ДЖ. ДЖ. СMAPТ
Kонфликтующие точки зрения по проблеме объяснения
Я в основном согласен с идеями относительно проблемы
объяснения, которые были выдвинуты П. К. Фейерабендом и У. Селларсом.
Эти идеи нелегко понять и оценить, и одна из целей данной статьи
состоит в том, чтобы позиции этих философов выразигь в наиболее
простой форме, сравнить их между собой и с более ортодоксальным
пониманием проблемы объяснения, которое мы находим в книге Э. Нагеля
“Структура науки”\ и которое я в своем анализе, вероятно, также
упрощу. Трех названных авторов я прошу извинить меня за все упрощения
их идей, а всех читателей этой статьи я просил бы обратиться к
оригинальным работам и посмотреть, что в моем изложении противоречит
буквальным словам названных авторов. Таким образом, я надеюсь косвенно
содействовать пониманию и критике этих трех философских позиций.
упрощение может способствовать лучшему пониманию проблемы, ибо сложная
точка зрения легко оказывается непонятой, поскольку читатель
запутывается в тонкостях. Конечно, упрощенное изложение может помочь
читателю только при условии, что он учтет предупреждение о
необходимости обратиться к оригиналам *.
Нагель является видным представителем той позиции,
которую подвергают критике Фейерабенд и Сел-ларс. Он защищает
ортодоксальную теорию научного объяснения и подчеркивает ее связь со
здравым смыслом. Характерная черта этого воззрения состоит в том, что
оно признает необходимость правил соответствия ' Е. N a g e 1. The
Structure of Science N. Y., 1961.
338
для соотнесения понятий научной теории с понятиями
здравого смысла. Согласно этой точке зрения, правила соответствия
часто нужны также и для того, чтобы соотнести одну научную теорию с
другой, например классическую термодинамику со статистической
механикой. Осуществляя эти процедуры, мы имеем дело с некоторым числом
относительно независимых, но взаимосвязанных теорий: в фундаменте
находится здравый смысл, над ним — такие теории, как классическая
термодинамика, выше — более удаленные от фундамента теории, такие, как
кинетическая теория, и над ними — еще более далекие от фундамента
теории, такие, как квантовая механика, и т. д. Эти теории могут быть
связаны друг с другом посредством правил соответствия. Другим примером
такой иерархии является следующий ряд теорий: здравый смысл —
классическая механика — квантовая механика. “Принцип соответствия”
соотносит квантовую механику с классической физикой, которая создала
теорию измерительных приборов, а последняя в свою очередь связана с
данными наблюдений, выраженными на языке здравого смысла.
Фейерабенд отрицает такую картину науки. Согласно его
"воззрению, теоретический язык может быть своим собственным языком
наблюдения. Когда я гляжу на книгу, лежащую передо мной, я могу
описать то, что я вижу, как совокупность атомов, имеющую форму
параллелепипеда. Если я несу тяжелый чемодан и при этом знаком с общей
теорией относительности, то могу сказать, что я ощущаю искривление
пространства— времени. Согласно Фейерабенду, высказывания о наблюдении
нельзя отличить от теоретических высказываний на основе того, что
первые содержат особые термины наблюдения. Утверждения наблюдения
отличаются от теоретических только прагматически, а именно тем, что
они являются утверждениями, которые мы можем признать сразу,
относительно уверенно, не прибегая к тем или иным вычислениям и
выводам. По-видимому, они должны также относиться только к отдельным
событиям или включать квантор существования. (Эту прагматическую
характеристику утверждений на
339
блюдения можно найти в работе Р. Карнапа “Проверяемость и
значение”2, но он, как кажется, отказался от нее в своих последующих
работах3.)
Для пояснения позиции Фейерабенда приведем два примера.
Оперируя вольтметром, человек устанавливает, что напряжение в цепи
составляет 15 вольт, а вовсе не то, что стрелка прибора, называемого
“вольтметром”, расположена против отметки, рядом с которой стоит цифра
“15”. Это последнее наблюдение само по себе не имело бы научного
интереса, тем более что стрелка прибора, называемого “вольтметром” и
действительно являющегося вольтметром, при определенных условиях могла
бы легко находиться против отметки “15”, а в электрической цепи, в
которую включен прибор, не было бы разности потенциалов в 15 вольт.
Аналогичным образом научно образованный человек может на самом деле
наблюдать растворение сахара в воде, а не только его “исчезновение из
поля зрения” или “таяние”, как зачастую ошибочно будет говорить
человек, далекий от науки.
Одна из причин, почему Фейерабенд стремится подчеркнуть,
что теоретический язык может быть своим собственным языком наблюдения,
состоит в том, что, по его мнению, наш обычный нерефлектирующий
здравый смысл не представляет собой прочной теоретической структуры.
(Исходя из своих принципиальных установок, Фейерабенд рассматривает
здравый смысл в качестве некоторой теории, которая является своим
собственным языком наблюдения.) Отношение между здравым смыслом и,
скажем, атомной теорией подобно отношению между классической
термодинамикой и статистической механикой. Первый член каждой из этих
пар не связан со вторым посредством правил соответствия: он со
временем отбрасывается и заменяется 2 R. Carnap Testability and
Meaning—In: “.Philosophy of Science”, vol 3, 1936, p 419—471, vol 4,
1937, р. 1—40.
3 См Р К Feyerabend Explanation, Reduction and Empiricism
— In: H Feigl and G.Maxwell (eds) Minnesota Studies in the Philosophy
of Science, vol. III, Minneapolis, 1962, p. 36—42.
340
вторым. В соответствии с этим Фейерабенд смело и, я
думаю, правильно утверждает, что классическая термодинамика является
просто ложной. Почему же этого нельзя сказать, считает Фейерабенд, и о
здравом смысле? Ложность классической термодинамики можно обнаружить,
если обратить внимание на то, что, согласно статистической механике, в
течение данного, достаточно большого промежутка времени вещи не всегда
будут вести себя так, как предсказывает классическая теория. Более
того, даже в рамках обычных отрезков времени мы видим, что
классическая термодинамика опровергается феноменом броуновского
движения4. Конечно, она опровергается не прямо: броуновское движение
не может быть даже понято, если мы ограничиваемся классической
термодинамикой. Но статистическая теория может объяснить и в деталях
предсказать броуновское движение, что и служит одной из причин
предпочтения, отдаваемого статистической теории. На базе
статистической теории можно показать, что движение броуновских частиц
нарушает второй закон термодинамики, установленный классической
теорией. Отсюда следует, что мы не можем сохранить и классическую, и
статистическую термодинамику, если не хотим впасть в логическое
противоречие. Тем более необходимо признать, что классическая
термодинамика не выводима из статистической механики. Если
классическая и статистическая термодинамики несовместимы одна с
другой, то статистической теории не следует претендовать на то, чтобы
классическая теория выводилась из нее.
В философии часто трудно установить, является ли та или
иная полемика принципиальной или просто полемикой о том, что считать
интересным или важным. Однако в рассматриваемом случае разногласия
между Фейерабендом и Нагелем являются, по-видимому, принципиальными.
Нагель считает,что классическую термодинамику можно вывести из
статистической термодина-
4 См.: Р. Feyerabend. Explanation, Reduction and
Empiricism. Op. cit., p. 65—66. 341
мики (отчасти с помощью правил соответствия) и что ва не
может быть просто отброшена и заменена новой теорией. Развитие науки у
Нагеля выглядит как развитие посредством приращения, подобно развитию
австралийского города, к которому постоянно прибавляются новые
городские предместья, а центральная часть в основном не изменяется —
во всяком случае, так было до недавнего времени. (Конечно, могут
происходить случайные разрушения: например, теория флогистона ила
полностью отвергнута, однако общая картина развития науки, по Нагелю,
такова, что наука надстраивается над тем, что уже есть.) У Фейерабенда
же развитие науки подобно развитию Нью-Йорка: старые строения, такие,
как Парк авеню и Пенсильванский вокзал, разрушаются, для того чтобы
освободить место новым. Конечно, даже с точки зрения Фейерабенда,
старые и отвергнутые теории имеют значение: фактически мы часто не
могли бы получить новых теорий, не имея старых, точно так же, как
постройка нового Парка авеню зависит от финансовых возможностей и
соответствующих социальных факторов, которые частично обусловлены
конфигурацией старых строений и т. д. Согласно Нагелю, потребность
сохранять более старые теории не является просто практической
потребностью. Для него вполне разумным был бы вопрос: можем ли мы хотя
бы в принципе ввести небесную механику прямо в общую теорию
относительности, вместо того чтобы использовать последнюю для
исправления все еще необходимой ньютоновской теории гравитации? На что
похожа будет небесная механика, если строить ее чисто релятивистски? В
этом пункте возникает мысль о том, что спор между Нагелем и
Фейерабендом не является существенным. Действительно, Нью-Йорк может
развиваться и действительно развивается без старого Парка авеню, без
старого Пенсильванского вокзала, но в науке мы просто не можем
фактически продвигаться вперед без старых теорий. Например,
практически невозможно использовать общую теорию относительности в
небесной механике, хотя она, может быть, и нужна для объяснения 342
отдельных аномалий (как это было с перигелием Меркурия).
Отсюда, по-видимому, должно было бы следовать, что нам нужны и старые,
и новые теории и что нам нужны правила соответствия между теориями.
Фейерабенд прав, когда говорит, что эти правила не могут быть такими,
чтобы допускать строгую дедукцию одной теории из другой (так как в
общем случае теории резко несовместимы друг с другом). Тем не менее,
конечно, могут существовать некоторые приблизительные, правила
соответствия между двумя теориями, например правила отождествления
температуры газа, установленной феноменологическим путем, со средней
кинетической энергией его молекул. Хотя старая теория, несовместимая с
новой теорией, не может быть строго выведена из нее, утверждения
старой теории с известной степенью аппроксимации, несомненно, должны
быть выводимы из новой теории. Может быть, это и есть все, что имел в
виду Нагель, когда рассматривал выводимость в качестве критерия
сведения одной теории к другой.
Если это действительно все, что утверждал Нагель, то
Фейерабенд мог бы согласиться с ним. Он сам утверждает, что новая
теория должна объяснять, почему старая теория предсказывает факты с
той точностью, с которой она это делает. (Здесь Фейерабенд согласен с
Селларсом5.) Действительно, следовало бы ожидать, что общая теория
относительности делала бы те же самые предсказания, что и теория
Ньютона, в тех ситуациях, в которых работает ньютоновская теория.
Исходя из определенных теоретических положений и на основе знания
старой теории теоретик может точно сказать, когда можно без опасений
использовать старую теорию для практических нужд и в целях
предсказания. Поэтому нет оснований считать, что он будет стремиться
использовать общую теорию относительности для вычисления мореходного
календаря. Более того, эмпириче-
5 P. Feyerabend. Comments on Sellar's paper.—In: H. Feigl
and G Maxwell (eds.). Current Issues in the Philosophy of Science. N.
Y.,1961.
343
cкая проверка старой теории в тех обстоятельствах, в
которых обе теории можно рассматривать как согласующиеся между собой,
становится тем самым также проверкой и новой теории. Таким
образом,следует провести различие между: (1) отрицанием в целом старой
теории, но признанием того, что в определенных случаях она будет
давать такие же наблюдаемые результаты, как и новая теория, и (2)
сохранением старой теории" и соединением ее с новой теорией
посредством ввязывающих эти теории законов. Нагелю это различие может
показаться слишком тонким, для Фейербенда и Селларса же оно является
весьма важным. Кроме того, как я уже говорил, Нагель мог бы легко
ослабить свое требование строгой выводимости теорий, В выдвинуть такое
условие: приблизительная истинность старой теории должна быть выводима
из новой теории. На это Фейерабенд, по-видимому, мог бы сказать, что
истина не может быть приблизительной, приблизительным может быть
только предсказание. Он, конечно, не будет отрицать полезности старой
теории, но при этом, скорее всего, укажет на то, что это больше
касается инженеров, чем естествоиспытателей.
Как я уже отмечал, отношение Фейерабенда к здравому
смыслу аналогично его отношению к таким теориям, как классическая
термодинамика, которые, по его мнению, должны быть заменены более
адекватными теориями. Иначе говоря, концептуальную схему нашего
здравого смысла он рассматривает как ложную теорию. Конечно, понятия
здравого смысла являются полезными, и именно по этой причине они
сохранились в ходе тысячелетнего развития языка и культуры. Тем не
менее из того факта, что они полезны, никоим образом не следует, что
они истинны. Заметим, что в ограниченной области применения некая
ложная теория — именно в силу своей ложности — может оказаться более
полезной, чем соответствующая истинная теория. Пусть, например,
ньютоновская механика применяется для вычисления орбит всех планет
нашей Солнечной системы, за исключением Меркурия. Эта теория, как
хорошо известно, не вполне истинна, однако она значительно 344
более проста. Соответствующая истинная теория, а именно
общая теория относительности, не является столь же простой и удобной
для использования; она слишком заботится о тонкостях, которые редко
имеют практическое значение. Аналогичным образом здравый смысл
метафизически может быть ложным и все-таки .практически более
полезным, чем та или иная более правильная теория. Согласно
Фейерабенду, теоретический язык является своим собственным языком
наблюдения. Факты наблюдения могут и в идеале должны быть выражены на
языке новой теории. При этом, конечно, предложение наблюдения,
например: “Эта жидкость имеет температуру 50 °С”, сформулированное
представителем классической термодинамики, будет иметь значение,
отличное от значения того же самого предложения, сформулированного
представителем статистической механики. Причем ни одно из этих
значений не будет таким же, как значение предложения здравого смысла
“Сероватая на вид жидкость в этой трубке достигла отметки,
обозначенной числом “50””. Однако если предложение, которое
верифицирует одну теорию, имеет значение, отличное от значения,
казалось бы, тождественного ему предложения, которое опровергает
другую теорию, то как это предложение может служить решающим
свидетельством при выборе между этими теориями? Ответ Фейерабенда
заключается в том, что обычно понятие решающего эксперимента
истолковывается неправильно. На самом деле теория является хорошей
теорией, только если она объясняет все соответствующие факты в своих
собственных терминах и если ни одна другая теория не объясняет все эти
факты и не описывает при этом еще и некоторые другие, также
проверяемые факты. (Теория может потерпеть неудачу на основании
скрытых фактов: Фейерабенд, в частности, указывает, что
экспериментальная техника не является достаточно тонкой для того,
чтобы позволить нам проверить феноменологическую термодинамику
посредством феномена броуновского движения, которая экспериментально
проверяется только в концептуальной схеме статистической
термодинамики.)
345
Таким образом, новая теория по своему охвату явлений
должна быть по крайней мере столь же широкой, как и старая теория.
Конечно, многим людям эта точка зрения не понравится. Они
исходят из того, что в решающем эксперименте существует нейтральный
факт, который сам по себе не принадлежит ни той ни другой теории и в
то же время помогает осуществить выбор между ними. Соответственно
этому в решающем эксперименте (например, при наблюдении смещения
перигелия Меркурия), который помогает сделать выбор между ньютоновской
теорией и общей теорией относительности, можно обнаружить факты такого
вида: Меркурий сейчас находится там-то, а вчера он находился там-то.
Вместо того чтобы находиться в точке А (где он должен был бы
находиться, согласно ньютоновской теории), Меркурий обнаруживается в
точке В. На основе этого кажется несомненным, что вопрос: “Находится
ли Меркурий в А или в В?”—может быть задан независимо от обращения к
ньютоновской или эйнштейновской теории. На это Фейерабенд может
ответить, что понятие пространственного положения имеет различные
значения в теории относительности и в ньютоновской теории — только в
первом случае оно зависит от системы отсчета. Иначе говоря, вопрос:
“Находится ли Меркурий в А или он находится в В?” — для сторонника
теории Ньютона означает совершенно другое, чем для сторонника теории
Эйнштейна, и поэтому не является нейтральным фактом, независимым от
этих двух теорий. Сформулированный ответ на этот вопрос был бы,
конечно, иным, если бы речь шла не о выборе между общей теорией
относительности и ньютоновской теорией, а о выборе между общей теорией
относительности и ньютоновской теорией, модифицированной с учетом
специальной теории относительности. Однако здесь я касался только
ответа, который Фейерабенд мог бы, по-видимому, дать на первый вопрос,
но я уверен, что и в последнем случае он мог бы легко привести
соответствующий пример изменения значения. (Я не знаю, согласятся ли
современные лингвисты с тем, что указанный выше феномен мы на-
346
зываем “изменением значения”, но, если они и не
согласятся с этим, я не думаю, что это было бы существенно важным для
Фейерабенда, так как он не обязан использовать выражение “изменение
значения” в том смысле, в котором используют его лингвисты.)
Тем не менее определенные сомнения могут у нас все еще
сохраниться. К числу нейтральных фактов мы можем, конечно, отнести тот
факт, что для того, чтобы увидеть Меркурий, мы должны направить
телескоп, скажем, поверх данного дерева, а не поверх данной дымовой
трубы, как это предсказывает ньютоновская теория. Несомненно, можно
говорить о деревьях, дымовых трубах и телескопах таким способом,
который не зависит от выбора между теориями Ньютона и Эйнштейна.
Однако на это Фейерабенд мог бы заметить, что для построения нашего
телескопа мы используем евклидову геометрию и нерелятивистскую оптику.
И хотя они не дают полной истины относительно телескопа, упомянутых
деревьев и дымовой трубы, а также планеты Меркурий, тем не менее для
того, чтобы обсудить эмпирическую проверку общей теории
относительности, разумно описывать явления именно таким способом,
потому что у нас есть теоретические основания считать, что наши
предсказания останутся без изменения (в пределах ошибки наблюдения) в
тех случаях, когда мы пользуемся этим средством вычисления 6.
По поводу сказанного можно выдвинуть следующее
возражение7: а справедливо ли все это для биологических гипотез?
Возьмем достаточно неправдоподобный пример — пусть некоторая
генетическая или биохимическая теория проверяется посредством
наблюдения того, имеют ли тигры полосы на шкуре. Безусловно, мы мо- 6
Я думаю, что Нагель защищал бы истинность геометрической оптики таким
образом: она представляет собой метод соотнесения объекта с
изображением после прохождения света через линзы и отражения его от
зеркал и она истинна вопреки мнению Фейерабенда, поскольку она
правильно воспроизводит эти отношения. 7 Это возражение было высказано
Д. Стоувом в беседе, которая состоялась у нас с ним, Г. К. Нерлихом и
В. А. Зухтингом в Сиднейском университете по поводу идей Фейерабенда.
347
жем наблюдать, имеют ли тигры полосы на шкуре, никак не
связывая себя при этом с какой-либо из конкурирующих генетических или
биохимических гипотез. Я думаю, что Фейерабенд, по-видимому,
согласится с этим, но отметим, что так обстоит дело только с теориями
или гипотезами, имеющими ограниченную сферу применения, что же
касается теорий с универсальной областью, которые применимы ко всем
объектам в мире, то для них положение иное (такими теориями являются
ньютоновская механика, общая теория относительности, квантовая теория
и т. д.). Так как теории, применимые ко всему, должны применяться
также и к нашим измерительным инструментам и средствам наблюдения, то
отсюда следует, что такие теории могут и действительно, должны быть
своими собственными языками наблюдения. В этом тезисе, несомненно,
есть нечто привлекательное. Мы чувствуем, что в теории относительности
было бы что-то ошибочное, если бы она в принципе не могла построить
теорию света и нашего оперирования телескопами. Квантовая механика
была бы несовершенной (возможно, она действительно несовершенна в этом
отношении), если бы она не могла дать—в своих собственных терминах —
некоторой трактовки теории измерительных инструментов. Однако, когда
мы с помощью более конкретных примеров пытаемся увидеть, как может
быть теория своим собственным языком наблюдения, мы вновь начинаем
испытывать сомнения. Предположим, мы наблюдаем след в камере Вильсона.
В этом случае “камера Вильсона” является выражением языка здравого
смысла, который остается неизменным в ходе времени, а не выражением
“вневременного” языка пространства — времени. Как в лабораторных
условиях мы могли бы говорить на релятивистском “вневременном” языке
пространства — времени? По-видимому, мы должны были бы сказать
следующее: “Временной срез моей личности (4) в t2 наблюдает временной
срез в t2 фотографической пластинки (4), которая подобна временному
срезу в t1 камеры Вильсона (4)”. (Цифра “4” в скобках указывает, что
слово перед цифрой 348
используется для обозначения четырехмерного
пространственно-временного объекта. Выражение “временной срез”
применяется здесь в том же значении, что и в книге Вуджера “Техника
построения теории” (1939)8.) Может ли такой язык существовать
независимо от языка здравого смысла? Может ли развиваться ребенок,
используя “вневременной” язык четырехмерного пространства — времени?
Вполне возможно, что этот последний вопрос относится только к области
психологии. В таком случае можем ли мы, взрослые, использовать для
целей наблюдения такой “вневременной” четырехмерный язык? Я склонен
считать, что мы можем это делать, но в этом трудно быть уверенным, так
как этот вопрос еще недостаточно исследован на конкретных примерах;
Существуют также и другие особенности научного
рассуждения, в силу которых трудно осознать, как можно говорить о
наблюдаемом в самом теоретическом языке. Например, какое значение
должно иметь слово “гальванометр” при таком использовании? Означает ли
“гальванометр” в этом случае нечто подобное “скоплению электронов,
протонов и т. д., имеющему форму гальванометра”? Фейерабенд в
соответствии со своей позицией должен был бы утверждать, что в
современном научном рассуждении “гальванометр” означает именно это.
Более того, я думаю, что он мог бы привести и более сильные аргументы
в свою пользу. Если вы спрашиваете физика: “Что это за вещь стоит там
на столе?” — и он отвечает: “Это гальванометр”,— и если вы затем
спрашиваете: “Подразумеваете ли вы, что это объект, состоящий в
конечном счете из электронов, протонов и т. д.?” — весьма вероятно,
что он ответит: “Да”. (Я сам как философ склонен также сказать здесь
“Да”.) Тем не менее даже если бы мы имели полную теорию наших
измерительных инструментов, выраженную, например, на языке квантовой
механики, могли ли бы мы всерьез говорить об отдельных изме-
8 J. H. Woodger. The Technique of Theory Construction.
(International Encyclopedia of Unified Science, vol. II, № 5.)
Chicago, 1939. 349
рительных инструментах, используемых в лабораторных
исследованиях учеными, только в квантово-механичеких терминах? Таким
образом, в конкретных случаях нелегко дать описание теоретического
языка, который функционировал бы в качестве своего собственного языка
наблюдения.
Сказанное позволяет нам перейти к анализу того понимания
рассматриваемой проблемы, которое характерно для Селларса9. Он говорит
о двух различных и взаимно несовместимых картинах мира. Первую он
называет “наличным представлением”, вторую — “научным представлением”.
Наличное представление выражается нa основе наших обычных повседневных
концептуальных схем, которые так тщательно анализировали Г. Е. Мур и
П. Ф. Строусон10. Селларс признает важность анализа наличного
представления способом, близким к строусоновскому. (Поэтому для
удобства я буду иногда называть обыденный язык, философски
интерпретированный в определенной мере, “строусоновским” языком.)
Отметим, что Селларс признает важность 'анализа наличного
представления не в силу того, что он считает его истинной картиной
мира. Если мы вообще способны получить истину о мире, то ее нам может
дать только научное представление о мире, которое, как я полагаю,
формируется или современной наукой, или наукой будущего. В наличное же
представление включаются данные таких наук, как таксономическая
зоология или психология, основанная на схеме “стимул — реакция”, —
понятия этих наук не отличаются существенно от категорий
строусоновского языка в отличие, например, от понятий общей теории
относительности. Наличное представление обычно включает также понятия
здравого смысла о ненаблюдаемом, например, в него входят человеческие
мысли. Философское значение наличного представления обусловлено тем,
что оно является такой концептуальной структурой, в терминах которой 9
W. S е 11 a r s. Science, Perception and Reality. London and New York,
1963. См., в частности, гл. 1 “Philosophy and the Scientific Image of
Man” и гл. 4 “The Language of Theories”,
10 P. P. Sir awson. Individuals. London, 1959.
350
мы естественным образом мыслим о вещах и без которой мы
не можем не мыслить до тех пор, пока сознательно и умышленно не
заставляем себя рассуждать на основе научных теорий. Поэтому, как
только мы ослабляем нашу научно-теоретическую бдительность, наличное
представление вновь выступает на сцену. Согласно Селларсу и в
противоположность Фейерабенду, наличное представление совершенно
необходимо для нас. Только благодаря наличному представлению мы вообще
можем прийти к теоретической науке: в своей лаборатории ученый должен
рассуждать на основе наличного представления и свою аппаратуру он
должен частично описывать строусоновскими терминами. Он должен думать
не только о том, что помещает в воду кристаллы медного купороса: при
этом он неизбежно должен представлять себе, что помещает некий голубой
порошок в такую же жидкость, которая находится в озерах. Можете себе
представить, каким будет полное квантово-механическое описание этого
эксперимента! Поэтому в своей лаборатории ученый нуждается в языке
наличного представления. В этом пункте Селларс согласен с Нагелем — он
расходится с ним в том, что, согласно его точке зрения, утверждения
наличного представления не выводимы из теоретических утверждений
(дополненных, конечно, утверждениями об исходных или граничных
условиях). Согласно Селларсу, они не могут выводиться таким образом,
потому что наличное представление не является истинным знанием о мире.
Из наличного представления могут выводиться только частные истины
относительно мира, фактически содержащиеся в самом теоретическом
языке, однако очевидно, что должны существовать определенные правила,
которые позволяют связать язык теории с языком наличного представления
более свободно по сравнению с требованием выводимости внутри данного
языка.
Селларс, следовательно, занимает позицию, промежуточную
между позициями Нагеля и Фейерабенда. Согласно Нагелю, здравый смысл
(или большая часть его) является и истинным, и необходимым. Согласно
Фейерабенду, он не является ни истинным, ни необходи-
351
мым. Согласно Селларсу, он (методологически) необходим,
но ложен. Я склоняюсь к тому, чтобы позиции Нагеля предпочесть одну из
позиций, сформулированных Фейерабендом или Селларсом. Так, мне
кажется, что язык здравого смысла действительно представляет в
определенной мере ложную теорию нашего мира. Возьмем для примера его
одну важную черту: здравый смысл проводит разделение между
пространством и временем, которое, как показал Минковский,
несостоятельно. Однако я склонен защищать научную истинность здравого
смысла в большей степени, чем это делают Фейерабенд и Селларс.
(Например, я думаю, что наше обыденное понятие цвета может быть так
проанализировано на основе присущих человеческим существам
дифференцированных реакций на различные объекты, что оно может быть
гармонично включено в научную картину мира.) Я согласен с Селларсом в
том, что наличное представление несовместимо с научным представлением,
хотя я не согласен с тем, что оно несовместимо с ним в такой степени,
как он это утверждает. Я считаю, что выбор между позициями Селларса и
Фейерабенда должен быть сделан на базе результатов детального
эмпирического исследования, которыми мы сейчас еще не располагаем.
Вполне может оказаться, что концептуальная схема, близкая
строусоновской, является врожденной для человека. Вполне может быть
так, что дети рождаются с такими нервными связями в мозгу, что могут
быть обучены только одному строусоновскому языку и никакому другому.
Поэтому если мы хотим пойти дальше — за пределы здравого смысла, мы
должны учитывать, что наш мозг безнадежно испорчен метафизикой
наличного представления. В силу этого мы должны идти по жизни, как
утверждает Селларс, с двумя различными и несовместимыми
представлениями о мире. Будучи разумными людьми, мы, конечно,
предпочитаем научное представление, однако мы постоянно вынуждены
возвращаться к наличному представлению.
Фейерабенд придерживается противоположного воззрения,
согласно которому мы прямо можем
352
формировать научное представление о мире, не опираясь
сначала на его наличное представление11. Возражая против того, что
язык здравого смысла нужен для введения научного языка, он спрашивает,
почему научный язык не может быть усвоен сразу? В этой связи он пишет:
“Правильно ли утверждать, что то, что невозможно для
маленького ребенка, невозможно и для философа..?” Если принять
гипотезу о том, что ребенок обладает определенной врожденной
структурой мозга, то в этом случае такое положение действительно будет
невозможным. Попытаемся теперь сделать более четким различие между
позициями Селларса и Фейерабенда. Фейера-бенд12 считает, что значение
теории понимается более глубоко, когда мы противопоставляем эту теорию
альтернативным теориям. Если это действительно так, то наличное
представление, несомненно, нужно для того, чтобы противопоставить его
научному представлению. Что же касается Селларса, то он подчеркивает
важность такой противоположности между наличным и научным
представлениями.
Я полагаю, что гипотеза нашей врожденной склонности к
строусоновской концептуальной схеме вполне может быть истинной. Эта
гипотеза до некоторой степени аналогична предположению, которое сделал
Н. Хомский 13 и которое состоит в том, что способность порождать
правила синтаксиса естественных языков “вложена” в нас — чисто
индуктивным путем ребенок никогда не мог бы усвоить правил языка за
разумное время.
Вместе с тем если гипотеза о врожденной концептуальной
структуре ложна, то мы обнаружим, что наши дети развиваются, как
маленькие фейерабендианцы, а не как маленькие строусонианцы.
11 P.K.Feyerabend. Explanation, Reduction and Empiricism.
Op. cit., p.76. 12 P.K.Feyerabend. Explanation, Reduction and
Empiricism. Op. cit., p.67-69. 13 N. Chomsky. Review of Skinner's
Verbal Behavior. - "Language", №35, 1959, p.67-69.
Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по
философии науки.,М., изд-во: “Прогресс”,1978., - С. 337-352.
