Index | Анастасия Шульгина | Littera scripta manet | Contact |
Мы еще вернемся к этому исполненному глубокого смысла тексту
Воннегута. Но прежде я должен, как и обещал, завершить общую
характеристику модернизма. Только теперь мы посмотрим на него с иной,
отличной от социологической, точки зрения, а именно, с позиций
интеллектуальной истории и философии. При этом временные ориентиры и
масштабы несколько смещаются. В отличие от социологического подхода,
который маркировал модернизм непосредственно XX в. и строил его
определение в языке реалий нашего времени, философская трактовка
рассматривает модернизм как продолжение и результат перехода от эпохи
Гуманизма к эпохе Рационализма. Из обширной литературы на эту тему я
выбрал работу одного автора, который более других чуток к природе
обсуждаемого нами предмета. Позиция, занятая этим мыслителем,
помещается между крайними точками зрения, представленными, с одной
стороны, например, М. Берманом в его книге "Мир, утративший
очарованье" (автор, кстати, явно не отдает себе отчета, что
воспроизводит идеи Б. Барвинка, только на более упрощенном и
популярном уровне), а с другой – фанатичными ископаемыми
последователями Венского кружка позитивистов, когда-то заявивших о
себе миру манифестом "Научное миропонимание". Итак, автор, на котором
мы остановим свой выбор, – это известный философ С. Тулмин. В своей
новой книге "Космополис" [24] он пытается проследить (таков
подзаголовок работы) "подспудные судьбы модернизма". В ходе откровенно
спекулятивного, хотя в целом и здравого анализа он усматривает и
выделяет в интеллектуальной истории человечества возникновение и
развитие принципиальных элементов посткартезианского модернизма, для
обозначения которого употребляет термин "высокий модерн".
Согласно Тулмину, "программа модернизма" опирается на два качественно
самостоятельных основания, и все ее элементы делятся на два сорта.
Первый – это все, имеющее отношение к природе, а второй – к
человеческому, гуманитарному началу. В свете первого основания для
модернизма (как его понимает Тулмин) характерны такого рода
представления: "Природой управляют неизменные от сотворения мира
законы. Физические тела состоят из инертной, косной материи;
физические тела и процессы не могут мыслить" (с. 109). Что же касается
круга представлений, обусловленных вторым основанием, то мы читаем
следующее: "Человеческое в человеке – это его способность к разумному
размышлению и действию; рациональность и каузальность – это разные
вещи и подчиняются разнородным правилам. Человеческая жизнь – смешение
этих двух различных начал, она отчасти – рациональна, отчасти –
каузальна. Эмоции, как правило, нарушают работу мысли, препятствуют
мышлению" и т.д. Однако, поясняет Тулмин, описанное таким образом
положение дел больше уже нельзя считать незыблемым и абсолютным.
Опорные ребра посткартезианского каркаса постепенно начали
видоизменяться, замещаться другими элементами, и особенно активно этот
процесс пошел в наше время, открывая путь тому, что Тулмин называет
"переоткрытием Гуманизма". Этот процесс уже явно обозначился на
горизонте современности. Наука XX столетия мало-помалу сама
отказывается от всех этих доктрин, – начиная с догмата о косности
материи и кончая противопоставлением чувств разуму. Она отказывается
от исторически-конкретных, психологических способов восприятия мира в
пользу формализованного абстрактного, логического его описания; от
поисков всеобъемлющих и незыблемых истин и унификации всего и всякого
знания – в пользу признания специфичности, самостоятельности и
равноценности различных наук, образующих своего рода конфедерацию
познания.
Сегодняшнее антимодернистское движение, если верить анализу Тулмина,
оказывается по сути и истокам возрождением ренессансного гуманизма, с
его терпимым отношением к неопределенности, многосмысленности,
разнородному многообразию, с характерным для него недостатком
строгости и точности, со склонностью к монтеневского типа скептицизму.
Это движение "за преодоление разобщенности между человеком и природой,
за восстановление уважительного отношения к Эросу и эмоциям, за
утверждение эффективных международных институтов после стольких лет
вражды и кровопролития во имя националистических предрассудков; за
утверждение плюрализма в науке и – в конечном счете – за развенчание и
отречение от философского фундаментализма с его императивным "поиском
Достоверности" (с. 159).
Контркультура, возникшая в 1960-х и представляющая собой часть того
движения, которое мы называем "феноменом антинауки", должна
рассматриваться, следовательно, не просто как побочный и эфемерный
эффект молодежного бунтарства или только как реакция общественности на
происходившую тогда "грязную войну" в Индокитае. Скорее, она стала
индикатором разложения и упадка царившей на протяжении трех последних
веков картины мира, попыткой восстановить, вернуть утраченную
целостность тому, что в XVII в. было расколото на дихотомии типа:
"гуманитарное-натуралистическое", "духовное-телесное",
"культурное-природное", "ментальное-мозговое",
"рациональное-аффективное" и т.п. "Спустя триста лет мы оказались
вновь у той же отправной точки, с которой некогда все начиналось" (с.
167).
Что касается науки сегодняшнего дня, то в той мере, в какой она
опирается на человеческий опыт, она способна преодолеть догматизм
любых предпосылок, допущений, ограничивающих теоретическое мышление.
"Мы освободились от исключительного влияния теоретического кодекса
рационализма" (с. 168). Согласно такой точке зрения, – как
сформулировал еще Хайдеггер в оригинальном названии одного из своих
эссе о модернистской картине мира, – рационализм оказался не более,
чем "Holzweg", т.е. коварной, едва намеченной тропой, теряющейся
где-то в глубине дремучего леса. Мы вынуждены, мы просто обязаны
теперь жить и работать без упованья на придуманные когда-то твердые,
универсальные и чрезвычайно авторитарные принципы, которые считались
фундаментом человеческого познания. И точно так же мы должны научиться
жить и делать свое дело без надежды на существование некой
универсальной и непогрешимой этической или политической теории.
Однако, продолжает Тулмин, все сказанное отнюдь не означает ни того,
что мы обречены на возврат к той картине мира, против которой бились
Декарт и Галилей, ни того, что мы должны сказать разуму "прощай". Не
означает это и фатального сползания в тот смутный хаотический мир,
который называют ныне "постмодернизмом". Выбор, который нам предстоит
сделать, – это не выбор между рациональностью и абсурдом, между
националистической ограниченностью и космополитической
беспочвенностью. Наоборот, как полагает Тулмин, мы присутствуем при
процессе снятия строительных лесов, знаменующих достижение модернизмом
высокой зрелости, его расцвет, вступление в новую фазу развития, на
которой его внутреннее существенное содержание ассимилирует
освободительные идеи и императивы эгалитарной практики (которую Ю.
Хабермас, уже со своей точки зрения на модернизм, обозначил в качестве
ключевого процесса "модернизации"). Насколько я могу понять, этот
процесс должен в итоге привести к такой переориентации
"фундаментальных" научных исследований, которая смогла бы направить их
на решение главнейших проблем, осаждающих ныне человечество.