельство, а необходимый не был бы надлежащим сопутствующим смыслом «достаточного»). Но я употребил его потому, что не имею в виду просто элемент. Логический анализ не является разложением на существующие элементы. Он прослеживает отношения между понятиями, основываясь на том допущении, что наряду с каждым данным или найденным понятием дается и его отрицание, и любое другое отношение как результат транспозиции его коррелятов. Последний постулат состоит в простой идентификации каждого коррелята и отличении его от других без распознавания какого-либо порядка их следования друг за другом. Так, любить и быть любимым рассматриваются как одно и то же понятие, и «не любить» следует рассматривать как то же самое понятие. Комбинируются понятия всегда по два за раз, и состоит эта комбинация в неограниченном отождествлении субъекта одного понятия с субъектом другого, где каждый коррелят считается субъектом. Далее, если мы можем одно понятие точно определить как комбинацию других и если эти другие не обладают более сложной структурой, чем определяемое нами понятие, тогда это определяемое нами понятие следует счи-

121

тать анализируемым в те другие. Так, А является дедом В, если и только если А — отец того, кто является родителем В. Поэтому дед при анализе дает отца и родителя. А отчим, если считать, что это понятие не исключает отцовства, дает при анализе супруга и отца, тесть же — отца и супруга.

295. Приняв это в качестве посылок, мы можем сказать in primo, что нет никаких априорных оснований отрицать существование неразложимых элементов фанерона, которые есть то, что они есть, независимо от чего-либо ещё, будучи совершенными в себе — при условии, конечно, что они способны к соединению. Мы будем называть эти элементы и все то, что особым образом с ними связано, Priman. Действительно, таковые почти неизбежно должны существовать, поскольку существуют составные понятия, которые ни на что не ссылаются, и, как правило, есть возможность абстрагироваться от их внутренней структуры, благодаря которой они являются составными, — поэтому-то они и становятся неразложимыми элементами.

296. In secundo, нет априорного основания для отрицания существования неразложимых элементов, которые являются тем, чем они являются, по отношению к чему-то второму, но независимо от чего-то третьего. Такова, например, идея другого (otherness). Мы будем называть такие идеи и все, что отмечается ими, secundan (то есть зависимыми от второго).

297. In tertio, нет априорного основания для отрицания существования неразложимых элементов, которые являются тем, чем они являются по отношению к чему-то второму и третьему и независимо от чего-то четвертого. Таковой, например, является идея композиции. Мы будем называть все, назначенное быть третьим или средством связи между чем-то первым и вторым, tertian.

298. Априори невозможно, чтобы существовал неразложимый элемент, который был бы тем, то он есть, по отношению к чему-то второму, третьему и четвертому. Очевидная причина этого заключается в том, что элемент, объединяющий два элемента, может, согласно законам

122

повтора, объединить любое их количество. Нет ничего проще; и в то же время в философии нет ничего важнее. 299. Таким образом, мы априори должны ожидать, что в фанероне обнаружатся три категории неразложимых элементов: те, что являются просто положительными целостностями, те, что включают в себя некоторую зависимость, но не комбинацию, и те, что включают в себя комбинацию.

Теперь давайте обратимся к фанерону и посмотрим, что мы на самом деле обнаружим.

Глава 2

Категории в подробном изложении

А. Первичность

§ 1. Источник категорий

300. Список категорий, или «философские упорядочения», как назвал их автор Гермеса Харрис, представляют собой таблицу понятий, которые выводятся путем логического анализа мысли и считаются применимыми к бытию. Это описание относится не только к списку, опубликованному мной в 1867 году, который я здесь попытался дать в расширенном виде, но также и к категориям Аристотеля и Канта. Последние были более или менее видоизменены разными критиками, например Ренувье или еще более основательно Гегелем. Мой собственный список вырос изначально из изучения таблицы Канта.

301. Я не буду здесь исследовать, насколько оправданно применение логических понятий к метафизике Поскольку я придерживаюсь мнения, что этот вопрос, хотя его значение и велико, все же является второстепенным и в любом случае по своей важности не превышает вопрос о том, каковы должны быть такие понятия. Тем не менее можно сказать, что, по моему мнению, каждая категория должна получить свое оправдание посредством индуктивного исследования, которое в результате сообщит ей

123

лишь ограниченную или приблизительную обоснованность (validity).

§ 2. Проявление первичности

302. Идея его является преобладающей в идеях оригинальности, жизни, свободы. Свободным можно считать то, что не имеет за собой ничего другого, что определяло бы его действия, но, поскольку появляется идея отрицания другого, появляется и идея другого; так что подобная отрицательная идея должна быть на втором плане, в противном случае мы не сможем сказать, что первичность преобладает Свобода может проявляться только в неограниченном и неконтролируемом многообразии и множественности; и, таким образом, первое становится преобладающим в идеях безграничного многообразия и множественности. Оно является главной идеей кантовского чувственного «многообразия». Но в кантовском синтетическом единстве преобладает идея третичности. Оно представляет собой приобретенное единство, и его лучше бы назвать целокупностью (totality); поскольку это единственная из категорий Канта, где оно находит пристанище. В идее бытия преобладает первичность, и не обязательно по причине абстрактности этой идеи, но по причине ее самодостаточности. Первичность главным образом преобладает не за счет отделенности от качеств, но за счет того, что она представляет собой нечто особое и идиосинкратичное. Первое преобладает в чувствовании, в отличие от объективных восприятий, воли и мышления.

§ 3. Монада

303- Чистая идея монады не является идеей объекта. Ведь объект есть нечто противостоящее мне. Но идея монады гораздо ближе к объекту, чем к понятию самости, которое еще сложнее. Должна существовать некая определенность, или качественность (suchness), в противном случае мы ничего вообще не могли бы помыслить. Но это не должна быть абстрактная качественность, поскольку она содержит ссылку на конкретную качественность. Это

124

должна быть конкретная качественность, с некоторой степенью определенности, которую, однако, нельзя мыслить как большую или меньшую, Не должно быть никакого сравнения. Таким образом, монада является качественностью sui generis. Представьте себе, что в дремотном состоянии у меня возникает смутное, необъективиро-ванное и почти несубъективированное ощущение — я ощущаю красное, вкус соли, боль, печаль, радость или долгое звучание музыкальной ноты. Это и было бы, максимально возможным приближением к чисто монадиче-скому состоянию чувствования. Теперь, чтобы преобразовать это психологическое или логическое понятие в метафизическое, мы должны помыслить метафизическую монаду как чистую природу или качество само по себе, которое не имеет ни частей, ни признаков, ни воплощения. Такова чистая монада. Значения имен «вторичных» качеств являются наилучшими возможными приближениями к монадам.

§ 4. Чувственные качества

304. ...К числу фанеронов относятся определенные чувственные качества, такие, как пурпурный цвет (magenta), запах эфирного масла, звук паровозного гудка, вкус хинина, эмоциональное переживание при созерцании великолепного математического доказательства, испытываемое чувство любви и т.д. Я здесь не имею в виду актуальное переживание этих чувствований, будь то непосредственно, по памяти или в воображении. В такое переживание эти качества входят в виде элемента. Я имею в виду сами эти качества, которые как таковые есть всего лишь возможности, не обязательно реализованные. Читатель, вероятно, склонен отрицать это. Если это так, то он не совсем понял, что мы не рассматриваем ни то, что является истинным, ни даже то, что представляется истинным. Я попросил бы его отметить, что слово красный имеет значение, когда я говорю, что предварение равноденствий не в большей мере красное, чем синее, и что оно означает именно то, что означает, когда я говорю, что красная анилиновая краска является красной. Это простое качество, или качественность, не является само

125

по себе событием (ocurrence), каковым можно считать акт восприятия красного предмета; оно всего лишь простая возможность. Его чистое бытие заключается в том факте, что такая конкретная положительная качественность могла бы присутствовать в фанероне. Когда я говорю, что это качество, я не имею в виду, что оно «присуще» субъекту. Такой фанерой характерен для метафизической мысли; он не включен в само ощущение, а поэтому не включен и в чувственное качество, которое полностью подавляется или замещается в действительном ощущении. Немцы обычно называют эти качества чувствами, а именно чувствами удовольствия или боли. Мне это кажется простым следованием традиции, никогда не подвергавшейся проверке наблюдением. Я могу представить себе сознание, вся жизнь которого, независимо от того, бодрствует оно, дремлет или грезит, может состоять только из фиолетового цвета или запаха гнилой капусты. Речь идет исключительно о том, ч т о я способен представить, а не о том, что допускает психологические законы. Тот факт, что я могу представить это, показывает, что такое чувствование не является общим в том смысле, в каком общим является закон гравитации. Потому что нельзя представить, чтобы закон имел хоть какое-то бытие, если бы было невозможно существование каких-либо двух материальных масс или если бы не существовало такой вещи, как движение. Подлинно общее не может иметь никакого бытия, если нет надежды на то, что оно будет иметь возможность воплотиться в факте, который сам по себе не является ни законом, ни чем-то подобным закону, Чувственное качество можно, как мне кажется, представить существующим безотносительно к какому-либо событию (occurence). Как простая возможность оно обходится без какой бы то ни было реализации.

§ 5. Независимость чувствования от сознания и изменения

305. Допустим, я спрошу у читателя, чем конкретно чувствование (feeling) красного или пурпурного, не знающее начала, конца или изменения, или нескончаемо и неизменно звучащий паровозный гудок, или вечный, напол-

126

нивший собой всю вселенную трепет радостного восхищения — или, скорее, то, что доставило бы нам восхищение, но считается в этом отношении совершенно нейтральным, отличались бы от субстанции? Вы, я полагаю, скажете мне, что ни одна такая вещь не смогла бы существовать во вселенной в одиночестве, потому что, во-первых, она нуждалась бы в сознании, которое ее ощущает и которое само не является чувствованием; во-вторых, цвет, звук и, вероятно, также трепет восхищения состояли бы из колебаний; в-третьих, ни одно из них не могло бы длиться вечно, не будь течения времени; в-четвертых, каждое имело бы качество, обладающее определенностью в ряде аспектов: цвет — в отношении оттенка, яркости, насыщенности, четкости; звук — в отношении высоты, тембра, (который сам очень сложен), громкости и четкости; восхищение — в отношении степени наслаждения, эмоциональности или возвышенности, и т.д.; и в-пятых, каждое нуждалось бы в физическом субстрате, в корне отличающемся от самого чувствования. Но я хочу вам заметить, что эти вещи знакомы нам лишь по внешнему опыту; ни одна из них не может быть увидена в цвете, услышана в звуке или пережита внутренним чувством Следовательно, не может быть никакого логического затруднения в том, чтобы считать отсутствующими, а что касается меня, то я не вижу для этого и ни малейшей психологической трудности. Например, на мой взгляд, предполагать существование потока времени или некой степени четкости, низкой или высокой, столь же неоправданно, как и предполагать существование свободной прессы или магнитного поля.

§ 6. Определение чувствования

306. Под чувствованием я понимаю пример такого сознания, которое не содержит в себе анализа, сравнения или какого бы то ни было процесса вообще и не состоит в целом или частично из какого-либо акта, которым одно напряжение сознания отличается от другого. Такое сознание обладает своим собственным положительным качеством, которое не содержит в себе ничего другого и само по себе есть все то, что есть, хотя могло бы иметь

127

причину; так что, если это чувствование присутствует в течение промежутка времени, оно целиком и полностью присутствует в каждый момент этого времени. Чтобы свести это описание к простому определению, я скажу, что под чувствованием я понимаю пример такого элемента сознания, который является всем, чем он является позитивно, сам по себе, безотносительно к чему-то еще

307. Чувствование поэтому не событие, не происшествие, не происходящее, поскольку происходящее не может быть таковым, если не было времени, когда оно еще не происходило; и, стало быть, оно есть все то, что оно есть, не само по себе, но лишь в отношение к предшествующему состоянию. Чувствование — это состояние, которое пребывает в своем целостном в каждый момент времени, пока это состояние длится. Но чувствование не является единичным состоянием, которое отличается от точного воспроизведения его же самого. Ибо если это воспроизведение имеет место в том же сознании, оно должно быть в другое время, и тогда бытие чувствования было бы связано с конкретным моментом времени, в который оно произошло, и было бы чем-то отличным от самого чувствования, но это идет вразрез с определением, согласно которому чувствование есть все то, что оно есть, независимо от чего бы то ни было еще. Или же, если бы воспроизведение было одновременно с чувствованием, оно должно было бы иметь место в другом сознании, и, таким образом, тождество чувствования зависело бы от сознания, в котором оно имеет место, отличалось бы от самого чувствования; и опять-таки определение было бы нарушено. Стало быть, любое чувствование должно быть тождественно любой своей точной копии; а это значит, что чувствование есть просто качество непосредственного сознания.

308. Однако следует признать, что чувствование, переживаемое при внешнем восприятии, может воспроизводиться в памяти. Отрицать это было бы пустой бессмыслицей. К примеру, вы испытываете определенное ощущение цвета, когда смотрите на свинцовый сурик. Это ощущение имеет определенный оттенок, яркость и насыщенность. Это три элемента, которые не вычленяются

128

в чувствовании и поэтому не находятся в нем вообще, но о которых говорят, что они там находятся, ибо таким образом высказываются о результатах, которые, согласно принципам науки о цвете, были бы получены при определенных экспериментах с цветовым диском (коробкой красок) или другими сходными приборами. В этом смысле ощущение цвета, которое возникает в результате созерцания свинцового сурика, обладает определенными оттенком, яркостью и насыщенностью, полностью определяющими качество цвета. Четкость, однако, не зависит от всех этих трех элементов; и она разная в том, как вспоминается цвет через четверть секунды после того, как его ощутили, и в том, каков он в самом ощущении, хотя это же воспоминание точно передает оттенок, яркость и насыщенность цвета, благодаря чему оно и является точным воспроизведением всего чувственного качества.

309 Отсюда следует, что четкость чувствования — которое было бы точнее описать как четкость осознания чувствования — не зависит от каждого компонента осознаваемого качества и, следовательно, не зависит от результата (resultant) этих компонентов, результирующим качеством которых является само чувствование. Таким образом, мы знаем, чем четкость не является; остается только установить, чем же она является.

310. Для этой цели уместны два замечания. Согласно первому замечанию, что бы ни находилось в сознании и как бы оно ни осознавалось, обязательно имеет место непосредственное сознание и, следовательно, чувствование. Доказательство этого положения очень поучительно для выяснения природы чувствования; ибо оно показывает, что если под психологией мы подразумеваем позитивное основывающееся на наблюдении сознание, то, хотя все сознание целиком в любой данный момент времени есть не что иное, как чувствование, психология все же не может научить нас ничему о природе чувствования, так же как невозможно приобрести знание о каком-либо чувствовании путем интроспекции, ибо чувствование полностью скрыто от интроспекции именно по той причине, что мы его непосредственно осознаем. Возможно, эту

129

удивительную истину и пытался выразить Эмерсон — но весьма безуспешно, — когда писал следующие строки:

Древний Сфинкс, прикусив губу,

Спросил: «Кто научил тебя моему имени?

Я твой Дух, бренный человек,

Я — взор твоего ока».

«Ты вопрос без ответа;

Если бы твой подлинный глаз мог видеть,

Но он только вопрошает;

И каждый ответ есть ложь».

Что бы ни имел в виду Эмерсон, совершенно ясно, что все непосредственно данное человеку присутствует в его сознании в настоящий момент. Вся его жизнь находится в настоящем. Но когда он спрашивает о содержании настоящего мгновения, его вопрос всегда оказывается запоздалым. Настоящее проходит, а то, что остается от него, подвергается значительному изменению. Правда, человек способен осознавать, что в тот момент он смотрел, например, на кусок свинцового сурика и, должно быть, видел, что воспринимаемый им цвет есть нечто положительное и sui generis обладающее природой чувствования. Но ни у кого непосредственное сознание, если только человек не погружен в дремотное состояние, не состоит целиком из ощущения цвета; а так как чувствование, как это очевидно, абсолютно просто и не имеет частей, поскольку оно есть то, что оно есть, безотносительно к чему-либо еще и, стало быть, безотносительно к любой части, которая отличилась бы от целого, то из этого следует, что, если ощущение красного цвета не является целостным чувствованием мгновения, оно не имеет ничего общего с чувствованием этого мгновения И действительно, хотя ощущение является непосредственным сознанием, то есть всем тем, что может быть непосредственно дано в сознании, само оно не осознается, потому что мгновенно. Ведь мы уже видели, что это не что иное, как качество, качество же не поддается осознанию: оно является простой возможностью. Мы можем, конечно, понять, чем в общих чертах является чувствование, понять и то, к примеру, то или иное

130

красное является чувствованием; и совершенно спокойно можно представить себе существо, которое имело бы этот цвет в качестве всего осознаваемого им в какой-то отрезок времени, а значит, в каждый момент этого отрезка времени. Но подобное существо никогда не могло бы ничего знать о своем собственном сознании. Оно неспособно что-либо помыслить в форме суждения. У него не могло бы быть никакого представления от этом. Оно ограничивалось бы чувствованием этого цвета. Таким образом, если вы осознаете, что вы в рассматриваемый момент, должно быть, смотрели на данный кусок свинцового сурика, то вы знаете, что этот цвет имеет сходство с вашим чувствованием в тот момент. Но это значит, что это сходство появляется только тогда, когда чувствование уступает место сравнению В самом же чувствовании совсем нет никакого сходства, так как чувствование является тем, что оно есть, положительно и независимо от чего-либо еще, в то время как сходство с чем-либо состоит в сравнении этой вещи с каким-то другим объектом...

311 Любая операция сознания, какой бы сложной она ни была, имеет свое абсолютно простое чувствование, эмоцию tout ensemble Это — производное чувствование, или ощущение, вызываемое сознанием, подобно тому, как внешнее чувствование качества вызывается чем-то психическим вне нас. На первый взгляд кажется непостижимым, что всего лишь незначительное различие в скорости колебаний может вызвать такое качественное различие, как, например, между темно-багряным и фиолетово-синим. Но здесь следует помнить, что, без сомнения, именно паше несовершенное знание о тех колебаниях заставило представлять их абстрактно, как отличающиеся только по количеству. Уже в поведении электронов содержится намек на то, что более низкая и более высокая скорости имеют различия, о которых мы даже не подозревали. Людей также удивляет, как мертвая материя может возбуждать в сознании ощущения. Со своей стороны, вместо того чтобы удивляться, как это возможно, я больше склонен открыто отрицать такую возможность. Эти новые открытия напомнили нам о том, как мало мы знаем о строении материи; я же предпочитаю думать, что

131

симпатическое чувствование красного в нас вызывается психическим чувствованием красного вне нас.

§ 7. Сходство чувствований различных сенсорных видов

312. Один из старых шотландских психологов, не важно — Дугалд Стюарт, Рид или кто-то другой, упоминает в качестве примера, хорошо демонстрирующего несоизмеримость различных чувств, случай, когда слепой от рождения спрашивает человека с нормальным зрением, не похож ли пурпурный цвет на звук трубы; причем философ, очевидно, ожидает, что его читатели станут смеяться вместе с ним над несуразностью этого мнения. Но если он этим что-то и демонстрирует, так это непонятливость тех, кто, подобно ему, получил лишь обычное для восемнадцатого века образование, оставаясь совершенно беспомощным при сравнении идей, очень отличных по содержанию. Ибо каждый, кто достиг уровня восприимчивости, необходимого для более утонченного уровня мышления (тех видов мышления, которые вышеупомянутый шотландский психолог назвал бы «интуициями», втайне питая серьезные подозрения, что они всего лишь заблуждения), немедленно распознает бесспорное сходство между ярким и исключительно насыщенным пурпурным цветом, например цветом йодида ртути, который обычно продается под названием пурпура, [и звуком трубы], поэтому я осмелюсь предположить, что химические колебания, вызываемые этим цветом в наблюдателе, могут иметь сходство по форме с акустическими волнами звука трубы. От этого предположения меня удерживает лишь то, что, по-видимому, наше чувство слуха целиком и полностью аналитично; так что мы полностью глухи к звуковой волне в том виде, в каком она существует, и слышим только гармонические компоненты независимо от тех фаз, в которых объединяются колебания соразмерных длин.

132

§8. Презентаменты как знаки

313- Простой презентамен (presentment) может быть знаком. Когда слепой от рождения сказал, что пурпурный цвет должен быть чем-то вроде звука трубы, он прекрасно уловил очевидную явность этого; и звук, конечно же, является презентаменом независимо от того, является ли таковым цвет или нет. Одни цвета называют радостными, другие — унылыми. Эмоциональное окрашивание тона еще более знакомо; то есть тон является знаком внутреннего качества чувственного. И все-таки лучшим примером можно считать запахи, ибо они являются знаками более чем в одном отношении. Всеми признано, что запахи способны вызывать старые воспоминания. Это, я думаю, обусловлено, по крайней мере отчасти, тем, что или из-за особой связи обонятельного нерва и мозга, или по какой-либо другой причине запахи имеют замечательное свойство быть презентамен-тами самих себя, то есть способны занимать все поле сознания, так что субъект хотя бы мгновение полностью живет в мире запаха. Так вот в пустоте этого мира запаха ничто не препятствует рождению ассоциаций. Это один способ — а именно посредством ассоциации по смежности, — каким запахи, в частности, способны играть роль знаков. Но запахи, кроме того, обладают замечательной способностью вызывать в памяти ментальные и духовные качества. Это должно быть следствием ассоциаций по сходству, если под ассоциацией по сходству мы понимаем все естественные ассоциации различных идей. Я, конечно, склонен считать именно так, потому что не знаю, в чем еще может состоять сходство.

Любимые духи дамы, на мой взгляд, в тем-то согласуются с ароматом ее духовной сущности. Если она вообще не будет пользоваться духами, ее натура утратит аромат. Если дама предпочитает запах фиалки, она обладает такой же изысканной утонченностью, что и сам запах. Из двух знакомых мне дам, которые пользовались духами с запахом розы, одна была артистичной старой девой, эдакой гранд-дамой, другая — шумной молодой матроной, к тому же весьма невежественной; но они были странным образом

133

похожи. Что касается тех, кто отдает предпочтение гелиотропу, франджипани и т.д., то я не только знаю их, но и хочу знать. Безусловно, должно существовать тонкое сходство между запахом и впечатлением, которое на меня производит то или иное женское существо.

§ 9. Сообщаемоcть чувствований

314. Философы, которые весьма резонно подвергают все сомнению, задаются вопросом, имеем ли мы какое-либо основание предполагать, что красное в глазах одного выглядит так же, как в глазах другого. Я отвечу на это, что здесь возможны незначительные различия, но [давайте рассмотрим случай со слепым, вообразившим] что имеется сходство между красным цветом и звуком трубы. Он составил себе это представление из услышанных им бесед обычных людей о цветах, но, поскольку мне не суждено было быть тем человеком, чье мнение он слышал, тот факт, что я могу видеть здесь определенную аналогию, доказывает мне не только то, что мое чувствование красного подобно чувствованию тех лиц, разговор которых слышал слепой, но и то, что чувствуемый им звук трубы весьма подобен моему. Я уверен, что бык и я чувствуем одинаково при виде красной тряпки. Что касается ощущений моей собаки, то я должен признать, что они кажутся мне весьма непохожими на мои, но, когда я задумываюсь над тем, как мало ее занимают зрительные образы, и над тем, что обонятельные ощущения играют в ее мышлении и воображении роль, аналогичную зрительным в моих, я перестаю удивляться тому, что аромат роз или цветов апельсинового дерева вовсе не привлекают ее внимания и что так интересующие ее зловония, когда бы ни воспринимались мной, мне просто неприятны. Собака опознает запахи не как источники удовольствия или отвращения, но как источники информации, точно так же, как я не думаю о голубом цвете как о тошнотворном, а о красном — как о вызывающем бешенство. Я хорошо знаю, что у моей собаки переживания, вызываемые музыкой, весьма схожи с моими, хотя они волнуют ее больше, чем меня. Она обладает таким же чувством привязанно-

134

сти, как и я, хотя в случае собаки оно имеет более трогательный характер. Вы никогда не убедите меня, что я и моя лошадь не разделяем похожих чувств или что канарейка, получающая такое удовольствие от передразнивания меня, не чувствует того же, что чувствуя я; моя инстинктивная уверенность в этом служит мне свидетельством, что это действительно так. Мой метафорически настроенный друг, спрашивавший у меня о том, можем ли мы разделять чувства друг друга (эта вспомнившаяся мне одна скептичная особа является исключительно сочувствующей личностью, сомнения которой возникают из повышенного интереса к друзьям), мог бы также спросить у меня, уверен ли я в том, что красное выглядело для меня вчера так же, как оно выглядит и сегодня, и что память мне при этом не изменяет. Из опыта я знаю, что ощущения незначительно меняются от часа к часу; однако в основном имеется достаточно свидетельств того, что они являются общими у всех живых существ, чувства которых достаточно развиты.

315. Вот я слышу от вас в ответ: «Все это не факт; это поэзия». Чепуха! Я признаю, что плохая поэзия лжива; но нет ничего более подлинного, нежели настоящая поэзия. И позвольте мне заметить ученым мужам, что художники значительно более тонкие и внимательные наблюдатели, чем они, если, конечно, дело не касается деталей, поиском которых занимаются ученые мужи.

316. Вы говорите: «Все это отдает антропоморфной кон-цепцией». Я на это отвечу, что каждое научное объяснение естественного феномена является гипотезой о том, что в природе существует что-то, чему подобен человеческий разум; свидетельством этого могут служить все достижения науки, применяемые на пользу человечеству. Они утверждают эту истину по всему миру. На фоне успехов науки, на мой взгляд, есть что-то зазорное в отрицании нашего происхождения в качестве сыновей Бога и в постыдном бегстве от антропоморфной концепции вселенной

135

§ 10. Переход к вторичности

317.Все содержание сознания состоит из чувственных качеств, так же как все пространство состоит из точек, а все время — из мгновений.

318. Созерцайте что-нибудь само по себе — все, что можно созерцать подобным образом. Сосредоточьтесь на целом и совсем не обращайте внимания на части. Можно в достаточной степени приблизиться к осуществлению этого состояния, чтобы понять, что в результате его полного осуществления у человека не будет в сознании на данный момент ничего, кроме чувственного качества Созерцаемое таким образом ощущаемое качество как таковое не имело бы частей. Оно отличалось бы от любого другого такого же качества. Как таковое не имело бы сходства ни с каким другим качеством; так как сходство имеет место только при сравнении. Оно было бы чистым первым (priman). Поскольку это истинно в отношении всего, что мы созерцаем, независимо от сложности объекта, то из этого следует, что в непосредственном сознании ничего больше нет. Сознавать — это не что иное, как чувствовать.

319- Какое место в таком случае, остается для вторых (secundans) и третьих (tertians)? He допустили ли мы какую-либо ошибку, доказывая, что у них тоже должно быть свое место в фанероне? Нет, никакой ошибки быть не могло. Я сказал, что фанерой полностью состоит из чувственных качеств, так же как пространство целиком состоит из точек. В определенном протоидальном (protoidal) аспекте (я изобретаю это слово по необходимости) пространство действительно состоит только из точек. Тем не менее совершенно очевидно, что никакое собрание точек — если использовать слово «собрание» для обозначения простой множественности, не объединяя объекты друг с другом и невзирая на их количество, — само по себе не может образовать пространство...

320. Фанерой действительно содержит в себе подлинные вторые (secundans). Стоя перед слегка приоткрытой дверью, вы кладете руку на ручку, чтобы открыть дверь и войти. Вы чувствуете при этом невидимое, молчаливое

сопротивление. Вы упираетесь плечом в дверь и, собравшись с силами, прилагаете огромное усилие. Усилие предполагает сопротивление. Там, где нет никакого усилия, нет и сопротивления, там, где нет сопротивления, нет усилия, ни в данном реальном мире, ни в каком-то из возможных миров. Из этого следует, что усилие не является ни чувствованием, ни чем-то первым (priman) или протоидальным. С ним связаны некоторые чувствования: они составляют все осознаваемое во время этого усилия. Но понятно, что человек должен быть в состоянии непосредственно собрать вместе все эти чувствования или какие-либо другие. Ни в каком из миров он не мог бы быть наделен способностью мобилизовать усилия, случись так, что не было бы наготове сопротивления этим усилиям. Ибо было бы абсурдно предполагать, что человек своей волей может непосредственно противодействовать самой этой воле. К подобному заключению подводит очень небольшое рассуждение. Согласно доступному мне психологическому анализу, усилие есть феномен, который возникает только тогда, когда одно чувствование впритык примыкает к другому во времени, и который поэтому возникает всегда. Но мои психологические претензии, если таковые вообще имеются, невелики, и я упоминаю свою теорию только для того, чтобы под впечатлением контраста читатель уяснил безотносительность психологии к рассматриваемой нами проблеме; эта проблема состоит в том, чтобы уяснить, что имеется в нашем сознании, когда мы прилагаем усилие, и что делает усилие таковым.

321. Мы живем в двух мирах — в мире фактов и в мире фантазии. Каждый из нас привык считать себя творцом своего мира фантазии: стоит ему только повелеть, и вещь существует без какого-либо сопротивления или усилия. Хотя это далеко от истины и я не сомневаюсь, что намного больше усилий читателя расходуется именно на мир фантазии, тем не менее как первого приближения к истине этого достаточно. По этой причине мы называем воображаемый мир внутренним миром, а мир фактов — внешним. В этом последнем каждый из нас распоряжается своими произвольно сокращающимися мыш-

137

цами, и ничем иным, кроме этого. Но человек хитер и умудряется извлечь из этого малого больше, чем ему нужно. Кроме того, человек пытается избежать столкновения с упрямыми фактами, укрываясь одеянием довольства и привычек. Если бы не это одеяние, идеи извне постоянно грубо вторгались бы в его внутренний мир и сводили к нулю все его повеления. Я называю такое насильственное изменение нашего образа мышления влиянием мира фактов или опытом. Но человек латает свои одеяния, стараясь угадать, какими будут эти вторжения, и тщательно исключить из своего внутреннего мира любую идею, на которую могли бы посягнуть извне. Вместо того чтобы ждать вторжения опыта в неблагоприятные времена, он провоцирует его появление тогда, когда опыт не может причинить вреда, и в соответствии с этим меняет управление своим внутренним миром.

В. Вторичностъ

§ 1. Чувствование и борьба

322. Вторая категория, которую я считаю еще одним простейшим признаком, общим для всего, что предстает перед сознанием, — есть элемент борьбы. Она присутствует даже в таком элементарном фрагменте опыта, как простое чувствование. Ибо подобное чувствование всегда обладает некоторой степенью интенсивности, высокой или низкой, и эта интенсивность ощущается как волнение, как действие и противодействие между пашей душой и стимулом. Если при попытке найти какую-нибудь идею, не включающую в себя элемента борьбы, мы представляем себе вселенную, которая состоит из единственного, никогда не изменяющегося качества, то в данном представлении должна все-таки существовать известная степень устойчивости, в противном случае мы не смогли бы думать и справляться о существовании объекта, обладающего какой-либо позитивной качественностью. Итак, устойчивость гипотезы, позволяющая нам думать о ней и манипулировать ею в мышлении (что является совершенно правильным оборотом речи, потому что, размышляя о

138

гипотезе, мы действительно производим над ней эксперименты), заключается в том, что, если наши мыслительные манипуляции достаточно деликатны, гипотеза будет сопротивляться изменению. Но сопротивления не может быть там, где нет борьбы или силового воздействия. Я должен объяснить, что под борьбой я имею в виду взаимодействие двух вещей, независимо от какого бы то ни было третьего или посредника, и в частности независимо от какого-либо закона действия.

323. Я не стал бы удивляться, если бы кому-нибудь пришло в голову предположение, что идея закона является существенной для идеи воздействия одной вещи на другую. Но, безусловно, это было бы самым несостоятельным предположением в мире, учитывая, что, обучаясь на протяжении всей жизни смотреть на вещи с детерминистской точки зрения, никто среди нас не смог заставить себя отказаться от мысли, что может совершить любой четко определенный акт воли. Один из самых замечательных примеров того, как из-за предвзятой теории человек не способен видеть факты, состоит в том, что многие детерминисты склонны думать, что никто на самом деле не верит в свободу воли, в то время как они сами в нее верят, когда не занимаются теоретизированием. Однако я не думаю, что стоит спорить по этому поводу. Оставайтесь с вашим детерминизмом, если он вам по вкусу; однако все же мне кажется, что вы должны признать, что ни один закон природы не может заставить камень упасть, лейденскую банку разрядиться, а паровой двигатель работать.

§ 2. Действие и восприятие

324. [Одна категория] привычно бросается нам в глаза благодаря превратностям и сумятице жизни. Мы постоянно натыкаемся на жесткость фактов. Мы ожидаем одну вещь или пассивно принимаем ее на веру, имея ее образ в нашем уме, но опыт выталкивает эту идею на задний план и вынуждает нас думать совершенно иным образом. Вы осознаете это почти в чистом виде, когда упираетесь плечом в дверь и пытаетесь силой ее открыть. Вы ощущаете сопротивление и в то же время ощущаете

139

Чарлз Сандерс Пирс

усилие. Не может быть никакого сопротивления без усилия- не может быть никакого усилия без сопротивления. Это лишь два способа описания одного и того же опыта. Это — двойное сознание. Мы начинаем осознавать себя, одновременно осознавая не-себя. Состояние бодрствования является сознанием противодействия; и так как сознание само по себе двусторонне, у него, соответственно, имеется две разновидности; а именно действие, в котором производимое нами изменение других вещей является более заметным, чем их воздействие на нас, и восприятие, когда их воздействие на нас значительно заметнее, чем наше воздействие на них. Представление о том, что мы такие, какими нас делают вещи, является столь значительной частью нашей жизни, что другие вещи мы тоже воспринимаем как существующие благодаря их воздействию друг на друга. Идея другого, идея отрицания (idea of not), становится стержнем мышления. Этот элемент я называю вторичностью.

§ 3. Разновидности вторичности

325. Идея вторичности преобладает в идеях причинности (causation) и статической силы. Ибо причина и следствие — это два, а статические силы всегда возникают между парами. Принуждение — это вторичность. Что касается течения времени в сознании, то прошлое, похоже, непосредственно воздействует на будущее — его действие мы называем памятью, — тогда как будущее воздействует на прошлое лишь опосредованно, через третье. Феномены такого рода во внешнем мире будут рассмотрены ниже. В ощущении и воле вторичность присутствует во взаимодействиях между эго и не-эго (где не-эго может быть объектом непосредственного сознания). При волеизъявлении события, приводящие к действию, являются внутренними, и мы говорим, что скорее совершаем действие, нежели подвергаемся воздействию. При восприятии предшествующие события существуют не внутри нас; и кроме того, объект, восприятие которого мы формируем (хотя это не тот объект, который оказывает непосредственное воздействие па нашу нервную систему), остается вне воздействия. В со-

140

ответствии с этим мы говорим, что не совершаем действие, а подвергаемся воздействию. В идее реальности преобладает вторичность; ибо реальное — это то, что настоятельно навязывает себя в качестве чего-то иного, отличного от продукта сознания. (Напомню, что до того, как в наш язык вошло заимствованное из французского слово second (второй), слово other (другой) использовалось просто как порядковое числительное, соответствующее слову two (два).) Реальное активно; мы признаем это, называя его actual (актуальным). (Это слово благодаря употребляемому Аристотелем ### (действие) обозначает существование в отличие от простого зародышевого состояния.) Кроме того, вто-ричностью отмечен и склад мышления тех философов-дуалистов, которым нравится формулировать положения так, как если бы существовало только две альтернативы и никаких постепенных переходов между ними они, например, заявляют, что, пытаясь найти закон для феномена, я обрекаю себя на утверждение, согласно которому закон имеет абсолютную власть в природе.

§ 4. Диада

326. Диада состоит из двух субъектов, приведенных к единству. Эти субъекты содержат в себе свой вид бытия, а также имеют свой вид бытия, как первое и второе и т. д., в связи друг с другом. Этих субъектов два, если и не в действительности, то по крайней мере с некоторой точки зрения. Они некоторым образом соединены друг с другом. Однако просто два субъекта — это еще не диада, она содержит субъекты в качестве одного из собственных элементов. Кроме всего прочего, диада обладает качественностью моноидального характера; она обладает также качественностью или качественностями, присущими ей как диаде. Диада приводит субъекты к единству и, совершая это, придает характерную особенность каждому из них. Этих особенностей, в некотором смысле, — две. Диада вместе с тем состоит из двух сторон, и согласно этому субъект воспринимается как первое. Эти две стороны диады образуют вторую пару субъектов, прикрепленных к диаде, которые обладают

141

собственным видом соединения. Каждый из них также имеет характерную особенность как субъекта диады. Это описание показывает, что диада, в отличие от монады, имеет множество признаков; и все эти признаки представляют диадные отношения.

327. В качестве примера диады возьмем такой: «И Бог сказал: да будет свет». И стал свет. Мы не должны думать об этом высказывании как о стихе из «Бытия», так как «Бытие» оказалось бы тогда чем-то третьим. Не должны мы также думать о нем как о предлагаемом для того, чтобы признали или сочли его истинным; ибо тогда мы сами выступаем в качестве третьего элемента. Мы должны всего лишь думать о Боге, творящем свет по своему собственному велению. Это не значит, что повеление и появление света представляют собой два факта; но они существуют в качестве одного неделимого факта. Бог и свет здесь предстают в качестве субъектов. К акту творения следует относиться не как к третьему объекту, а просто как к тому, что такова связь между Богом и светом. Диада является фактом. Она определяет существование света и статус Бога как творца. Двумя аспектами диады являются: первый аспект — Бог, вызывающий существование света, и второй аспект — свет, который своим появлением свидетельствует о Боге как создателе. Этот последний в данном случае является просто-напросто точкой зрения, без соотнесения с ним какой бы то ни было реальности. Это одна из особенностей выбранного нами частного примера. То есть из двух аспектов диады один в данном случае является фундаментальным, реальным и первичным, в то время как другой — всего лишь производным, формальным и вторичным.

328. Я выбрал этот пример потому, что он представлен как мгновенный. Если бы между каузальным актом и следствием протекал какой-нибудь процесс, то имелся бы опосредующий, или третий, элемент. Третичность, понимаемая как категория, есть то же самое, что опосредование. Поэтому чистая диадичность — это акт произвольной воли или слепой силы; ибо если есть какая-нибудь причина или закон, управляющие этим актом, они выступают посредниками между двумя субъектами

142

и обуславливают их соединение. Диада — это индивидуальный факт, как он есть экзистенциально; в нем нет никакой общности. Бытие монадического качества — это лишь потенциальность, не имеющая существования. Существование же в чистом виде диадично.

329. Следует отметить, что существование есть дело слепой силы. «Даже лишайник, растущий на стене, существует в этой трещине потому, что целая вселенная не может помешать этому». Никакой закон не заставляет атом существовать. Существование — это присутствие в некой вселенной опыта, — будь то вселенная существующих в настоящий момент материальных предметов или вселенная законов, феноменов и чувствований — и это присутствие подразумевает, что каждая существующая вещь находится в динамическом взаимодействии с любой другой вещью в этой вселенной. Следовательно, существование диадично, хотя бытие монадично.

§ 5. Полярные различия и волеизъявления

330. Если любое различие между двумя в равной степени бесспорными признаками, для которых, видимо, нет равного им третьего (хотя их и разъединяет нейтральность), назвать полярным различием, то можно сказать, что во внешнем мире очень мало полярных различий. Различие между прошлым и будущим и, как следствие, два способа пересечения линии (и в результате этого закручивающиеся влево и вправо спирали и змеевики, отсюда, вероятно, магнитные и, возможно, электрические полюса, если последние и вправду «полярны» в нашем понимании), правая и левая стороны нашего тела, два пола — этим, пожалуй, их список и исчерпывается. Однако намного меньший мир психологии изобилует именно полярными различиями, отсылающими главным образом к волеизъявлению. Так, например, удовольствие — это любое переживание, которого человек жаждет незамедлительно, боль — это любое переживание, которое человек незамедлительно избегает. Пра-вилъгюе и неправильное определенно имеют отношение к волеизъявлению. Необходимость и невозможность столь явно отсылают к волеизъявлению, что, ко-

143

гда имеются в виду их рациональные модификации, эти слова часто нуждаются в уточнении. Слова благоразумный и извращенный подразумевают, что согласие так же всегда свободно, как и выбор, и таким образом демонстрируют присутствие в них волевого напряжения. Тезаурус Роже иллюстрирует большую склонность психического к полярным различиям. Любое достаточно тщательное исследование того, насколько это обусловлено волеизъявлением, заставило бы нас значительно отойти от предмета данного очерка. Оно показало бы, что дихотомия, означающая, что элементов, выделяемых при различении, всего лишь два, удивительно часто — а возможно, что и всегда, — имеет причиной волеизъявление...

331 Хотя вид сознания, который мы называем волеизъявлением или проявлением воли, бесспорно, контрастирует с обычным восприятием в случае, когда что-то совершено, но не закончено и, возможно, вовсе не происходит, пока нет на него действительного воздействия. Пытаясь оттолкнуть что-то слишком тяжелое для него, единственное, что тем не менее в значительной мере осуществляет и в чем он непосредственно проявляет свою волю, — это сокращение определенных мускулов. Во время спиритических сеансов нам обычно надлежало сидеть вдалеке от стола и, «изо всех сил» напрягая волю, добиваться, чтобы стол стал двигаться. Поскольку под тяжестью наших протянутых рук кончики пальцев вскоре неосознанно для нас немели (ибо вещам не свойственно быть сознательно неосознаваемыми, впрочем, имелись и другие сопутствующие физиологические следствии, о которых мы и не подозревали), тогда как мы не обладали никакой другой «властью» над столом, кроме как благодаря нашим пальцам, мы обычно быстро вознаграждались непосредственным осознанием нашего волеизъявления в отношении стола, которое сопровождалось видением его чудесной покорности. Пока стол не начинал двигаться, мы всего лишь сильно жаждали (longing) этого, но не проявляли воли (uilling). Поэтому, когда некоторые психологи, главным образом французские (этот язык изобилует изыскан-

144

ными различениями, однако в нем любой аналитический метод интерпретации приводит к таким очевидным недоразумениям, что этот язык не совсем годится для психологии и философии), пишут о «непроизвольном внимании», они могут иметь в виду одно из двух — либо непреднамеренное внимание, либо внимание, на которое влияют противоречивые желания. Хотя «желание» предполагает склонность к волеизъявлению и хотя естественно предположить, что человек не может проявить волю в совершении того, к чему у него нет вообще никакого желания, тем не менее всем нам слишком хорошо знакомы эти противоречивые желания и то, какими коварными они могут быть. И желание вполне может не быть удовлетворено волеизъявлением, то есть, тем, что человек будет делать. Осознание этой истины, как мне кажется, лежит в основе осознания нами свободной воли. Словосочетание «involunrary attention» (непроизвольное внимание) привносит в правильный английский противоречие in adjecto.

§ 6. Эго и не-эго

332. Триада, образуемая чувством, волеизъявлением, познанием, обычно считается чисто психологическим делением. Длинные ряды тщательно спланированных экспериментов над собой, весьма разнообразных и настойчивых, хотя и лишь качественных, почти не оставили у меня сомнений в том, что в этих элементах присутствуют три в корне отличных друг от друга вида осознания. Это психологическое утверждение; но то, что нас сейчас занимает, а именно различия между тем, что мы осознаем в чувствовании, волеизъявлении и познании, не является само по себе психологическим. Чувствование — это качество, но поскольку существует просто чувствование, то качество не ограничивается каким-то определенным субъектом. Нам знаком человек с предубежденным взглядом на вещи. Эта фраза хорошо выражает безосновательное чувствование. Кроме того, чувствование как таковое неанализируемо. Волеизъявление от начала до конца двойственно. Существует дуализм совершающего действие и подвергающегося воз-

145

действию, усилия и сопротивления, активного усилия и сдерживания, воздействия на себя самого и воздействия на внешние объекты. Более того, существуют активное волеизъявление и пассивное волеизъявление, или инерция, волеизъявление к преобразованию и волеизъявление к сохранению. Потрясение, испытываемое нами, когда что-то особенно неожиданное принуждает нас его осознать (что имеет познавательную ценность, побуждая к объяснению презентамена), есть просто переживание того, как энергия ожидающего волеизъявления выплескивается подобно сдерживаемому гидравлическому удару, и сила этого выплеска, если бы ее можно было измерить, была бы мерой энергии подавления волеизъявления к сохранению. Несомненно, в незначительной степени это потрясение сопровождает все неожиданные восприятия; а каждое восприятие всегда более или менее неожиданно. Я полагаю — основываясь на экспериментальных проверках гипотезы, — что небольшая степень этого потрясения есть то чувство чего-то внешнего, присутствия «не-эго», которое, как правило, сопровождает восприятие и позволяет отличить его от сновидения. Это наличествует во всех ощущениях, под которыми я понимаю инициацию состояния чувствования; под чувствованием же я разумею не что иное, как ощущение без приписывания его какому-то определенному субъекту. Согласно моему словоупотреблению, когда раздается пронзительный, разрывающий душу паровозный гудок, возникшее ощущение исчезает через какую-то значительную долю минуты после начала этого звука; в момент, когда звук прекращается, возникает второе ощущение. Между ними и находится состояние чувствования.

333- Что касается удовольствия и боли, которые Кант и другие представляли как сущность чувствования, то мы, бесспорно, — по той ли причине, что эти философы и ряд представителей психологического сообщества, за которых я в настоящий момент имею смелость говорить, употребляют слово «чувствование» применительно к различным видам осознания, или же по той причине, что анализ оказался ошибочным в том или ином

146

отношении, — так вот, мы, безусловно, не думаем, что чистое чувствование, если бы его можно было вычленить, имело бы какое-либо отношение к боли или удовольствию. Ибо, по нашему мнению, если и существует какое-то чувственное качество, общее для всех приятных переживаний или компонентов опыта, и какое-то другое чувственное качество, общее для всех мучительных переживаний (в чем мы по меньшей мере склонны сомневаться), то первым является чувствуемое притяжение, вторым же — чувствуемое отталкивание со стороны наличного опыта. Если и есть два таких чувствования, то они являются чувствованиями проявляемой воли. Но, возможно, удовольствие и боль — не что иное, как названия для состояний притяжения и отталкивания со стороны наличного. Конечно, чувствования сопровождают эти состояния, но, по этой последней гипотезе, ни одно чувствование не было бы общим для всех удовольствий и ни одно не было бы общим для всех видов боли. Если мы правы, то позиция гедонистов нелепа, так как они превращают простые чувствования в активные силы, вместо того чтобы видеть в них просто сознаваемые признаки действительных детерминаций со стороны подсознательной воли. [Могу отметить, что их слова, как бы ни обстояло дело с их мышлением), еще более нелепы, ибо создают впечатление, будто боль это лишь нехватка удовольствия, хотя совершенно очевидно, что именно боль служит признаком, удовольствие же — только пассивной детерминацией со стороны нашей воли].

334. Что касается волеизъявления, то я бы в одном отношении ограничил этот термин, в другом же — его расширил. Я свел бы его к моментальному непосредственному диадическому сознанию эго и не-эго, наличных здесь и сейчас и воздействующих друг на друга. В одном действие обычно более активно, в другом — более пассивно; но я не уверен, в чем именно состоит это различие. Я думаю тем не менее, что воля к совершению изменения активна, а воля к сопротивлению изменению — пассивна. По существу, весь чувственный опыт, по определению, активен. Возражением на это может слу-

147

жить только то, что согласно этому тезису подавление волей рефлекса не должно рождать ощущения усилия; так что, вероятно, определение различия между ощущением чего-то внешнего в проявлении воли и аналогичным ощущением в восприятии нуждается по этой причине в дополнении или другом незначительном изменении. Но здесь важно то, что ощущение внешнего в восприятии состоит в чувстве бессилия перед непреодолимой силой восприятия. Итак, единственный способ, каким можно изучить любую силу, — это попытаться противодействовать ей. Доказательством того, что мы делаем что-то подобное, является потрясение, испытываемое нами от любого неожиданного переживания. Если что-то и склонно оставаться в неизменном состоянии, так это сознание благодаря его инерции. Несомненно, существует заметная разница между активным и интенциональным проявлением воли к сокращению мышц и пассивным, неинтенциональным волеизъявлением, рождает потрясение от удивления и ощущение чего-то внешнего. Но оба должны быть отнесены к сходным видам двойного сознания, то есть осознания эго и не-эго — одновременного и в одном акте осознания...

§ 7. Потрясение и ощущение изменения

335. Некоторые писатели настаивают на том, что весь опыт состоит из чувственного восприятия; а мне представляется вероятным, что каждый элемент опыта в первую очередь соотносится с внешним объектом. Например, человек, вставший с постели не с той ноги, видит не таким, как обычно, почти каждый воспринимаемый им объект. Этим способом он переживает свое плохое настроение. Однако нельзя сказать, что он воспринимает искажение, которое он ошибочно приписывает внешним объектам.

336. Мы воспринимаем объекты, находящиеся перед нами; но то, что мы главным образом переживаем в опыте, — род вещей, к которым более применимо слово «опыт», — это событие. Говорить, что мы воспринимаем события, не совсем точно, поскольку для этого требуется то, что

148

Кант назвал «синтезом восприятия», не проведя, однако, никаких необходимых различений. Гудящий паровоз проносится на высокой скорости вблизи от меня. Когда он проносится, звук гудка внезапно слабеет по хорошо понятной нам причине. Я воспринимаю гудок, если угодно. По крайней мере, у меня возникает ощущение. Но обо мне нельзя сказать, что у меня есть ощущение изменения звука. У меня есть ощущение более слабого звука. Познание же изменения является более интеллектуальным родом . Его я скорее испытываю, нежели воспринимаю. Это специальное поле опыта для знакомства с событиями, с изменениями восприятия. То, что особенно отличает внезапные изменения восприятия, — это потрясение. Потрясение — это феномен волеизъявления. Длинный гудок приближающегося паровоза, как бы он ни был неприятен, вызывает во мне определенную инерцию, так что внезапное ослабление звука наталкивается на определенное сопротивление. Так и должно быть; потому что, если бы не было такого сопротивления, не могло бы быть и потрясения, вызванного изменением звука. Итак, потрясение — совершенно очевидно. Что касается слова «опыт», то мы чаще употребляем его в отношении изменений и контрастов восприятия. В частности, мы переживаем в опыте чередования. Мы не можем испытывать чередований, если в опыте нет восприятия, подвергающегося изменению; но понятие опыта гораздо шире, чем понятие восприятия и включает многое из того, что не является, строго говоря, объектом восприятия. Именно принуждение, абсолютное ограничение, заставляющее нас думать иначе, чем мы думали, и образует опыт. Ограничение и принуждение не могут существовать без сопротивления, сопротивление же — это усилие, направленное против изменения. Поэтому в опыте должен присутствовать элемент усилия; и именно он придает опыту особый характер. Однако, как только нам удается распознать опыт, мы настолько склонны подчиниться ему, что становится чрезвычайно трудно убедить себя оказать ему какое-либо сопротивление. Можно сказать, что мы вряд ли знаем о сопротивлении, разве что благодаря

149

аксиоме, согласно которой не может быть силы там, где нет сопротивления или инерции. Каждый, кто не удовлетворен моим разъяснением, поступит хорошо, если сядет и попытается сам разобраться с этим вопросом. Быть может, ему удастся выразить природу элемента противодействия в опыте и отношение этого элемента к обычному волеизъявлению лучше, чем мне; но присутствие в опыте элемента противодействия, логически не очень легко отличимого от волеизъявления, воли, станет, по моему абсолютному убеждению, его окончательным выводом.

С. Третичностъ

§ 1. Примеры третичности

337. Под третьим я подразумеваю опосредование или связующее звено между абсолютно первым и последним. Начало — это первое, конец — второе, середина — третье. Цель — это второе, средства — третье. Нить жизни — это третье; обрывающая ее судьба — второе. Развилка на дороге — это третье, предполагает три дороги; прямая дорога, соединяющая между собой два места, — это второе, но когда она проходит через промежуточные места — она третье. Положение — это первое, скорость — или соотношение между двумя последовательными положениями — второе, ускорение, или соотношение между тремя последовательными положениями, — третье. Но скорость, поскольку она непрерывна, также включает в себя третье. Непрерывность (continuity) почти в совершенстве репрезентирует третичность. Каждый процесс подходит под эту рубрику. Замедление — это разновидность третичности. Положительная степень прилагательных — это первое, превосходная — второе, сравнительная — третье. Все выражения преувеличения — «превосходный», «совершенный», «несравненный», «исключительный» — это интеллектуальный багаж тех, кто думает о вторых и забывает о третьих. Действие — это второе, но поведение — третье. Закон в качестве активной силы — это второе, но порядок и законодательство — это

150

третье. Сочувствие, кровь и плоть, то, посредством чего я сопереживаю своему соседу, — это третье.

§ 2. Репрезентация и всеобщность

338. Идеи, в которых преобладает третичность, являются, как и можно было ожидать, более сложными и, как правило, нуждаются в тщательном анализе для ясного понимания; ибо обычная, неэнергичная мысль замалчивает этот элемент как слишком сложный. Тем больше потребность в исследовании некоторых из этих идей.

339- Наиболее легкой из идей, представляющих философский интерес, является идея знака, или репрезентации. Знак репрезентирует нечто идее, которую он производит или изменяет. Иными словами, он является средством сообщения сознанию чего-то извне. То, что он репрезентирует, называется его объектом; то, что он сообщает, — его значением; а идея, которую он порождает, — его интерпретантой. Репрезентируемый объект может быть не чем иным, как репрезентацией, по отношению к которой первая репрезентация выступает интерпретантой. Но бесконечные ряды репрезентаций, каждая из которых репрезентирует предыдущую, по всей вероятности, имеют в качестве предела абсолютный объект. Значением репрезентации не может быть ничто, кроме репрезентации. На самом деле, она есть не что иное, как сама репрезентация, воспринимаемая без лишних покровов Но от этих покровов никогда нельзя отказаться полностью; они просто заменяются чем-то более прозрачным. Итак, мы имеем здесь бесконечную регрессию. В конечном счете интерпретанта есть не что иное, как репрезентация, которой вручается факел истины; как репрезентация, она обладает своей собственной интерпретантой. Вот вам и еще один бесконечный ряд

340. К числу идей с заметной третичностью, которые благодаря их большому значению в философии и науке требуют внимательного изучения, — относятся идеи всеобщности, бесконечности, непрерывности, диффузии, роста, и интеллекта.

151

341. Давайте рассмотрим идею всеобщности. Любая кухарка имеет в своей книге рецептов набор правил, которым она привыкла следовать. Кто-то желает яблочного пирога. Обратите внимание, что мы редко, а может и никогда, не желаем какой-то одной конкретной вещи. Мы хотим того, что могло бы вызвать определенного рода удовольствие. Говорить же о единичном конкретном удовольствии — это все равно что бессмысленно употреблять слова. У нас может быть единичное переживание удовольствия; но само удовольствие — это качество. Переживание каждый раз единично; качества же, какими бы специальными они ни были, не могут быть подотчетны. Мне известны приблизительно две дюжины разных металлов. Я помню, как исследовал массу этих качеств. Но их число устанавливается только ограничением опыта; качеств металлов, которые я мог бы представить себе, бесконечно много. Я могу представить бесконечные промежуточные варианты между оловом и свинцом, медью и серебром, железом и никелем, магнием и алюминием. Итак, возникает желание съесть яблочный пирог — вкусный, приготовленный из свежих яблок, не очень сладкий и не очень кислый и с довольно легкой и тонкой корочкой. Но это желание не какой-то конкретный яблочный пирог; либо готовится он при случае; единственной его особенностью является то, что его следует приготовить и съесть именно сегодня. Для этого нужны яблоки; помня, что в чулане имеется бочка с яблоками, кухарка идет туда и выбирает наиболее подходящие из лежащих сверху. Таков пример следования общему правилу. Ей предписывается взять яблоки. Много раз она видела предметы, называемые яблоками, и усвоила свойственное им качество. Она знает, как найти эти предметы сейчас; если они спелые и хорошего качества, то вполне подойдут. Если кухарка чего-то и желает, так того, что имеет определенное качество; но взять ей предстоит то или иное конкретное яблоко. По природе вещей она не может взять качество, но должна брать конкретный предмет. Ощущение и волеизъявление, будучи делом действия и противодействия, имеют отношение к конкретным вещам. Ей доводи-

152

лось видеть только конкретные яблоки, и взять она сможет только конкретные яблоки. Но желание не связано с конкретными предметами; оно связано с качествами. Желание не есть противодействие со ссылкой на конкретный предмет; это идея об идее, а именно идея о том, как замечательно было бы для меня, хозяина этой кухарки, съесть яблочный пирог. Однако желается не просто ни к чему не привязанное качество; желается, чтобы во мне реализовалась мечта съесть пирог; и это Я является объектом опыта. То же самое с желанием кухарки. Она не имеет в виду конкретный яблочный пирог, который бы она хотела подать к столу; но она определенно желает и намеревается приготовить яблочный пирог для конкретного человека. Когда кухарка идет в погреб за яблоками, то берет первую попавшую под руку миску или корзину, не заботясь о том, какую именно, — главное, чтобы она имела подходящий размер, была чистой и обладала другими необходимыми качествами; но, выбрав определенную посудину, именно в нее она и намеревается положить яблоки. Она берет любые хорошие яблоки, которые оказываются под рукой. Но, взяв их, она намеревается сделать из них пирог. Если на обратном пути из погреба ей доведется увидеть какие-нибудь еще яблоки на кухне, она не станет использовать их для пирога, если, конечно, вдруг по какой-то причине не передумает. В течение всех своих действий кухарка повинуется своей идее или мечте, приписывая ей какую-либо конкретность (thisness или thatness), или, как мы говорим, hecceity, но эту мечту она желает осуществить в связи с некоторым объектом ее опыта, который как таковой обладает hecceity; и поскольку она вынуждена действовать, а действие имеет отношение только к тому или этому предмету, ей постоянно приходится осуществлять произвольный выбор, то есть брать то, что попадается под руку.

342. Сама мечта не обладает ярко выраженной третично-стью; она, напротив, совершенно безответственна; она может быть всем, чем угодно. Объект опыта в качестве реальности есть второе. Но желание при поиске связать одно с другим есть третье, или опосредование.

153

Так происходит и с любым законом природы. Будь он просто нереализованной идею — а закон природы обладает сущностью идеей, — он был бы чистым первым. Случаи, к которым он применяется, представляют собой второе.

§ 3. Реальность третичности

343 ...Невозможно свести все в наших мыслях к этим двум элементам [первичности и вторичности]. Можно сказать, что большая часть действительно совершаемого состоит из вторичности — или, скорее, вторичность является преобладающим свойством того, что было совершено. Непосредственное настоящее, если бы мы могли уловить его, не имело бы никакого свойства, кроме своей первичности. Я вовсе не имею в виду, что непосредственное сознание (чистая фикция, между прочим) было бы первичностью; я хочу сказать, что качество того, что мы непосредственно осознаем, которое не является фикцией, представляет собой первичность. Однако мы постоянно пытаемся предсказать, что должно произойти. Так вот, то что должно произойти, согласно нашему представлению о нем, никогда не может полностью стать прошлым. В целом можно сказать, что значения неисчерпаемы. Мы слишком склонны полагать, что то, что человек намеревается (желает) сделать, и значение (meaning) какого-либо слова — это два несвязных значения слова «meaning» (значение) или что они связаны тем, что отсылают к некой действительной операции сознания. Профессор Ройс, главным образом в своей фундаментальной работе «Мир и индивид» (The World and the Individual), много сделал для того, чтобы искоренить эту ошибку На самом деле единственная разница состоит в том, что, когда человек намеревается что-либо совершить, пребывание им в этом состоянии будет иметь следствием приведение грубых взаимодействий между предметами в соответствие с формой, по которой сформировалось само сознание этого человека, тогда как значение слова на деле состоит в способе, каким оно могло бы, занимая надлежащее место в высказываемом суждении, способствовать формированию поведения человека в согласии с тем,

154

сообразно чему сформировано оно само. И не просто значение всегда, в большей или меньшей степени, в конце концов формирует реакции в отношении его самого, но именно в осуществлении этого и состоит его суть. По этой причине я называю этот элемент феномена или объекта мысли третичностью. Он именно таков, каков есть, в силу придания некоторого качества будущим реакциям.

344. Все мы склонны скептически относиться к существованию какого-либо реального значения или закона в вещах. Этот скептицизм наиболее сильно выражен у самых мужественных мыслителей. Я всем сердцем приветствую скептицизм, при условии, что он обладает четырьмя качествами: во-первых, чтобы он выражал искреннее и реальное сомнение; во-вторых, чтобы он был агрессивным, в-третьих, чтобы он побуждал к исследованию, и, в-четвертых, чтобы в нем присутствовала готовность признать то, в чем он сомневается, как только элемент сомнения будет прояснен. Сердиться на скептиков, которые, знают это или нет, являются преданными друзьями духовной истины, — явный признак того, что тот, кто сердится, сам грешит скептицизмом, однако не здоровым и невинным, стремящимся раскрыть истину, а лживой, скрытной, извращенной и консервативной разновидностью скептицизма, страшащейся истины, хотя истина означает просто способ достижения тех или иных целей. Если скептики полагают, что можно дать объяснение любым явлениям вселенной, оставив без объяснения значение, пусть дерзают и пытаются сделать это. Это самое похвальное и благодетельное предприятие. Но когда они заходят настолько далеко, что начинают говорить, будто в нашем сознании нет ни одной идеи, несводимой к чему-либо еще, я говорю им: «Джентльмены, я всем сердцем разделяю ваше наиболее сильное чувство, состоящее в том, что человек, достойный этого имени, не позволит мелким пристрастиям ума сделать его слепым к истине, которая состоит в согласии его мыслей с его целями. Но вы знаете о таком явлении, как недостаток искренности, который человек сам в себе не осознает. Вы, бесспорно, понимаете, что,

155

если бы существовал элемент мысли, несводимый ни к какому другому, было бы трудно, учитывая ваши принципы, объяснить его наличие у человека иначе, как выведением его из окружающей Природы. Но если из-за этого вам пришлось бы отвернуться от идеи, столь ярко освещающей ваш разум, то вы нарушили бы ваши принципы более радикальным образом».

345. Я сформулирую здесь в общих чертах доказательство того, что идея значения несводима к идеям качества и противодействия. Это доказательство содержит основные посылки. Согласно первой посылке, любое подлинное триадическое отношение включает в себя значение, так как значение представляет собой триадическое отношение. Вторая посылка утверждает, что триадическое отношение невыразимо посредством одних только диадических отношений. Чтобы убедиться в правильности первой из этих двух посылок, согласно которой каждое триадическое отношение включает в себя значение, может потребоваться основательное размышление. Есть два направления исследования. Во-первых, видимо, любые физические силы имеют место между парами частиц. Это предположение было выдвинуто Гельмгольцем в его оригинальной работе «О сохранении сил» (On the Conservation of Forces). Возьмите любой факт триадического вида из физики; под ним я подразумеваю факт, который можно определить только одновременной ссылкой на три предмета, и вы обнаружите достаточно свидетельств того, что такой факт никогда не создастся действием сил на основании только диадических отношений. Так, ваша правая рука — это та рука, что указывает на восток, когда вы находитесь лицом к северу, а головой к зениту. Требуются три вещи, восток, запад и небо, чтобы определить разницу между правым и левым. Соответственно, химики считают, что вещества, вращающие плоскость поляризации направо или налево, можно произвести только из таких [сходных] активных веществ. Они все настолько сложны по составу, что вряд ли могли бы существовать, когда Земля была очень горячей, так что совершенно непонятно, как могло возникнуть первое такое вещество. Это не

156

могло произойти посредством действия грубой силы. Что касается второго направления исследования, то вам следует научится анализировать отношения, начиная с явно триадических и постепенно переходя к другим. Таким образом вы можете окончательно убедиться, что любое подлинное триадическое отношение включает мысль или значение. Возьмем, например, отношение в дарении. А дарит В некоему С. Это действие состоит не в том, что А бросает В, которое случайно попадает в С, подобно финиковой косточке, попавшей Джинни в глаз. Если бы этим все и ограничивалось, то имело бы место не подлинное триадическое отношение, а одно диадическое отношение, за которым следует другое такое же. Не нужно было бы движения даримого предмета. Дарение — это передача права владения. Право же, это дело закона, а закон — дело мысли и значения. Я оставляю этот вопрос на ваше рассмотрение, добавляю лишь, что хотя я и употребил слово «подлинный», однако на самом деле не считаю его необходимым. Я полагаю, что даже вырожденные триадические отношения включают что-то вроде мысли.

346. Легко доказать и вторую посылку в нашем доказательстве, согласно которой подлинные триадические отношения никогда не могут быть составлены из диадиче-ских отношений и качеств. [...]. В понедельник я встречаю какого-то человека. Встретив во вторник какого-то человека, я вспоминаю: «Да ведь это тот же человек, которого я видел в понедельник». Мы можем вполне правильно утверждать, что я непосредственно ощутил тождество. В среду я встречаю какого-то человека и говорю; «Это тот же человек, которого я видел во вторник и, следовательно, тот же, которого я встретил в понедельник». Здесь имеет место признание триадического тождества; но оно возникает как вывод из двух посылок, что само по себе является триадическим отношением. Если я вижу сразу двух людей, я не могу таким непосредственным переживанием отождествить их обоих с человеком, которого я видел до этого. Я могу отождествить их, если только я рассматриваю их не как одного и того же человека, а как два разных проявления одного

157

и того же человека. Идея проявления представляет собой идею знака. Знак же — это нечто, А, обозначающее некий факт или объект, В, в отношении некоей мысли-интерпретанты, С.

347. [...] Анализ покажет, что любое отношение, будь оно тетрадическим, пентадическим или состоящим из большего числа коррелятов, есть не что иное, как соединение триадических отношений. Неудивительно поэтому, что, кроме трех элементов первичности, вто-ричности, и третичности, в феномене больше никаких элементов обнаружить нельзя.

348. Что касается общего нежелания признавать мысль активным фактором реального мира, то некоторые причины легко установить. В первую очередь, люди убеждены, что все происходящее в материальной вселенной является движением, которое целиком и полностью определяется нерушимыми законами динамики; и это, как они думают, не оставляет места какому-либо другому влиянию. Но законы динамики опираются на совершенно иные основания, нежели законы гравитации, упругости, электричества и им подобные. Законы динамики если и не тождественны, то по крайней мере очень сходны с принципами логики. Они говорят лишь то, как будут двигаться тела, если установлены действующие силы. Они допускают любые силы, а значит, и любые движения. Только закон сохранения энергии вынуждает нас объяснять определенные виды движения с помощью специальных гипотез о молекулах и им подобных. Таким образом, чтобы согласовать вязкость газов с этим законом, нам придется предположить, что газы имеют определенное молекулярное строение. Отставив законы динамики в сторону как законы, вряд ли являющиеся позитивными, но скорее представляющими формальные принципы, у нас остаются только законы гравитации, упругости, электричества и химические законы. Кто же будет сознательно утверждать, что нашего знания этих законов достаточно, чтобы быть более или менее уверенным в их абсолютной вечности, и непреложности, и неподверженности великому закону эволюции? Каждый наследуемый признак — это закон, но

158

он подвержен развитию и разложению. Любая привычка индивидума является законом; но эти законы так легко изменяются под действием самоконтроля, что совершенно очевидно, что идеалы и мысли, как правило, оказывают весьма заметное влияние на человеческое поведение. Тот факт, что истина и справедливость — великие силы в мире, не просто фигура речи, но реальный факт, с которым должны согласоваться теории. 349. Ребенок, с его удивительной способностью к языку, обычно смотрит на мир как на управляемый главным образом мыслью; ибо мысль и выражение для него есть одно. Как говорит Вордсворт, ребенок совершенно в этом прав; он

глаз среди слепых,

на нем зиждутся истины,

которые мы тяжким трудом добываем всю жизнь

Повзрослев, ребенок сразу утрачивает эту способность; на протяжении всего детства его голову забивают такой массой лжи, которую родители по обыкновению считают самой полезной пищей для ума ребенка, поскольку они не думают о его будущем, о том, что он вступает в сознательную жизнь с крайне презрительным отношением ко всем идеям детства; и великая истина об имманентной силе мысли во вселенной отбрасывается им вместе с ложью Я предлагаю это гипотетическое объяснение потому, что, если бы общее нежелание считать мысль реальной силой или чем-то, помимо выдумки фантазии, было действительно естественным, это служило бы не менее убедительным доводом против признания ее реальной силой.

§ 4. Протоплазма и категории и категории

350. Таким образом, математические соображения — я имею в виду исследование столь априорное и необходимое, какое допускает мысль- внушили мне мысль, а по сути, потребовали классифицировать элементы фанерона, а также функции разума, нервной системы и самой протоплазмы, что окажется весьма полезным для эмпирической науки. Вместо известных нам делений Тетенса и Канта, содержащих удовольствие-боль, по-

159

знание и волеизъявление в качестве трех категорий психических феноменов, мы имеем чувствование, или качество, противодействие и синтетическую мысль.

351-352. [...].

§ 5. Взаимозависимость категорий

353- Возможно, неправильно называть эти категории понятиями; они настолько неуловимы, что скорее являются оттенками или намеками на понятия. При первой попытке разобраться с ними я использовал три степени отделенности одной идеи от другой. Во-первых, две идеи могут быть так мало связаны, что одна из них может быть дана сознанию в образе, который совсем не содержит другую; таким образом, мы можем представить красное, не представляя синего, и наоборот; мы можем также представить звук без мелодии, но не можем представить мелодию без звука. Я называю этот вид отделения диссоциацией. Во-вторых, даже в случае, когда два понятия нельзя отделить друг от друга в воображении, мы часто можем предположить одно без другого. То есть мы можем представить данные, которые позволили бы нам поверить в такое положение вещей, когда одно отделено от другого. Таким образом, мы можем предположить лишенное цвета пространство, хотя мы и не можем развести пространство и цвет. Я называю этот вид абстрагированием (prescission). В-третьих, даже когда нельзя предположить одного элемента без другого, их часто можно отличить друг от друга. Так, мы не можем ни представить, ни предположить высокого без низкого, однако отличить низкое от высокого мы можем. Я называю этот вид отделения различением (distinction). Итак, в воображении категории нельзя разъединить ни друг с другом, ни с другими идеями. Категория первого может быть абстрагирована от второго и третьего, второе же может абстрагироваться от третьего. Но второе не может абстрагировано от первого, а третье — от второго. Категории могут быть, как мне кажется, абстрагированы от любого другого понятия, но они не могут быть абстрагированы от какого-то одного, а на деле — от многих элементов. Вы не можете

160

предполагать первое, если только это первое не является чем-то определенным или более или менее определенно предполагаемым. Наконец, хотя легко отличить три категории друг от друга, тем не менее крайне трудно точно и четко отличить каждую из них от любых других понятий, сохранив ее в чистоте и во всей полноте ее значения.

Примечания

Параграф 284 из «Adirondack Lectures» (1905), 285-287 из «Logik viewed as Semeiotics», Intr. №2, Phaneroscopy (1904), 288-289 из «яЬ (1908), 293 из «The List of Categories: a Second Essay» (1894), 294-299 из «Basis of Pragmatism», Notebook I (1905), 300-303 из «The List of Categories: a Second Essay» (1894), 304 — «Logik viewed as Semeiotics», 305 из «An Apology for Pragmaticism», планировался для январского № журнала «Монист»(1907), 306-311 — «Phaneroscopy (pav», планировался для «Мониста» (1907), 312 — «Definition» (1910), 313 — «Basis of Pragmatism» Notebook II, 1905, 314-316 — лекция IV из «Лекций о прагматизме» 1903, 317-321 из «Прагматизма», fr. 2 (1910), 322-323 — из «Лекций о прагматизме» II, 1 Draudht, 1903, 324 из «Lowell Lectures of 1903», Лекция III, vol.1. 3 Draudht, 325 — неидентифицированный фрагмент, 326-329 — «The List of Categories: a Second Essay», 330-331 неидентифицированный фрагмент, 332-336 из «Phaneroscopy or the Natural History of Concepts» (1905), 337 — фрагмент «Thied» (1875), 338-339 — неидентифицирован, 340-342 — из фрагмента «Thiedness» (1895), 343-349 из «Lowell Lectures of 1903s vol.1. 3 Draudht, 350-352 — неидентифицирован, 353 из «One, Two, Three» (1880).

161

О ЗНАКАХ И КАТЕГОРИЯХ

[Письмо к Леди Уэлби]

327. Но я хотел написать Вам о знаках, которые, по Вашему и по моему мнению, суть предметы столь большой важности. Больше по моему, чем по Вашему. Поскольку по моему [мнению], высшая степень реальности достигается именно знаками, то есть посредством таких идей, как идеи Истины, Справедливости и других. Это звучит парадоксально, но когда я представлю Вам всю мою знаковую теорию, это покажется Вам таковым гораздо меньше. Думаю, что сегодня я объясню основные принципы моей классификации знаков.

328. Вам известно, что я особенно приветствую изобретение новых слов для новых идей. Я не знаю, может ли то исследование, которое я называю Идеоскопией, считаться новой идеей, но слово феноменология употребляется совсем в другом смысле. Идеоскопия состоит в описании и классификации идей, принадлежащих повседневному опыту, или тех, что естественным образом возникают в связи с повседневной жизнью, вне зависимости от того, ценны они или нет, равно как и от их психологии. Занимаясь этим исследованием, я давно (в 1867 г.), уже после трех или четырех лет работы, пришел к заключению, что нужно расположить все идеи по трем классам: Первичности, Вторич-ности и Третичности. Такого рода представление мне столь же неприятно, сколь и любому другому, и на протяжении многих лет я старался не замечать или отрицать его; но уже давным-давно оно полностью завладело мною. Как бы ни было неприятно приписывать такое большое значение числам, и прежде всего триаде, это столь же истинно, сколь и неприятно. Идеи Первичности, Вторичности и Третичности достаточно просты. Понимая бытие в как можно более широком смысле,

162

включающем идеи наравне с вещами — а идеи, которые мы только воображаем у нас имеющимися, мы имеем наравне с теми, которые имеются у нас в действительности, — я определяю Первичность, Вторичность и Тре-тичность следующим образом:

Первичность — это способ бытия того, что есть

таково, каково оно есть, положительно и вне какого-либо

отношения (reference) к чему-либо другому.

Вторичность — это способ бытия того, что есть

таково, каково оно есть, в отношении ко второму, но

безотносительно какого-либо третьего.

Третичность — это способ бытия того, что есть

таково, каково оно есть, соотнося друг с другом второе и

третье.

Я называю эти три идеи кенопифагорейскими категориями.

329. Типичные идеи первичности — это чувственные качества (qualities of feeling) или простые явления. Пурпур ваших королевских мантий — само по себе качество, вне зависимости от того, воспринимается оно или вспоминается, — может быть тому примером; я не хочу этим сказать, что вам обязательно нужно вообразить себе, что вы ие воспринимаете или не вспоминаете его, но лишь что нужно сбросить со счетов все, хотя, несомненно, и способное быть приданным ему в восприятии или в воспоминании, однако самому качеству не принадлежащее. Например, когда вы вспоминаете качество, о вашей идее говорится, что она тусклая, а когда оно перед глазами, то — яркая, Но тусклость и яркость не принадлежат идее качества. Они вне всякого сомнения могут принадлежать ей, если рассматриваются просто как ощущения; но когда вы думаете о самой яркости, то вы ее с такой точки зрения не рассматриваете. Вы рассматриваете ее как степень потревожен-ности вашего сознания. Качество красного не считается ни принадлежащим вам, ни пришпиленным к мантии. Это просто особенная позитивная возможность вне зависимости от чего-либо другого. Если вы спросите минералога, что такое твердость, он скажет, что это то,

163

что мы утверждаем о теле, которое нельзя поцарапать ножом. Простой же человек станет рассматривать твердость как простую позитивную возможность, осуществление которой делает тело подобным кремню. Эта идея твердости есть идея Первичности. Неанализи-руемое цельное впечатление, произведенное любым множеством, которое понимается не как действительный факт, но как простое качество, как простая положительная возможность некоего явления, это идея первичности. Обратите внимание на naivete Первичности. Кено-пифагорейские категории, несомненно, являются попыткой охарактеризовать то, что как три стадии мысли пытался охарактеризовать Гегель. Они также соответствуют трем категориям каждой из четырех триад Кантовой таблицы. Но тот факт, что эти три различные попытки были сделаны независимо друг от друга (сходство указанных категорий с гегелевскими стадиями оставалось незамеченным еще в течение многих лет после того, как их список был продуман, в силу моей антипатии к Гегелю), лишь еще раз подтверждает, что эти три элемента существуют в действительности. Идея настоящего мгновения, которое, существует оно или нет, естественно осмысляется как точка во времени, в которой не может иметь места никакая мысль или быть выделенной какая-либо деталь, — это идея Первичности.

330. Тип идеи вторичности — это опыт усилия, взятый отдельно от идеи цели. Можно возразить, что никакого такого опыта нет, что цель всегда остается в поле нашего зрения до тех пор, пока усилие опознается как таковое. С этим можно поспорить, поскольку при длительном усилии мы вскоре даем цели исчезнуть из виду. Однако я воздержусь от психологии, которая не имеет ничего общего с идеоскопией. Существование слова «усилие» является достаточным доказательством того, что люди думают, что такая идея у них есть, и этого достаточно. Опыт усилия не может существовать без опыта сопротивления. Усилие есть усилие в силу того, что оно чему-то противостоит, так что никакой третий элемент сюда не привходит. Заметьте, я говорю об опыте, а не о

164

чувствовании, усилия. Представьте себе, дорогая леди Уэлби, что вы сидите ночью в одиночестве высоко над землей в корзине воздушного шара и наслаждаетесь абсолютным покоем и тишиной. Внезапно разражается пронзительный визг паровозного гудка и длится довольно долгое время. Впечатление покоя было идеей Первичности, неким чувственным качеством. Пронзительный свисток не позволяет вам размышлять или что-либо делать, но только страдать. Так что он тоже абсолютно прост. Другая Первичность. Но нарушение тишины шумом было переживаемым опытом. Человек в своей инертности отождествляет себя с предшествующим состоянием своего ощущения, так что новое ощущение, приходящее независимо от него, выступает как не-я. Он обладает двусторонним сознанием я и «не-я». И это осознание действия нового ощущения в разрушении старого "я" называю опытом. Вообще опыт

— это то, что сам ход жизни вынудил меня думать. Сама же вторичность может быть и подлинной, и вырожденной. Имеется много степеней подлинности. Вообще говоря, подлинная вторичность состоит в том, что одна вещь действует на другую, — это грубое действие. Я говорю грубое, потому что как только приходит идея какого-либо закона или причины, приходит и Третичность. Когда камень падает на землю, закон гравитации не действует, чтобы заставить его упасть. Закон гравитации

— не больше, чем судья в своем кресле, который может выносить свой приговор хоть до второго пришествия, но пока карающая десница закона, грубый шериф, не приведет закон в исполнение, ничего так и не произойдет. Несомненно, судья, если нужно, может сам назначить шерифа, но иметь такового ему все равно необходимо. Действительное падение камня в момент самого падения — это дело исключительно камня и земли. Это случай взаимодействия (reaction). Таково же и существование, которое является способом бытия тех вещей, что взаимодействуют друг с другом. Но так же имеется еще и действие без взаимодействия. Таково действие предшествующего на последующее. Это труд-

165

ный вопрос, является ли идея такой односторонне? определенности чистой идеей вторичности, либо же здесь задействована еще и третичность. На сегодня правильным мне представляется первое. Я полагаю, что когда Кант сделал Время формой одного только внутреннего чувствования, он руководствовался соображениями вроде следующих. Отношение между предшествующим и последующим состоит в том, что предшествующее для последующего определенно и утверждено, а последующее для предшествующего неопределенно. Однако неопределенность присуща лишь идеям, существующее же определенно во всех отношениях; это как раз то, в чем состоит закон причинности. Соответственно, отношение времени затрагивает только идеи. Можно также утверждать, что в соответствии с законом сохранения энергии нет ничего в физическом универсуме, что соответствовало бы нашей идее о том, что предшествующее определяет последующее каким-то таким образом, каким последующее не могло бы определить предшествующее. Поскольку в соответствии с этим законом физический универсум состоит в приложении такой-то vis viva l/2 (ds /dt) 2 для такого-то смещения и поскольку квадрат отрицательного числа дает число положительное, отсюда следует, что если бы в какой бы то ни было момент времени все скорости были обращены вспять, то все пошло бы точно таким же образом, как оно и шло, только время протекало бы, так сказать, в обратном направлении. Все, что случилось, случилось бы снова в обратном порядке. Это представляется мне достаточно сильным аргументом для доказательства того, что временная причинность (вещь, совершенно отличная от физического динамического действия) есть воздействие на идеи, а не на существующее. Но поскольку наша идея прошлого это именно идея того, что абсолютно определенно, затвердело, fait accompli, и мертво в противоположность будущему, которое живо, пластично и определимо, мне представляется, что такая идея одностороннего действия в том, что касается бытия самого определенного, это чистая идея Вторичности; и я думаю, что громадные ошибки метафизики связаны с рассмотрением будущего

166

как того, что станет прошлым. Я не могу согласиться с тем, что идея будущего может быть подобным образом переведена в характеризующиеся вторичностью идеи прошлого. Сказать, что событие данного рода никогда не случится, означает отрицать, что есть некая дата, когда его осуществление будет в прошлом; но это не равносильно утверждению о каком-то прошлом, относящемся к некой назначенной дате. Когда мы переходим от идеи события к утверждению, что оно никогда не произойдет, или будет происходить в бесконечном повторении, или вообще каким-либо образом вводим идею бесконечного повторения, я говорю, что эта идея меллонызирована (### — готовое свершиться, сделаться или быть испытанным). Когда я воспринимаю факт как действующий, но неспособный испытать воздействие, я говорю, что он парелелитосиый (### — прошлое), а способ бытия, который выражается в таком действии, я называю парелелитосин (-ine — ### бытие); я рассматриваю первое как идею Третичности, а второе как идею Вторично-сти. Я считаю идею любого диадического отношения, не включающего что-либо третье, идеей Вторичности; и я не назову ни одну из них полностью вырожденной, кроме одного лишь отношения тождественности. Однако сходство, которое является единственной возможной тождественностью Первых, очень близко к этому. Диадические отношения были классифицированы мною многообразными способами, но самые важные из них — это, во-первых, классификация в соответствии с природой Второго самого по себе и, во-вторых, — в соответствии с природой его Первого. Второе, или то, к чему Относятся (Relate), является, само по себе, либо таким, к которому Отсылают (Referate), если внутренне это возможность, например, качество, или таким, которое Открывают (Revelate), если по своей природе это существующее. В отношении к своему Первому Второе разделяется в соответствии либо со своим динамическим (dynamic), либо со своим непосредственным (immediate) первым. В связи со своим динамическим первым Второе определяется либо своей собственной внутренней при-

167

родой, либо в силу реального отношения [первого] к этому второму (действием). Непосредственное же второе — это либо Качество, либо Существующее. 331. Теперь я перехожу к Третичности. Для меня, который в течение вот уже сорока лет рассматривает этот вопрос с любой, какую только мог обнаружить, точки зрения, неадекватность Вторичности для описания всего, что существует в наших умах, настолько очевидна, что я даже не знаю, с чего начинать убеждать в этом тех, кто заранее в этом не убежден. Однако я знаю многих мыслителей, которые пытаются построить систему без введения в нее какой-либо третичности. Среди них много близких мне людей, которые почитают себя в долгу передо мной за мои идеи, но так никогда и не усвоили главного. Очень хорошо. Будет в высшей степени правильным исследовать вторичность до ее основания. Только так неотмени-мость и несводимость к ней третичности станет совершенно ясной, хотя тому, у кого достанет здравомыслия постичь это сразу, уже довольно и того соображения, что нельзя получить ответвления линии путем помещения одной линии на конце другой. Мой друг Шредер влюбился в мою алгебру диадических отношений. Те немногие страницы, что я посвятил ей в своем «Замечании В» (в «Трудах по логике членов университета Джона Хопкин-са»), совершенно пропорциональны ее важности. Его книга основательна, но сама ее основательность лишь яснее показывает, что Вторичность не способна объять Третичности. (Он осмотрительно избегает утверждения, что она на такое способна, но тем не менее, говорит, что Вторичность важнее. Так и есть, учитывая, что Третич-ность нельзя понять без Вторичности. Но что касается ее применения, то она настолько ниже Третичности, что в этом отношении пребывает как бы совсем в другом мире). Даже в самой вырожденной форме Третичности, а у третичности есть две степени вырождения, можно найти то, что не будет просто вторичностью. Если взять любое обыкновенное триадическое отношение, то Вы всегда найдете в нем ментальный элемент. Вторичность есть грубое действие, всякая же разумность включает

168

третичность. Проанализируйте, например, отношение, заключенное в «Л дает В [что] С (кому].» Но что такое эта передача? Она состоит не в том, что А откладывает В, а С затем подбирает В. И не обязательно должно иметь место какое-то материальное перемещение. Оно состоит в том, что А делает С собственником в соответствии с Законом. Но прежде, чем может состояться какая-либо передача, должен быть какой-то закон, — пусть даже право сильного, А теперь предположим, что передача действительно состоит просто в том, что А кладет В, а С затем берет его. Это уже была бы вырожденная форма третичности, в которой третичность добавляется внешним образом. В том, что А откладывает В, нет никакой третичности. В том, что С берет В, нет никакой третичности. Но если вы скажете, что эти два действия составляют единое действие в силу тождественности В, то вы уже трансцен-дируете простой грубый факт, и вводите ментальный элемент. <...> Та критика, которой я подверг [собственную] алгебру диадических отношений, которую в свою очередь я никогда не был влюблен, хотя до сих пор и считаю ее прелестной штучкой, направлена на то, чтобы показать, что она использует те самые триадические отношения, которые так не хочет признавать. Ибо любое сочетание соотносящихся элементов (relatives), предназначенное для создания нового соотносящегося элемента, является триадическим отношением, несводимым к диадическому типу отношений. Неадекватность такой алгебры показана многочисленными способами, но она уже просто вступает в противоречие сама с собой, если считать ее — мнение, которого сам я никогда не придерживался, — достаточной для выражения всех отношений. Моя же универсальная алгебра отношений с лежащими в ее основании индексами E и П, может быть расширена до того, чтобы включить в себя все; точно так же, и даже лучше, хоть и не до идеального совершенства, может быть расширена система экзистенциальных графов.

332. Я недостаточно еще поработал над исследованием вырожденных форм Третичности, хотя, думается, я вижу

169

у нее две отчетливые степени вырождения. В своей же подлинной форме Третичность есть триадическое отношение, существующее между знаком, его объектом и интерпретирующей мыслью, которая тоже является знаком и рассматривается при этом как конституирующая сам способ бытия знака. Знак посредствует между знаком-интерпретантой и его объектом. Если брать знак в самом широком смысле, его Интерпретанта не обязательно есть знак. Каждое понятие, конечно же, есть знак. Оккам, Гоббс и Лейбниц уже достаточно сказали об этом. Но мы можем взять знак в таком широком смысле, что его интерпретантой будет не мысль, но действие или опыт, или мы можем настолько расширить значение знака, что его интерпретантой будет простое чувственное качество. Третье — это то, что ставит Первое в отношение ко Второму. Знак — это своего рода Третье. Как можно охарактеризовать его? Скажем ли мы, что Знак ставит Второе, свой Объект, в познавательное отношение к Третьему? Что Знак ставит Второе в то же отношение к первому, в каком он сам стоит к этому Первому? Если мы настаиваем на сознании, то надо сказать, что мы имеем в виду под сознанием объекта. Скажем ли мы, что это Ощущение? Либо же ассоциация или Привычка? Это, судя по всему, те самые психологические различия, которых я в особенности хочу избежать. В чем заключается существенное различие между знаком, который сообщается уму, и знаком, который ему не сообщается? Если бы вопрос состоял просто в том, что мы на деле понимаем под знаком, то он был бы вскоре разрешен. Но суть не в этом. Мы находимся в положении зоолога, который хочет узнать, каково значение [слова] «рыба» для того, чтобы определить рыб в один из обширных классов позвоночных. Мне кажется, что главная функция знака состоит в том, чтобы представлять недействительные отношения действительными, — не приводить их в действие, но устанавливать привычку или общее правило, посредством которых они при случае будут действовать. В соответствии с учением физики, не существует ничего, кроме непре-

170

рывных прямолинейных скоростей с ускорениями, сопровождающими различные относительные положения частиц. Все другие отношения, о которых нам так много известно, недействительны. Знание некоторым образом делает их действительными, а знак — это такое нечто, зная которое, мы знаем, кроме него, еще что-то. За исключением знания в данный момент содержания нашего сознания в данный момент (в существовании подобного знания можно сомневаться), все наши мысли и знания существуют в знаках. Поэтому знак есть объект, который, с одной стороны, находится в отношении к своему объекту, а с другой — к своей интерпретанте, так, чтобы ставить интерпретанту в такое отношение к объекту, которое соответствует его [знака] собственному отношению к этому объекту. Я бы мог сказать — «которое сходно с его отношением», поскольку соответствие состоит в сходстве; но, возможно, «соответствие» — уже

333- Теперь я готов дать мое деление знаков, но прежде я должен указать на то, что у знака есть два объекта: объект, как он представлен [в знаке], и объект, как он есть сам в себе. У него также есть три интерпретанты: интерпре-танта, как она представлена [в знаке] или задумана для понимания, интерпретанта, как она получилась на самом деле, и интерпретанта так, как она есть сама по себе. Отсюда знаки могут быть поделены в соответствии со своей собственной материальной природой, в соответствии со своими объектами и со своими интерпретантами.

334. В соответствии с тем, как он есть сам по себе, знак либо имеет природу явления (appearance), тогда я называю его квалисайн (qualisign), либо это индивидуальный объект, тогда я называю его синсайп (sinsigri) [слог sin это первый слог таких слов как semel, simul, singular и т.д.); либо он общей природы, тогда я называю еголегисайном (legisign); в большинстве случаев, когда мы употребляем термин 'слово', говоря, что 'the' это одно 'слово', а 'а' это второе 'слово', то 'слово' — это легисайн. Но когда мы говорим о книжной странице, что на ней 250 'слов', двадцать из которых — 'the', то 'слово' — это синсайн. Синсайн, таким образом воплощающий легисайн, я назы-

171

ваю 'репликой' легисайна. Разница между легисайном и квалисайном, ни один из которых не является индивидуальной вещью, состоит в том, что у легисайна есть совершенно определенная самотождественность, хотя зачастую и допускающая большое разнообразие проявлений. Например, в-, and и соответствующий звук — все это одно слово. Квалисайн же, напротив, не имеет никакой самотождественности. Это просто качество явления, уже через мгновение не совсем такое, как прежде. Вместо тождественности в нем есть большое сходство, и ему не надо сильно отличаться, чтобы получить название совсем другого квалисайна. 335. В соответствии с их отношением к своим динамическим объектам, я делю знаки на Иконы, Индексы и Символы (деление, которое я дал еще в 1867. Я определяю Икону как знак, обусловленный своим динамическим объектом в силу его собственной внутренней природы. Таков любой квалисайн, например, видение, или чувство, возбужденное музыкальной композицией, которое, по общему мнению, представляет то, что стремился передать композитор. Таким может быть и любой синсайн, например, индивидуальная диаграмма кривой распределения ошибок. Я определяю Индекс как знак, обусловленный своим динамическим объектом в силу существования действительного отношения к нему. Таково Имя Собственное (легисайн), таково проявление симптомов болезни. (Сам по себе симптом — это легисайн, общий тип определенного свойства. Проявление же его в отдельном случае — это синсайн). Я определяю Символ как знак, обусловленный своим динамическим объектом только в том смысле, что он будет таким образом интерпретирован. То есть он зависит от конвенции, привычки или естественной предрасположенности его интерпретанты или поля его интерпретанты (того, что определяется той или иной интерпретантой). Каждый символ — это необходимо легисайн, потому что было бы неправильно называть символом реплику легисайна.

172

336. В соответствии со своим непосредственным объектом, знак может быть знаком либо качества, либо чего-то действительно существующего, либо закона.

337. В соответствии с отношением к обозначаемой интерпретанте, знак — это либо Рема (Rheme), либо Дицент (Dicent), либо Умозаключение (Argument). Это соответствует старому делению на Термин (Term), Пропозицию (Proposition) и Умозаключение, преобразованному для того, чтобы применяться к знакам вообще. Термин — это просто имя класса или имя собственное. Я не рассматриваю нарицательное существительное как существенно необходимую часть речи. Действительно, как независимая часть речи оно вполне развито только в арийских языках и баскском, — возможно, еще в каких-нибудь редких языках. В семитских языках оно по форме в основном является глаголом, обычно являясь таковым и по сути. Насколько я понимаю, то же самое происходит и в большинстве языков. В моей универсальной логике нет имен нарицательных. Рема — это любой знак, не являющийся ни ложным, ни истинным, как почти каждое отдельное слово, за исключением 'да' и 'нет', которые получают особый статус лишь в современных языках. Пропозиция, в моем употреблении этого слова, это дицентный [сказанный] символ. Дицент это не утверждение, но знак, способный быть утверждаемым. Однако утверждение — это дицент. Согласно моим теперешним взглядам (возможно впоследствии я увижу все в новом свете), акт утверждения, — это не чистый акт обозначения. Это еще и оглашение того факта, что некто подчиняет себя всем наказаниям, налагающимся на лжеца в случае, если утверждаемая им пропозиция не истинна. Акт суждения — это акт самоопознания верования, а верование состоит в обдуманном принятии пропозиции за основу поведения. Однако данное положение, я считаю, может быть и оспорено. Все это зависит от того, какой из взглядов дает более простое видение природы пропозиции. Посчитав, что дицент не утверждает, я естественным образом считаю, что Умозаключение не обязательно должно быть доказано или навязано. Посему я определяю умозаклю-

173

чение как знак, который представлен в обозначаемой им интерпретанте не как Знак этой интерпретанты (вывод умозаключения) [поскольку это значило бы доказать или навязать его], но так, как если бы он был Знаком этой Интерпретанты или, возможно, как если бы он был знаком того состояния универсума, к которому относится Интерпретанта, и чьи посылки должны быть приняты за само собой разумеющиеся. Я определяю дицент как знак, представленный в обозначаемой им интерпретанте так, как если бы он стоял в Реальном Отношении к своему Объекту (или действительно находился в нем, в том случае, если это утверждается). Рема определяется как знак, представленный в своей интерпретанте так, как если бы он был отличительной чертой или отметиной [или как действительно являющийся таковым]. 338. По моему нынешнему представлению, знак может

относиться к своей динамической интерпретанте тремя

способами:

1-й: умозаключение может быть только доказано своей интерпретанте как нечто, разумность чего будет признана;

2-й: умозаключение или дицент могут быть навязаны своей интерпретанте актом упорной настойчивости;

3-й: умозаключение и дицент могут быть, а рема только и может быть предоставлена интерпретанте для созерцательного размышления (contemplation).

339. Наконец, в соответствии со своим отношением к непосредственной интерпретанте, я хотел бы поделить знаки на следующие три класса:

1 -й: те, что могут интерпретироваться в мыслях или других знаках того же рода в бесконечных сериях;

2-й: те, что могут интерпретироваться в действительных опытах;

3-й: те, что могут интерпретироваться в качествах чувствований или явлений.

340. Ну а теперь, если в общем и целом Вы полагаете (как и я), что во всем этом есть большая доля весьма ценной истины, я был бы очень благодарен, если б Вы после необходимой редактуры приложили все это к следующему

174

изданию Вашей книги, конечно, убрав все недопустимые личные упоминания, а особенно если бы [все это] сопровождалось несколькими (последовательными или нет) близкими к тексту критическими замечаниями; ибо я не сомневаюсь, что во всем этом в большей или меньшей степени присутствует и заблуждение...

341. P.S. В целом я бы хотел сказать, что существует десять основных классов знаков:

Квализнаки;

Икоиические Синсайны;

Иконические Легисайны;

Вестижи, или Рематические Индексальные Синсайны;

Собственные имена, или Рематические Индексальные

Легисайны;

Рематические Символы;

Дицеитные Синсайны (такие, как портрет с надписью);

Дицентные Индексальные Легисайны;

Пропозиции, Дицентные Символы;

Примечание

Из письма к «Моей дорогой леди Уэлби», датированного «1904 окт. 12». Фотостатическая копия оригинала находится в в университетской библиотеке Йеля Полный текст письма так же в [Библиография] М-206 стр. 7-14, опубликовано Уитлоком, Inc, New Haven, Conn., с чьего разрешения перепечатаны части, данные здесь.

Леди Уэлби — английский семантик, одно время состояла придворной дамой при королеве Виктории.

175

РАЗДЕЛЕНИЕ ЗНАКОВ

§1. Основа [Ground], Объект и Интерпретанта

227. Думается, я уже имел случай показать, что логика, в своем наиболее общем смысле, есть всего лишь иное название семиотики (###), квази-необходимого или формального учения о знаках. Говоря, что это учение «квази-необходимо» или формально, я имею в виду, что мы наблюдаем свойства известных нам знаков, и от этого наблюдения, путем процесса, который можно называть Абстрагированием, переходим к утверждениям, в высшей степени ненадежным (и в этом смысле совершенно не необходимым) о том, какими должны быть свойства всех знаков, используемых «научным» разумом, то есть разумом, способным учиться на опыте. Что же касается процесса абстрагирования, то он является определенной разновидностью наблюдения. Способность, которую я называю абстрагирующим наблюдением, хорошо известна обычным людям, тогда как в теориях философов ей почти не отводится места. Это хорошо знакомый обычному человеку опыт — желать чего-то, что находится за пределами его нынешних возможностей, сопровождая это желание вопросом:«Буду ли я все так же желать этого, имея достаточно возможностей для удовлетворения своего желания?» Чтобы ответить на этот вопрос, человек заглядывает в свое сердце и, поступая так, делает то, что я называю абстрагирующим наблюдением. Он создает в своем воображении нечто вроде схематической диаграммы, или наброска основных черт самого себя, и рассматривает, какие изменения должны быть сделаны в этой картине в соответствии с требованиями гипотетического положения дел, а затем изучает ее, то есть наблюдает то, что вообразил, с тем, чтобы увидеть, можно ли теперь обнаружить в себе все то же страстное желание. При помощи такого процесса, в основе своей

176

очень похожего на математическое доказательство, мы можем прийти к выводам о том, что было бы истинным о знаках во всех случаях, если, конечно, их использует научный разум. Модусы мысли Бога, который должен обладать интуитивным всеведением, превосходящим разум, лежат вне обсуждения. Отсюда весь процесс развития этих формулировок внутри сообщества исследователей путем абстрагирующего наблюдения и рассуждения о тех истинах, которые должны иметь силу для всех знаков, используемых научным разумом, есть такая же наблюдательная наука, как и любая другая позитивная наука, несмотря на ее сильное отличие от всех специальных наук, возникающее из-за ее нацеленности на обнаружение того, что должно быть, а не только того, что есть в действительном мире.

228. Знак, или репрезентомен, это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определенном отношении или объеме. Он адресуется кому-то, то есть создает в уме того человека равноценный знак или, возможно, более развитый знак. Тот знак, который он создает, я называю интерпрешантой первого знака. Далее знак что-то обозначает, — именно свой объект. Но он обозначает объект не во всех отношениях, но только в отношении к своего рода идее, которую я иногда называл основой репрезентамена. 'Идея1 здесь должна пониматься в некоем платоническом смысле, совершенно привычном в повседневном разговоре как когда мы говорим, что один человек схватывает идею другого человека; или что когда человек вспоминает то, о чем он думал в какой-то предыдущий момент, он вспоминает ту же самую идею; или что когда человек продолжает думать о чем-либо, скажем, на протяжении десятой доли секунды, то в той мере, в какой его мысль на протяжении этого времени согласуется сама с собою — имеет схожее содержание — это есть та же самая идея и не есть в каждый новый момент данного отрезка [времени] новая идея.

229. Вследствие того, что каждый репрезентамен подобным образом соотносится с тремя вещами: основой, объектом и интерпретантой, наука семиотика имеет

177

три раздела. Первый Дуне Скот назвал grammatica speculativa. Мы можем называть ее чистой грамматикой. Ее задача — установить, что должно быть истинным в отношении репрезентаменов, используемых каждым научным разумом для того, чтобы они могли воплощать какое-то значение. Второй есть собственно логика. Это наука о том, что является квази-необходимо истинным в отношении репрезентаменов каждого научного разума, если они хотят иметь силу для любого объекта, то есть быть истинными. Иначе говоря, собственно логика есть формальная наука об условиях истинности репрезентаций. Третий, в подражание Кантовой манере сохранять старые ассоциации слов при поиске терминологии для новых понятий, я называю чистой риторикой. Его задача состоит в установлении тех законов, в соответствии с которыми в каждом научном разуме один знак порождает другой знак, и в частности, одна мысль производит другую.

§2. Знаки и их объекты

230. Слово 'знак' будет употребляться для обозначения Объекта, доступного восприятию или только вообразимого, или в определенном смысле даже невообразимого

- ибо слово 'fast', которое является Знаком, не вообразимо, поскольку не само это слово может быть написано на бумаге или произнесено, но лишь его пример, частный случай, а также потому, что это одно и то же слово и когда оно пишется, и когда оно произносится, но одно слово — когда означает 'быстро', совершенно другое — когда означает 'недвижно', и третье

— когда относится к трезвости и воздержанию". Однако

* Английское слово «fast» означает «стойкий», «прочный» отсюда «fast* — «засов», отсюда же отдельная череда значений, связанная с идеей воздержания — «пост», «голодание», с другой стороны, развивается идея того, что прочно при весьма непрочных условиях, в частности, «fast» как «приспособленный для быстрой езды» и отсюда «скорый», «быстрый», превращающийся под конец даже в «легкомысленный», то есть уже совсем «непрочный». Для Пирса

178

для того, чтобы нечто было Знаком, оно должно [представлять], так сказать, что-то еще, называемое его Объектом, хотя само это условие — что Знак должен быть отличным от Объекта — наверное, не столь обязательно, ибо даже если и настаивать на этом, то надо сделать исключение для Знака, являющегося частью Знака. Так, ничто не мешает актеру, представляющему персонаж в исторической драме, носить на себе в качестве театральной 'принадлежности' ту самую реликвию, которую данный предмет должен только представлять, как например, тот крест, который так эффектно выставляет Ришелье в исполнении Бульвера, выражая неповиновение. На карте острова, разложенной на земле этого острова, должно, при нормальных условиях, быть какое-то место, какая-то точка, отмеченная или нет, которая представляет как место на карте ту же самую точку как место на острове. Знак может иметь больше одного Объекта. Так, предложение «Каин убил Авеля», которое является Знаком, относится к Авелю по меньшей мере так же, как и к Каину, даже если и не считать, как следовало бы, что оно имеет своим Третьим объектом «убийство». Но совокупность Объектов можно рассматривать как один сложный Объект. В последующем разборе и в других местах по ходу этого исследования, из-за трудностей разграничения, Знаки будут браться как имеющие каждый по одному объекту. Если Знак является другим в отношении своего Объекта, должно либо в мысли, либо в выражении существовать какое-то объяснение, или доказательство, или другой контекст, показывающий, как — в какой системе или на каком основании — этот Знак представляет тот Объект или совокупность Объектов, которые он представляет. Вместе Знак и Объяснение создают другой Знак, и поскольку объяснение будет Знаком, оно, возможно, потребует дополнительного объяснения, которое, взятое вместе с уже расширенным знаком, создаст Знак еще

все это не одно слово с развившимся значением, но разные слова — прим. перев.

179

более широкий, и, продолжая таким образом, в конце концов мы достигнем или должны достигнуть знака как Знака себя самого (a Sign of itself), содержащего в себе свое собственное объяснение и объяснение всех своих значимых частей, и в соответствии с этим объяснением, каждая такая часть будет иметь какую-то другую часть своим Объектом. В связи с этим каждый Знак обладает, действительно или потенциально, тем, что можно было бы назвать Предписанием (Precept) объяснения, в соответствии с которым Знак должен пониматься как некая, так сказать, эманация своего Объекта (Если Знак будет Иконой, то схоласт мог бы сказать, что «виды» Объекта, эманируя из него, обрели свою материю в Иконе. Если Знак будет Индексом, то мы можем рассматривать его как фрагмент, оторванный от своего Объекта, — оба в своем существовании суть одно целое или части такого целого Если же Знак есть Символ, то мы можем рассматривать его как воплощение «ratio» или «основания» Объекта, которое из него [Объекта] эманировало. Это, конечно же, просто фигуры речи, что, однако, не делает их бесполезными)

231. Знак может только представлять Объект и рассказывать о нем. Он не может ознакомить нас с этим Объектом или впервые открыть его для нашего познания, ибо как раз это и понимается в данном сборнике под Объектом Знака; то есть то, знакомство с чем Знак уже предполагает для того, чтобы нести какую-то дальнейшую информацию о нем. Без сомнения, найдутся читатели, которые скажут, что не способны постичь этого. Они считают, что Знак не должен отсылать к чему-либо, о чем мы знаем и без него, и не могут разобраться в утверждении, что каждый Знак должен отсылать к такому Объекту. Но если бы и существовало нечто, что могло бы передавать информацию и не имело бы никакого отношения или отсылки к тому, с чем человек, которому эта информация передается, был бы хоть как-то, прямо или косвенно, уже знаком, когда он эту информацию воспринимает — и до чего же странной была бы подобная

180

информация, — носитель такого рода информации не зовется в данном сборнике Знаком.

232. Два человека стоят на берегу моря и смотрят вдаль Один из них говорит другому; «Вон то судно не везет груза — только пассажиров» Если другой сам никакого судна не видит, первая информация, которую он почерпнет из данного замечания, имеет своим Объектом ту часть моря, которую он и вправду видит, и информирует его о том, что человек или с более острым зрением, или более искушенный в определении подобных вещей, может видеть там корабль; и затем, когда корабль, таким образом, уже представлен ему для ознакомления, он готов получить информацию о том, что тот везет исключительно пассажиров. Но все предложение в целом не имеет для этого предполагаемого человека другого Объекта, кроме того, с которым оно застает его уже знакомым. Всякий из Объектов — а Знак способен иметь их любое число — может быть либо единичной известной существующей вещью, либо вещью, в чье прошлое существование верят, либо чье существование предполагают, или совокупностью таких вещей, либо быть известным качеством, или отношением, или фактом, совокупностью которых может быть такой единичный Объект, или целым своих частей, либо же он может иметь какие-то другие способы бытия, например, — какое-нибудь возможное действие, чье бытие не препятствует его отрицанию быть столь же допустимым, или нечто общей природы — желаемое, требуемое и многообразно получаемое при определенных общих обстоятельствах.

§3. Разделение триадических отношений

233. Принципы и аналогии феноменологии помогут нам дать приблизительное описание того, каким должно быть разделение триадических отношений. Но пока мы не встретились с различными видами a posteriori и, таким образом, не были приведены к пониманию их важности, описания a priori значат немного — не сказать чтобы совсем ничего, но немного Даже когда, кажется, мы уже

181

отождествили те разновидности, что предусматриваются a priori, с теми разновидностями, к пониманию важности которых нас приводит опыт рефлексии, требуется немало труда для того, чтобы удостовериться в тождественности тех разделений, которые мы обнаружили a posteriori, с теми, что были предсказаны a priori. В большинстве случаев мы обнаруживаем, что они не являются совершенно тождественными из-за узости нашего рефлексивного опыта. И только после дальнейшего кропотливого анализа можем мы наконец найти место в общей системе тем понятиям, к которым привел нас опыт. В случае триадических отношений эта работа ни на одном своем участке пока что еще не была удовлетворительно проделана, может быть, за исключением наиболее важного класса триадических отношений — отношений знаков, или репрезентаменов, к своим объектам и интерпретантам.

234. Мы можем провести предварительное и довольно грубое разделение (которое, мы не сомневаемся, содержит важную истину, сколь бы несовершенно понятой она ни была) триадических отношений на;

Триадические отношения сравнения (comparison); Триадические отношения исполнения (performance); и Триадические отношения мысли (thought).

Триадические отношения Сравнения суть те, которые имеют природу логических возможностей.

Триадические отношения Исполнения суть те, которые имеют природу действительных фактов.

Триадические отношения Мысли суть те, которые имеют природу законов.

235. Мы должны различать между Первым, Вторым, и Третьим Коррелятами любого триадического отношения.

Первый Коррелят есть тот из трех, что рассматривается как обладающий наиболее простой природой, будучи просто возможностью, если какой-либо из трех имеет эту

182

природу, и не будучи законом, если только все три не той

же природы.

236. Третий Коррелят есть тот из трех, что рассматривается как обладающий наиболее сложной природой, будучи законом, если какой-либо из трех является законом, и не будучи простой возможностью, если только все три не той же природы.

237. Второй Коррелят есть тот из трех, что рассматривается как обладающий природой средней сложности, так что если какие-либо два имеют одну и ту же природу, являясь либо простыми возможностями, либо действительно существующими фактами, либо законами, тогда Второй Коррелят будет той же самой природы, а в случае если все три имеют разную природу, Второй Коррелят будет действительно существующим фактом.

238. Триадические отношения разделяются на трихотомию тремя способами, смотря по тому, чем, соответственно, являются Первый, Второй или Третий Корреляты: простой возможностью, действительно существующим фактом или законом. Эти три трихотомии, взятые вместе, разделяют все триадические отношения на десять классов [см. сноску 235]. Эти десять классов имеют определенные подразделения в соответствии с тем, являются ли существующие корреляты индивидуальными предметами или индивидуальными фактами, и в соответствии с тем, являются ли корреляты, которые суть законы, общими предметами, общими модусами факта или общими модусами закона.

239. Кроме того, будет еще второе сходное деление триадических отношений на десять классов, в соответствии с тем, являются ли диадические отношения, которые они конституируют между или Первым и Вторым, или Первым и Третьим, или Вторым и Третьим, по своей природе возможностями, фактами или законами; и эти десять классов будут еще подразделяться различными способами.

240. Может оказаться удобным собрать десять классов любого из этих наборов в три группы в соответствии с тем, имеют ли все три коррелята или диадических

183

отношения, разную природу, или все они одной и той же природы, или двое имеют одну природу, а третий — другую.

241. В любом подлинно Триадическом Отношении Первый Коррелят может рассматриваться как определяющий Третий Коррелят в каком-то отношении; и триадические отношения могут подразделяться в соответствии с тем, состоит ли такое определение Третьего Коррелята в том, что он имеет какое-то качество, или стоит в каком-то реальном отношении ко Второму Корреляту, или находится в каком-нибудь мыслительном отношении ко Второму из-за чего-то другого,

242. Репрезентамен есть Первый Коррелят триадического отношения, Второй Коррелят обозначается как его Объект, и возможный Третий Коррелят обозначается как его Интерпретанта, каковым триадическим отношением возможная Интерпретанта заранее предназначается быть Первым Коррелятом того же самого триадического отношения к тому же самому Объекту и для какой-то другой возможной Интерпретанты. Знак есть репрезентамен, некоторая Интерпретанта которого есть познание ума. Знаки суть единственные репрезентамены, которые были многократно исследованы.

§4. Первая трихотомия знаков

243- Знаки могут быть разделены на три трихотомии: во-первых, в соответствии с тем, является ли знак сам по себе простым качеством, действительно существующим фактом или общим законом; во-вторых, в соответствии с тем, состоит ли отношение знака к своему объекту в некотором собственном качестве, или в некотором реальном отношении к этому объекту, или в его отношении к интерпретанте; в-третьих, в соответствии с тем, представляет ли Интерпретанта этого знака его как знак возможности, как знак факта или как знак разумной причины.

244. В соответствии с первым делением Знак можно

определить как Квалисайн (Qualisign), Синсайн (Sinsign),

или Легисайн (Legisign).

184

Квалисайн есть качество, которое является Знаком. В действительности Квалисайн не может действовать как знак до тех пор, пока он не воплощен; но его воплощение не имеет ничего общего с его характером как знака. 245. Синсайн (где слог sin берется в значении «тот, что есть только раз», как в single (один, единственный, сингулярный), simple (простой), и лат. semel (однократно, раз, сразу) и т.д.) есть действительно существующая вещь или событие, которые являются знаком. Таковым он может быть только благодаря собственным качествам; так что он включает квалисайн или, скорее, несколько квали-сайнов. Но это квалисайны особого рода и формируют знак, лишь действительно воплощаясь. 246. Легисайн есть Закон, который является Знаком. Закон обычно устанавливается людьми. Любой конвенциональный знак есть легисайн [но не наоборот]. Это не единичный объект, но общий тип, который будет являться значимым в силу договора. Каждый легисайн означивает посредством частного случая своего употребления, который можно было бы назвать его Репликой. Так, слово «the» встречается обычно от пятнадцати до двадцати пяти раз на странице. Во всех этих случаях это одно и то же слово, тот же самый легисайн. Каждый отдельный случай его есть Реплика. Реплика есть Синсайн. Таким образом, каждый Легисайн требует Синсайнов. Но это не те обыкновенные Синсайны, которыми являются отдельные случаи, наделяемые значимостью. Реплика не была бы значимой, если бы не закон, который сделал ее таковой.

§5. Вторая трихотомия знаков

247. В соответствии со второй трихотомией, Знак может определяться либо как Икона (Icon) , либо как Индекс (Index), либо как Символ (Symbol).

Икона есть знак, отсылающий к объекту, который он обозначает, просто в силу своих свойств, которыми обладает независимо от того, существует ли вообще какой-нибудь Объект или нет. Верно, что пока в действительности нет такого Объекта, Икона не действует как Знак, но

185

это не имеет ничего общего с ее характером знака. Все что угодно, будь то качество, существующий индивид или закон, есть Икона чего угодно, если она похожа на обозначенную вещь и употребляется как ее знак. 248. Индекс есть знак, отсылающий к Объекту, который он обозначает в силу того, что он действительно подвергается воздействию этого Объекта Он не может поэтому быть Квалисайном, поскольку качества, чем бы они ни были, независимы ни от чего другого. Поскольку Индекс подвергается воздействию Объекта, он необходимо имеет какое-то общее с этим Объектом Качество, и именно в соответствии с ними [качествами] он отсылает к Объекту Поэтому он действительно включает своего рода Икону, хотя Икону особого рода; но даже в этом отношении его делает знаком не просто подобие своему Объекту, но его действительное видоизменение под воздействием Объекта.

249. Символ есть знак, который отсылает к обозначаемому им Объекту в силу закона, обычно — ассоциации общих идей, действующего так, чтобы заставлять нас интерпретировать Символ как отсылающий к этому Объекту Таким образом, он сам является общим типом или законом, то есть Легисайном В качестве такового он действует посредством Реплики Не только сам он является общим, но и Объект, к которому он отсылает, имеет общую природу. Далее то, что является общим, существует в частных случаях, которые оно будет обуславливать Поэтому должны существовать частные случаи того, что Символ обозначает, хотя здесь мы должны понимать «существование» в смысле существования в возможном воображаемом универсуме, к которому Символ отсылает. Символ будет косвенно, посредством ассоциации или другого закона, находиться под воздействием этих случаев, и таким образом, Символ будет включать своего рода Индекс, хотя это и будет особым Индексом. Но ни при каких обстоятельствах не будет верно предположение, что то слабое воздействие, которое эти случаи оказывают на Символ, хоть как-то ответственно за значимый характер самого Символа.

186

§6. Третья трихотомия знаков

250. В соответствии с третьей трихотомией, Знак может определяться как Рема (Rheme); как Дицисайн (Dicisign) или Дицентный Сайн (Dicent Sign) (это есть пропозиция или квази-пропозиция); или же как Умозаключение (Аrgument).

Рема есть Знак, который, для своей Интерпретанты, есть знак качественной Возможности, то есть понимается ей как представляющий такой-то и такой-то вид возможного Объекта. Любая Рема, вероятно, может предоставить и информацию, но она так не интерпретируется

251. Дицентный Сайн есть Знак, который, для своей Интерпретанты, является Знаком действительного существования. Он не может поэтому быть Иконой, которая не дает никакого основания для интерпретации себя как отсылающей к действительному существованию. Дицисайн необходимо включает, в качестве своей части, Рему для того, чтобы описать тот факт, на который в соответствии со своей интерпретацией он должен указывать Но это особый тип Ремы; и хотя он является существенным для Дицисайна, однако никоим образом не конституирует его.

252. Умозаключение есть Знак, который для своей Интерпретанты есть Знак закона. Или мы можем сказать, что Рема есть знак, который понимается как представляющий свой объект исключительно в его свойствах; Дицисайн — как представляющий свой Объект в отношении его действительного существования; а Умозаключение — как представляющий свой Объект в его знаковом характере. Поскольку эти определения затрагивают проблемы, широко сейчас обсуждаемые, надо сказать несколько слов в их защиту. Зачастую вопрос ставится так: в чем заключается сущность Суждения? Суждение есть ментальный акт, посредством которого судящий пытается запечатлеть для себя истину пропозиции. Это очень похоже на акт утверждения пропозиции или свидетельствования перед нотариусом и принятия официальной ответственности за ее [пропозиции] истинность за тем исключением, что такие акты

187

предназначены воздействовать на других, тогда как суждение — только на того, кто его выносит. Тем не менее, для логика безразлично, какова психологическая природа акта суждения. Для него вопрос состоит в следующем: какова природа того типа знаков, главная разновидность которых называется пропозицией, какова та материя, над которой осуществляется акт суждения? Пропозиция не нуждается ни в утверждении, ни в суждении о себе. Она может рассматриваться как знак, который способен быть утверждаемым или отрицаемым. Этот знак сам по себе сохраняет свое полное значение, вне зависимости от того, будет он утверждаться в действительности или нет. Его особенность, таким образом, лежит в его способе значения: а сказать это — значит сказать, что его особенность лежит в его отношении к своей интерпретанте. Пропозиция объявляет, что на нее реально воздействует нечто действительно существующее или реальный закон, к которым она относится. Умозаключение тоже имеет такое притязание, но не это является основным притязанием умозаключения. Рема же вообще не имеет таких притязаний. 253. Интерпретанта Умозаключения представляет его как случай общего класса Умозаключений, каковой класс в целом всегда будет стремиться к истине. Именно этот закон в той или иной форме навязывается нам умозаключением; и это «навязывание» есть способ репрезентации, присущий Умозаключениям

Умозаключение должно поэтому быть Символом или Знаком, чей Объект есть Общий Закон или Тип. Оно должно включать Дицентный Символ, или пропозицию, которая называется его Посылкой (Premiss), ибо Умозаключение может навязать Закон, только навязывая его в каждом отдельном случае. Эта Посылка будет совершенно отлична по силе (то есть в отношении к своей интерпретанте) от сходной, но всего лишь утверждаемой пропозиции; и кроме того, это еще не все Умозаключение. Что до другой пропозиции, называемой Заключением (Conclusion), о которой нередко говорят, что она необходима, и которая, вероятно, действительно

188

необходима для завершения Умозаключения, то она просто представляет свою Интерпретанту и точно так же имеет особую силу или отношение к ней. Логики так и не пришли к согласию относительно того, составляет ли Заключение часть Умозаключения или нет; и хотя такие мнения не проистекали из точного анализа сущности Умозаключения, им придается большой вес. Я, не будучи убежден окончательно, тем не менее все больше склоняюсь к тому, что Заключение, хотя оно и представляет Интерпретанту, необходимо прежде всего для полного выражения Умозаключения. Обычно среди логиков принято говорить о Посылках, а не о Посылке, Умозаключения. Но если имеется более одной Посылки, то первый шаг аргументации должен связать их в Соединительную Пропозицию (Copulative Proposition), так что единственным простым Умозаключением из двух Посылок будет Умозаключение-Связка (Colligation). Но даже в таком случае — это не собственно две посылки. Поскольку когда бы ум ни был готов утверждать пропозицию Р, он уже находится в состоянии утверждения пропозиции О, которую новая пропозиция Р только дальнейшим образом определяет; так что утверждается не просто Р, но ОР. С этой точки зрения на проблему, не существует такой вещи, как Умозаключение-С вязка. Ибо сказать, что оно существует, значит сделать каждое суждение заключением умозаключения. Но если каждое суждение будет рассматриваться как заключение умозаключения, что, без сомнения, вполне допустимо, тогда оно есть заключение из совершенно иного типа суждения, чем простое Умозаключение-С вязка. Таким образом, Умозаключение-С вязка есть форма умозаключения, которая вводится в логике только для того, чтобы избежать необходимости рассматривать истинную природу Умозаключения, от которой и была произведена Соединительная Пропозиция. По этой причине кажется более уместным говорить о «Посылке» Умозаключения, чем о его «Посылках». Что же касается слова «Посылка»— в латыни XIII века praemissa, — то благодаря тому, что оно стало так часто употребляться во множественном числе,

189

его начали повсеместно пугать с совершенно другим словом, имеющим юридическое происхождение «premisses», «вступительные части документа», то есть пункты описи и т.д., а отсюда помещения, перечисленные в документах или договорах по аренде. Это полностью противоположно доброй английской традиции писать «premiss» как «premise» и такое написание (возобладавшее, скорее всего, благодаря лорду Брухаму или, по крайней мере, поддерживавшееся в основном его заботами) просто выдает полное незнание истории логики и таких ставших уже частью традиции авторов, как Уэтли, Уотс и др.

§7. Десять Классов Знаков

254. Три трихотомии знаков имеют своим общим результатом разделение знаков на ДЕСЯТЬ КЛАССОВ ЗНАКОВ, еще множество подразделов которых нам надо будет рассмотреть. Вот эти десять классов:

Первый: Квалисайн [например, чувствование «красного»] есть любое качество, поскольку оно есть знак. А поскольку качество, чем бы оно ни было, в себе положительно, то оно может обозначать объект только в силу некой общей составляющей или сходства; так что Квалисайн необходимо есть Икона. Далее, поскольку качество есть простая логическая возможность, оно может быть истолковано только как знак сущности, то есть как Рема.

255. Второй: Иконический Синсайн [например, индивидуальная диаграмма] есть любой объект опыта, поскольку какое-нибудь его качество заставляет его определить идею какого-нибудь объекта. Будучи Иконой, и таким образом знаком по чистому сходству с чем бы то ни было — он может истолковываться только как знак сущности, или Рема. Он будет воплощать Квалисайн.

256. Третий: Рематический Индексальный Синсайн [например, спонтанный крик] есть любой объект непосредственного опыта, поскольку он направляет внимание к тому Объекту, чьим присутствием был вызван. Он необходимо включает Иконический Синсайн

190

особого рода, причем достаточно отличительный, поскольку привлекает внимание интерпретатора к самому обозначаемому Объекту,

257. Четвертый: Дицентный Синсайн [например, флюгер] есть любой объект непосредственного опыта, поскольку он есть знак и как таковой дает информацию о своем Объекте. Это он может делать лишь благодаря тому, что испытывает реальное воздействие со стороны своего Объекта; так что он необходимо есть Индекс. Единственная информация, которую он может предоставить, — это информация о действительном факте. Такой Знак должен включать Иконический Синсайн, для того чтобы воплощать информацию, и Рематический Индексальный Синсайн, для того чтобы указывать на Объект, к которому отсылает эта информация. Но должен быть значимым так же и способ сочетания, или Синтаксис, этих двух.

258. Пятый. Иконический Легисаин [например, диаграмма, отдельно от ее фактической индивидуальности] есть любой общий закон или тип, поскольку он требует от каждой своей части воплощать определенное качество, что позволяет вызывать в уме идею сходного объекта. Будучи Иконой, он должен быть Ремой. Будучи Легисайном, способ его бытия есть способ руководства единичными Репликами, каждая из которых будет Иконическим Синсаином особого рода.

259- Шестой: Рематический Иидексальный Легисайн [например, указательное местоимение] есть общий тип или закон, который, каким бы образом он ни был установлен, требует от каждого своего частного случая, чтобы тот находился под воздействием своего Объекта таким образом, чтобы привлекать внимание к этому Объекту. Каждая его Реплика будет Рематическим Индексальным Синсаином особого рода. Интерпретанта Рематического Индексального Легисайна представляет его как Иконический Легисаин; и таковым он и является в определенной, хотя и в очень небольшой, степени.

260. Седьмой: Дицентный Индексальный Легисайн [например, окрик на улице] есть общий тип или закон, который,

191

каким бы образом он ни устанавливался, требует от каждого своего частного случая находиться под воздействием своего Объекта таким образом, чтобы предоставлять определенную информацию относительно этого Объекта. Он должен включать Иконический Легисайн, чтобы обозначить информацию, и Рематический Индексальный Легисайн, чтобы обозначить предмет этой информации. Каждая его Реплика будет Дицентным Синсайном особого рода.

261. Восьмой: Рематический Символ или Символическая Рема [например, имя нарицательное] есть знак, связанный со своим Объектом посредством ассоциации общих идей таким образом, что его Реплика вызывает в уме образ, который, в силу определенных привычек или предрасположенности (dispositions) этого ума, стремится произвести общее понятие, и эта Реплика интерпретируется как знак Объекта, являющийся частным случаем этого понятия. Таким образом, Рематический Символ либо есть, либо очень похож на то, что логики называют Общим Термином. Рематический Символ, как и любой Символ, сам по себе необходимо имеет природу общего типа и значит, является Легисайном. Его Реплика, однако, есть Рематический Индексальный Синсайн особого рода благодаря тому, что образ, который он подсказывает уму, действует на Символ, уже в этом уме содержащийся, с тем, чтобы возникло Общее Понятие. Этим он отличается от других Рематических Индексальных Синсаинов, включая и те, что являются Репликами Рематических Индексальных Легисайнов. Так, указательное местоимение «тот», будучи общим типом, является Легисайном; но оно не является Символом, поскольку не обозначает общего понятия. Его Реплика привлекает внимание к отдельному Объекту и является Рематическим Индексальным Синсайном. Реплика слова «верблюд» точно так же является Рематическим Индексальным Синсайном, находясь — благодаря знанию о верблюдах, общему для говорящего и слушающего, — под воздействием реального верблюда, которого она обозначает, даже если именно этот [верблюд] индивидуально и не известен слушающему; и

192

именно посредством этой реальной связи слово «верблюд» и вызывает в уме идею верблюда. Это же истинно и для слова «феникс». Потому что, хотя никакого феникса и нет, реальные описания феникса хорошо известны и говорящему, и слушающему; и таким образом, слово находится под реальным воздействием обозначаемого Объекта. Но не только Реплики Рематических Символов очень отличаются от обычных Рематических Индексальных Синсайнов, но так же отличаются и Реплики Рематических Индексальных Легисайнов. Действительно, вещь, обозначаемая словом «тот», не воздействует на реплику этого слова тем прямым и простым образом, каким, например, воздействует на телефонный звонок человек на другом конце провода, желающий вступить [с нами] в общение. Интерпретанта Рематического Символа часто представляет его как Рематический Индексальный Легисаин; иногда же — как Иконический Легисайн; и он действительно в некоторой степени наделен природой обоих. 262. Девятый: Дицентный Символ, или обыкновенная Пропозиция, есть знак, связанный со своим объектом посредством ассоциации общих идей и действующий точно так же, как и Рематический Символ, за тем исключением, что его подразумеваемая интерпретанта представляет Дицентный Символ как то, что — в отношении им обозначаемого — действительно находится под воздействием своего Объекта, так, что существование или закон, которые он [Дицентный Символ] вызывает в уме, должны быть действительным образом связаны с указанным Объектом. Таким образом, подразумеваемая Интерпретанта рассматривает Дицентный Символ в качестве Дицентного Индексального Легисайна; и если это верно, то он действительно частично обладает данной природой, что, однако, не представляет собой всей его природы. Подобно Рематическому Символу, он необходимо является Легисайном. Подобно Дицентному Синсайну, он имеет составной характер в той мере, в какой он необходимо включает Рематический Символ (и, таким образом, является Иконическим Легисайном для

193

своей Интерпретанты) для выражения своей информации и Рематический Индексальный Легисайн — с тем, чтобы обозначить предмет этой информации. Но значимым является именно Синтаксис этих двух. Реплика Дицентного Символа есть Дицентный Синсайн особого типа. Истинность этого легко усматривается, когда информацией, передаваемой Дицентным Символом, является информация о действительном факте. Когда же передаваемой информацией является реальный закон, это истинно не в той же степени. Ибо Дицентный Символ не может передавать информацию о законе И поэтому это истинно в отношении Реплики такого Дицентного Символа лишь постольку, поскольку закон проявляется в своих частных случаях

263. Десятый: Умозаключение есть знак, чья интерпретанта представляет его объект как являющийся дальнейшим знаком в силу закона, а именно того закона, что переход от таких-то посылок к таким-то заключениям стремится к истине. Тогда очевидно, что его объект должен быть общим, то есть Умозаключение должно быть Символом. В качестве Символа оно должно, далее, быть Легисайном. Его Репликой является Дицентный Синсайн.

264. Соответствия десяти классов продемонстрированы в треугольной таблице, представленной ниже, жирным шрифтом в ней отмечены границы между теми прилегающими квадратами, которые соответствуют классам, сходным только в одном отношении Все другие прилегающие квадраты принадлежат классам, сходным в двух отношениях Неприлегающие квадраты принадлежат к классам, сходным в одном только отношении, за тем исключением, что каждый из трех квадратов, составляющих вершину треугольника, принадлежит к классу, отличающемуся во всех трех отношениях от классов, которым соответствуют квадраты, располагающиеся вдоль противоположной стороны треугольника. Названия, напечатанные светлым шрифтом, являются дополнительными.

194

§8. Вырожденные знаки

263. В ходе вышеизложенных описаний классов были прямо или косвенно упомянуты отдельные подразделения некоторых из них. А именно, помимо нормальных разновидностей Синсайнов, Индексов и Дицисайнов, существуют другие, являющиеся Репликами соответственно Легисайнов, Символов и Умозаключений. Помимо нормальных разновидностей Квалисайнов, Икон и Рем, существуют две серии других, соответственно, тех, что прямо входят в Синсайны, Индексы и Дицисайны, и тех, что косвенно входят в Легисайны, Символы и Умозаключения Так, примерами обычного Дицентного Синсайна являются флюгер и смена его направления, а также фотография Тот факт, что последняя получена в результате излучений, исходящих от объекта, и что это про нее известно, делает ее индексом и притом высоко информативным Вторая разновидность — это Реплика Дицентного Индексального Легисайна. Скажем, какой-нибудь окрик па улице, поскольку его тон и свойства индентифицируют индивида, является не символом, но Индексальным Легисайном; и каждый индивидуальный

195

его случай это его Реплика, которая является Дицентным Синсайном. Третья разновидность — это Реплика Пропозиции Четвертая разновидность — это Реплика Умозаключения. Кроме нормальной разновидности Дицентного Индексального Легисайна, примером которого является окрик на улице, есть еще и вторая разновидность, которая принадлежит к тому типу пропозиций, где в качестве предиката стоит имя хорошо известного индивида; так, если б кого-то спросили: «Это чья статуя?» — ответом могло быть: «Это Фарраго». Значением такого ответа будет Дицентный Индексальныи Легисаин. Третья разновидность может быть посылкой умозаключения. Дицентный Символ, или обычная пропозиция, если он является посылкой Умозаключения, обретает новую силу и становится второй разновидностью Дицентного Символа. Не стоит проходить по всем разновидностям, но было бы хорошо поподробнее рассмотреть разновидности хотя бы еще одного класса. Мы можем взять Рематический Индексальныи Легисаин. Сам окрик «Привет!» является примером обычной разновидности — то есть не индивидуальный окрик, но вообще сам этот окрик «Привет!» — этот тип окрика. Вторая разновидность является привходящей составляющей Дицентного Индексального Легисайна-, как слово «это» в ответе «это Фарраго». Третьей разновидностью является особое употребление Рематического Символа — как восклицание «Назад!». Четвертая и пятая разновидности состоят в той особой силе, которую общее понятие может иметь в пропозиции или умозаключении. Возможно, некоторые разновидности остались здесь не замеченными. Трудная задача — сказать, к какому классу принадлежит данный знак, поскольку должны учитываться все обстоятельства. Но предельно точным необходимо быть крайне редко; ведь если мы и не точно определяем данный знак, то тем не менее, безо всякого труда можем достаточно близко подойти к его отличительной особенности, а этого достаточно для обычных целей логики.

196

[§9] Трихотомия Умозаключений

264. Есть и другие подразделы, по крайней мере некоторых из десяти классов, имеющие важное логическое значение. Умозаключение всегда понимается своей Интерпретантой как принадлежащее к общему классу аналогических умозаключений, каковой класс в целом стремится к истинности. Это может происходить тремя способами, порождая трихотомию всех простых умозаключений, [делящихся] на Дедукции, Индукции и Абдукции.

265. Дедукция — это умозаключение, чьей Интерпретантой представляется, будто оно принадлежит к общему классу возможных умозаключений, строго аналогическому, которые таковы, что большая часть тех из них, чьи посылки являются истинными, будет в ходе длительного опыта иметь истинные заключения. Дедукции являются либо Необходимыми (Necessary), либо Вероятностными (Probable). Необходимые Дедукции — это те, которые никак не связаны с отношениями частотности, но заявляют (или их интерпретанты заявляют вместо них), что из истинных посылок они с необходимостью должны Сделать истинные выводы. Необходимая Дедукция — это метод создания Дицентных Символов путем изучения диаграммы. Она либо Следственная (Corollarial), либо Теорематическая (Theorematic). Следственная Дедукция — это та, которая представляет условия вывода в диаграмме и находит посредством наблюдения диаграммы как она есть истину вывода. Теорематическая Дедукция — это та, которая, представив условия вывода в диаграмме, проводит хитроумный эксперимент над нею и путем наблюдения за таким образом измененной диаграммой выясняет истину вывода.

266. Вероятностные Дедукции или, точнее, Дедукции Вероятности, — это Дедукции, чьи Интерпретанты представляют их связанными с отношениями частотности. Они являются либо Статистическими (Statistical), либо Собственно Вероятностными Дедукциями (Probable Deductions Proper). Статистическая Дедукция — это Дедукция, чья Интерепретанта представляет ее связанной с отношениями частотности, но связанной с ними абсо-

197

лютно достоверно. Собственно Вероятностная Дедукция

— это Дедукция, чья Интерпретанта представляет не то, что ее вывод достоверен, но то, что в ходе длительного опыта строго аналогичное рассуждение в большинстве случаев сделает из истинных посылок истинные выводы,

267. Индукция — это метод составления Дицент Символов, относящихся к определенному вопросу, в каковом методе Интерпретанта представляет дело не так, что в ходе длительного опыта она в большинстве случаев получит из истинных посылок приблизительно верные результаты, но так, что если этим методом будут настойчиво пользоваться, то через длительный отрезок времени он приведет к истине, или неопределенному приближению к истине, по каждому отдельному вопросу. Индукция — это либо Умозаключение методом Фи~фи (Pooh-pooh Argument), либо Экспериментальная Верификация Общего Предсказания, либо Умозаключение от Выбранного Наугад Образца. Умозаключение Фи-фи — это метод, который состоит в отрицании того, что некий общий вид события произойдет, и отрицании этого на том основании, что он никогда не происходил. Его оправданием является то, что если его настойчиво применять в каждом отдельном случае, то если он окажется неверным, его надо будет исправить полностью, и таким образом, он полностью достигнет истинного вывода. Верификация Общего Предсказания

— это метод, который состоит в обнаружении или в создании условий предсказания и в том выводе, что предсказание будет подтверждаться приблизительно столь же часто, сколь часто оно оказывается подтвержденным экспериментально. Его оправданием является то, что если Предсказание на протяжении длительного времени не подтверждается никаким определенным, или приблизительно определенным, количеством случаев, то через длительное время эксперимент должен будет приблизительно выяснить, каково это количество, Умозаключение от Выбранного Наугад Образца — это метод выяснения того, какое количество членов данного конечного класса обладает предопределенным, или практически предопределен-

198

ным, качеством, путем отбора случаев из этого класса в соответствии с методом, который, в ходе длительного времени, представлял бы один случай столь же часто, сколь и другой, и в том выводе, что количество, найденное для этого образца, будет постоянным на долгое время. Его оправдание очевидно.

268. Абдукция — это метод составления общего предсказания без положительной уверенности, что оно будет успешным в каком-то отдельном случае; обычно его оправданием является то, что это единственно возможная надежда рационального регулирования нашего будущего поведения, и что Индукция из прошлого опыта дает нам серьезное основание надеяться, что он будет успешным и в будущем.

Примечания

§1 из неидентифицированного фрагмента, §2 из «Meaning», 1910. §§3-10 взяты из рукописи «Терминология и Разделение Триади-ческих отношений, в той мере, в какой они определены», которая является продолжением «Силлабуса», (ок.1903).

199