Глава 14. Научно-технический мир

В первой главе этой книги говорилось о тесной связи между проблемой обоснования в сфере естественных наук, в сфере нуминозного опыта и в сфере искусства. Проблема обоснования естественных наук была затем расширена и распространена на исторические науки. Но кто станет отрицать, что между тем, что может быть названо "научным разумом", и тем, что обозначается "техническим разумом", существует неразрывная связь? Наше исследование исторической ситуации было бы неполным, если бы мы не подвергли критическому рассмотрению технику. Только после этого мы сможем вернуться к исходному пункту первой главы и задать (хотя и в новой форме) прежний вопрос: как обстоит дело с обоснованием искусства и нуминозного опыта в нашем мире, где наука и техника играют решающую роль?

Обычно слово "техника" употребляется применительно к приборам, машинам, технологиям, к использованию природных сил в человеческих целях. В этом смысле техника так же стара, как и культура. И тем не менее, произошли радикальнейшие изменения в представлении о предназначении техники и в ее самопонимании (а значит, в представлении о ее конкретных задачах) и потому целесообразнее начать с ее истории, а не пытаться сразу же ответить на вопрос "что такое техника?" и тем самым дать ее общую, не зависящую от времени дефиницию.

14.1. Об истории техники

На эту историю решающим образом повлияли два события: распространение христианства и появление точного естествознания.

Значение христианства для техники состоит помимо прочего в том, что оно способствовало уничтожению рабовладельческого уклада и тем самым вынудило искать замену человеческой рабочей силе, прежде имевшейся в изобилии и потому дешевой. Только после этого пришли к более продуктивному использованию животных, усовершенствовав хомут; вода и ветер находили все большее применение в мельничном деле; ускорилось развитие металлообработки, что, в свою очередь сделало возможным применение пороха и возникновение книгопечатания.

Широкое использование сил природы, которого требовал преображенный христианством мир, привело к тому, что техника (хотя и в ограниченных пределах) начала вести самостоятельную жизнь и оказывать революционизирующее влияние на культуру. В период античности она всего лишь обслуживала государство, культ, искусство и т.д., заимствуя у них свои задачи и цели и очень медленно развиваясь в полагаемых ими границах. Независимые исследования и изобретения, которыми занимались, например, Ктесибиос (III в. до н.э.) или Герон Александрийский (I в. до н.э.), рассматривались скорее как забава[230]. Но хотя в средние века техника не испытывала, как раньше, ограничивающего давления культуры и традиций, а сама прокладывала себе дорогу и совершала революционные открытия, она и тогда оставалась чрезвычайно скованной отсутствием поддержки со стороны науки и, следовательно, испытывала недостаток в теоретическом обосновании. Средневековая наука изучала главным образом "основы бытия", а стало быть, неизбежно втягивалась в дискуссии с теологией. Технику она по-прежнему пренебрежительно оставляла ремесленнику. Положение изменилось только с появлением точного естествознания в эпоху Ренессанса; постепенно установилась тесная связь между естественными науками и техникой, определяющая их развитие вплоть до наших дней. Началось же это сотрудничество с самых элементарных вещей. Так, например, в 1564 г. Никколо Тарталья рассчитал, под каким углом следует поворачивать пушечный ствол, чтобы произвести выстрел на требуемое расстояние[231].

Точное естествознание как таковое уже указывает на наличие технико-прикладного способа освоения действительности. Оно всегда требует каких-либо технических приспособлений: часов, телескопа, маятника и т.д. Все чаще определение научных понятий напрямую зависит от измерительных приборов, которые становятся все более многочисленными и сложными. Техника со своей стороны не только использует данные естественных наук, но и сама производит действия, ставящие естествоиспытателей перед новыми задачами. Например, Карно создал теорию паровых машин в 1824 г., когда они уже успешно работали; фон Лауэ раскрыл природу рентгеновских лучей в 1912 г., когда они уже широко применялись.

Решающее значение начавшейся в эпоху Ренессанса интеграции естественных наук и техники заключается в том, что практическое освоение природы получило теперь теоретическое обоснование. Техника в своем собственном развитии перестала полагаться на случай, как это было в Средние века, и начала вполне сознательно работать над неограниченным и систематическим изучением богатства технических возможностей, поскольку наука вообще, освободившись от особенного и единичного, входит в сферу всеобщего и развивает свою предметную область в соответствии с принципами (в смысле гл. 8); она систематизирует и классифицирует; включаясь в исследование, она делает его свободным.

Одновременно с этим формируется новый тип человека, которого прежде не бывало - это изобретатель. Он подкован научно, а значит, и теоретически; он систематически занят изобретательством вообще, а не каким-то конкретным изобретением; экономические, социальные, политические интересы не являются для него решающими, зачастую они выступают только в качестве предлога; но им владеет страстное желание внедрить свои изобретения в практику, иногда даже навязать их миру. Это стремление обнаруживается у всех великих изобретателей от Леонардо да Винчи до Папепа, Гюйгенса, Уатта, Тревичека, Нипсе, Дагерра, Нобеля, Эдисона и т.д. вплоть до наших дней, когда вместо одиночек, как правило, действуют коллективы[232].

Техника нового времени, и в особенности современная техника, отличается от античной и средневековой принципиально иным типом самосознания. С появлением точного естествознания она сама беспрепятственно выбирает новые задачи, порождает свои собственные потребности, о которых прежде никто не подозревал. Она стремится методично исследовать безграничное поле технических возможностей, она хочет шаг за шагом познать прежде неисследованное и опробовать новое. Техника прошлого ни о чем подобном не могла и помыслить. Конечно, и сегодня она связана задачами, которые ставятся перед ней государством, обществом, экономикой и т.п.; но по-настоящему новой и формирующей облик современной техники является динамика ее освобожденной творческой силы.

14.2. Кибернетика как современная техника

Эта свобода находит свое чистейшее выражение в кибернетике, которая предоставляет общую систему понятий для описания технических устройств и процессов.

Одним из важнейших ее понятий является понятие системы передач. Под системой передач подразумевается упорядоченный посредством операторов переход каких-либо сущностей (входящих) в другие (исходящие). Эти сущности именуются операндами. В качестве простого примера может служить пианино: нажатие определенных клавиш позволяет извлекать определенные звуки. Системы передач могут развиваться самыми разнообразными способами. Например, каждый операнд может преобразовываться только в какой-то один, а может и в несколько; операнды могут образовывать континуум, но могут быть и дискретными; передача может быть детерминистской или статистической и т.д. Системы передач могут быть как математическими моделями, точными теориями (как в физике, например), так и реальными процессами с признаками регулярной последовательности событий. Но особый интерес представляют такие реальные процессы, в которых операнды ввода или операторы могут изменяться из-за помех, включения рубильника и т.п. В таких случаях говорят о процессах управления, регулирования или адаптации, вообще о всевозможных процессах обратной связи. Такие процессы называют "системами передач с вводом".

В любом техническом производственном процессе поставленная цель достигается некоторым физико-химическим способом, т.е. по законам, которые определяют превращение исходных величин в конечные. Следовательно, такой процесс всегда представляет собой систему передач, а сверх этого - процесс обратной связи, так как из-за незамкнутости физико-химических систем процесс производства требует постоянного наблюдения и управления. Продукты этого производства также представляют собой системы передач, как показывает анализ тех целей, которым они призваны служить. Эти цели можно подразделить на три группы: сохранение состояний, использование энергии и получение информации. В случае сохранения состояний входящими величинами являются помехи, которые могут изменить состояние, а исходящей величиной - то состояние, которое требуется сохранить (примерами могут служить плотина, бункер, отопительная система, консервные банки и т.п.). Точно так же в случае использования энергии мы имеем дело с управляемым процессом преобразования, а значит, и с системой передач (автомобиль, самолет, поезд и т.д.). Наконец, при получении информации вводятся слова (сообщения), затем они преобразуются в электромагнитные волны, печатные литеры или отверстия на перфолентах и т.п., а на выходе снова выдаются слова (сообщения), примером чего может служить компьютер.

Поскольку обычно производственные процессы представляют собой "системы передач с вводом или без ввода", "процессы управления, регулирования, адаптации" и т.д., то они могут быть описаны с помощью математических моделей, если законы и правила их преобразования поддаются точной формулировке. Математические модели служат для передачи этих законов и правил в аксиоматической форме. (Примером применения правил, а не только законов в системе передач, служит компьютер. По поводу различия между законами и правилами см. гл. 13, 1). Конструкция таких моделей имеет большое значение. Она служит фундаментом для трехступенчатой абстракции теоретического исследования. На первой ступени посредством модели происходит отвлечение от непосредственного назначения и особенностей технических объектов и исследуется диапазон их возможностей. Здесь модель выступает в роли теории, которая позволяет сделать единичные явления наглядными (благодаря классификации и систематизации) и выводимыми из общей взаимосвязи. На второй, более абстрактной ступени структура представленной в математической модели системы передач исследуется на предмет ее взаимозаменяемости с другими системами передач. Если, например, между некоторой технической системой и некоторой естественной системой существует изоморфизм или гомоморфизм - т.е. полное или частичное соответствие, - тогда то, что под силу естественной системе, может сделать и техническая, в полном объеме или частично. Только потому, что логика релейных контактов так же, как и логика высказываний структурно соответствуют булевой алгебре, определенные логические операции могут быть перенесены на технические устройства. Наконей, на третьей ступени посредством комбинирования, варьирования и т.д. из имеющихся систем передач конструируются другие системы передач с целью посмотреть, как их можно использовать практически. Эти три ступени прогрессирующего абстрагирования и теоретизирования сегодня можно встретить во многих новых областях науки, например, в теории электрических соединений и автоматов, в теории управления, теории игр, теории адаптивных систем, нейронных моделей, языковых систем, в теории информации и т.д.

Таким образом, под кибернетикой следует понимать тот абстрактный способ рассмотрения техники, который имеет целью введение всеобщих основных понятий и методов, разработку математических моделей и исследование их структур. Этот способ уже доказал свою исключительную плодотворность и предложил раскрепощенному изобретательскому духу богатейший источник вспомогательных средств, а также незаменимый ориентир в его стремлении расширить круг возможных технических решений и их реализаций.

14.3. Общество технического века

Эта насквозь теоретизированная техника (идея которой зародилась во времена барокко и позже была полностью претворена в действительность) характеризуется прежде всего тем, что делает основной акцент на идее прогресса и точности. Прогресса, поскольку ее теоретичность призвана служить именно освобождению от непосредственно конкретного, от данной цели, данной задачи, данного средства (машины) и тем самым - систематическому исследованию диапазона технических возможностей (причем это может быть прогресс I и II, в смысле гл. 8) и точности, поскольку эта цель должна достигаться посредством математических моделей, схематизированных систем передач и т.д. Таким образом, техника становится своего рода игрой в духе l'art pour l'art[233] . Так возникают не только новые средства для достижения старых целей, но и многочисленные новые цели и потребности. Прогресс накатывается как лавина, и если где-то и происходит перманентная революция, так это в технике. Я повторяю: этому обстоятельству способствует многое, не имеющее к технике непосредственного отношения (например, политика, экономика и т.д.). Новостью нашей эпохи является только описанная выше основная установка техники. Она решающим образом влияет на форму технизированного общества.

Точность формы является существенной особенностью современных промышленных процессов, а стало быть, и значительной части современного мира труда. Прежде такая форма была совершенно неизвестна. Лишь благодаря изобретению Модсли (Maudslay) токарного суппорта, в производстве стали использоваться такие металлические детали, как кривошип, вал, вентиль и т.д. До тех пор - оцените масштаб исторических изменений, - по словам Нэсмита (Nasmyth), "не существовало даже системы, описывающей отношение шага резьбы к диаметру болта"[234]. Всякий винт и всякая гайка обладали неповторимой индивидуальностью. Систематика, порядок и система правил, которые Модсли привнес в производство, Нэсмит назвал потом "истинной философией конструирования"[235]. Это была именно та точность (рубильник, кнопка, конвейер), которая привела к массовому производству и массовому потреблению. Эта точность сделала возможным простое и быстро повторяющееся манипулирование простыми элементами (операндами) по строгим правилам и законам. Можно даже сказать, что в этом главным образом и состоит точность. С наибольшей очевидностью это проявляется в ее идеальном образе, т.е. во всякого рода расчетах; они служат не непосредственно истине или познанию, а оперированию с определенными базовыми образами (фигурами, цифрами и т.д.). Не содержание, а именно форма может быть точной, пригодной для схематических операций. Благодаря им достигается высочайшая степень интерсубъективности, поскольку они вследствие своей однозначности и строгости могут производиться и пониматься всеми одинаково. Именно поэтому схематическое оперирование считается рациональным. А общество, для которого массовое производство и массовое потребление являются определяющими, это есть общество рационализированное и постоянно тяготеющее к "рациональности", каким бы неясным ни казался многим этот термин. И не в последнюю очередь здесь коренится "детабуизация" и "демифологизация", которые мы все сегодня наблюдаем.

Нет сомнений, что наряду с идеей точности в нашем обществе господствует также столь характерная для современной техники идея прогресса (не будем говорить о том, что именно по вопросу общественного прогресса нет никакой ясности, а даже, наоборот, весьма распространены всевозможные заблуждения). Можно сказать, конечно, что эта идея не нова, что она является плодом эпохи Просвещения. Но и сама эпоха Просвещения впервые с позиций науки и техники выступила с идеей рационализации мира, которую она рассматривала как конечную цель. И точно так же, как было размыто и стало неопределенным достаточно четкое понятие технической рациональности, так и научный прогресс постепенно сделался всеобщим и затрагивающим почти все. Сегодня для большинства людей выступать против рациональности и прогресса означает почти то же самое, что раньше - выступать против божественного миропорядка. Таким образом, современное человеческое общество, будучи индустриализированным, в значительной мере выводит свое самосознание из форм и идей, порожденных наукой и техникой.

14.4. Техника: pro и contra

Некоторые философы приветствуют этот факт, другие - выступают против. Для тех, кто приветствует, технизация прежде всего является фундаментом все расширяющейся свободы. Технический прогресс освобождает от оков традиции; массовое производство и массовое потребление избавляют от материальной нужды; всеобщность труда, а также строгое нормирование его продуктов способствуют сглаживанию социальных различий; рациональность элиминирует всякую неочевидность. Таким образом, еще немного и можно будет констатировать наличие связи между техникой и политическими свободами (актуальными или требуемыми), борьбой со всякого рода табу, а также современной демократией (Вендт[236], Финк[237]). Некоторые даже видят в технизированном мире "царство автономного человека"[238], надеются на осуществление в нем давней мечты о высших ценностях в небывалом масштабе и связывают с ним старые представления о "regnum hominis"[239].

В прогрессе видят "эмансипацию от растительного и животного плена человека" и тем самым - средство достижения "всего духовного"[240]; считается, что высокие задачи могут быть выполнены лишь при наличии свободного времени и независимости, которые дает техника. Она также делает возможным все ускоряющийся поток информации, благодаря которому расширяется кругозор, а люди лучше узнают и понимают друг друга. Всеобщая геманизация, в том числе и природы[241], идет рука об руку с техникой.

Против такой оптимистической оценки техники приводятся следующие доводы: тяга к новшествам, связанная с принципиальной установкой техники, и тотальное освобождение от всяких традиций, быстрое и постоянное изменение окружающей среды вследствие технического прогресса ввергают человека в состояние вечного беспокойства, в котором он теряет способность размышлять и ориентироваться. Этот прогресс выражается в максимуме действий при минимуме "зачем" и "почему"[242]. Духовная ориентация, порождаемая техникой, идеалом которой является точность, а стало быть - голый формализм, несовместима с обязательной иерархией ценностей, на которую мог бы ориентироваться человек. Там, где на первый план выступает манипулирование с простыми формами по строгим правилам и отношения типа "если - то", а не содержание, вес, значение исходных условий или результатов, там невозможно обоснование всеобщих и обязательных ценностей. Техника как таковая не зависит от ценностей (Литт[243], Шпрангер[244]), именно поэтому она так легко допускает злоупотребления. Поскольку ее ядром является рациональность (Фишер[245]), преобладающий в ней властный дух остается односторонним и отчужденным от нуминозного опыта и искусства. Новое благосостояние на самом деле не принесло человеку досуга и независимости. Экономия времени и мускульной силы индивида оборачивается колоссальной потребностью в силе, которой отличается современная индустрия, и постоянной нехваткой времени в мире труда, характеризующемся спешкой и быстротечностью (Юнгер[246]); на место материальной нужды пришло давление все новых потребностей, которое воспринимается современным человеком не менее тяжело, чем нужда его давними предками. Равенство, порожденное обезличиванием труда и стандартизацией потребностей и продуктов, обернулось нивелированием; человек ощущает себя номером со стертой индивидуальностью и опустошенной душой. За свою свободу он заплатил тем, что "деперсонализировался"[247] и растворился в массе. Кроме того, в высокотехнизированных государствах свобода превращается в тиранию масс, демагогических вождей или бездушных технократов и бюрократов. Именно техника позволяет государству осуществлять тотальный контроль и угрожает человечеству небывалым оружием уничтожения. Ускорение информационного потока хотя и повысило уровень образованности, но это конформистская образованность, соответствующая однообразию и бездуховности мира. Проникающая глубоко в природу и превращающая ее лишь в средство для удовлетворения потребностей, техника (Шпенглер[248], Шелер[249], Хайдеггер[250]) не только ведет к нарушению естественного равновесия с непредсказуемыми последствиями, она также лишает природу ее символической силы, ее способности выражать божественный миропорядок.

"Гуманизированная" техникой природа в действительности является выражением всего негуманного, что присуще этой технике.

Мы вынуждены констатировать, что как сторонники техники, так и ее противники исходят из одних и тех же не всегда ясно сформулированных идей: точность, рациональность и прогресс. Различны только выводы, которые они делают из этих идей. Если по мнению друзей техники идеалы точности, рациональности и прогресса ведут к освобождению человека от всякого рода принуждений, а в конечном счете - к "царству человеческой свободы" (позволю себе вкратце обрисовать их воззрения), то критики, наоборот, видят в них источник нового принуждения, а как результат - возникнование деспотичного и бессмысленного мира. Между тем, столь разноречивая оценка техники указывает лишь на то, что обе стороны в чем-то правы.

С критиками можно согласиться, что опрометчиво было бы связывать технику с "духом", "образованием", "гуманностью" и т.д., когда сами эти понятия не имеют точных значений; что, кроме того, весьма нелогично было бы ожидать воплощения традиционных ценностей в той самой технике, которая содействовала переосмыслению или даже разрушению этих ценностей. С другой стороны, нельзя некритически ставить в упрек технике разрушение традиционного гуманизма и на этом основании упрямо противиться ей. Этот унаследованный нами гуманизм не является таким уж безупречным, как некоторые полагают (иначе вряд ли бы его постигла такая судьба). В остальном же благотворное влияние техники на все сферы общественной жизни настолько неоспоримо, что отрицать его было бы просто абсурдно.

Признание того, что обе стороны - защитники и критики техники - правы по-своему, не должно вести к заключению, что если обращаться с техникой подобающим образом, то у ее противников не будет оснований для беспокойства. Как часто говорят, техника сама по себе не является ни плохой, ни хорошей, нужно только найти ей достойное применение! Но это обманчивая надежда. Техника никогда не перестанет быть источником неприятностей (я подчеркиваю, наряду с ее преимуществами), пока она базируется главным образом на идеалах рациональности, точности и прогресса, а значит, неизбежно порождает такие типы общественного поведения, которые либо с трудом, либо вообще не согласуются с традиционными и прочно укоренившимися в культуре ценностными представлениями. В этой связи прежде всего следует упомянуть утрату нуминозного опыта и обесценивание искусства.

14.5. Техника и футурологи

Между тем критики техники получают сегодня новую пищу в виде мрачных пророчеств бурно развивающейся в последнее время футурологии[251].

Это направление является следствием современной техники и заключается преимущественно в технологическом прогнозировании. Как было показано, сегодня техника ориентирована на будущее, старина для нее ничего не значит (в отличие от прежнего мировидения), она полностью ориентирована на новизну и всяческие изменения; в ней царит изобретательский дух.

Футурология выходит на сцену, когда последствия технического развития перестают быть непосредственно предсказуемыми. Человек уподобляется колдуну, который уже не в силах сдерживать вызванных им демонов. Очевидно, что именно к этой точке развития мы и приближаемся сегодня с ужасающим ускорением. Есть опасение, что в обозримом будущем нас ожидает окончательное загрязнение и отравление воздуха, воды и пищи, а также непомерный рост населения. Это значит, что всякое производство, каким бы мощным оно ни было, безнадежно отстанет от потребностей и частично самоуничтожится. Отказ от техники кажется невозможным без того, чтобы не ввергнуть мир в нищету; но если продолжать действовать так же, как мы действовали до сих пор, то рано или поздно катастрофа неизбежна.

Очевидно, все зависит от того, возможно ли правильное предвидение грядущего и последствий того, что мы ради него совершаем. Футурология выработала для этого различные методы, наиболее значительными из которых являются: экстраполяция тенденций (посредством этого метода определяют будущее развитие тенденции, исходя из ее наличных характеристик), метод древа релевантности (предсказание будущего ядра некоторой системы целеполагания на основе количественной оценки значения каждой ее части), дельфийский метод (основан на оценке прогнозов компетентных специалистов по методу конвергенции) и морфологический метод (метод выявления оптимальных решений некоторой технической проблемы). Все эти методы, однако, имеют тот недостаток, что выдвигаются более или менее ad hoc и с теоретической точки зрения являются неудовлетворительными.

Футурологическая теория должна была бы основываться на теории исторического процесса. Ведь сама цель исследования, т.е. предсказание исторического процесса, предполагает, что уже имеется представление о форме, в какой он протекает и какой обладает структурой. И чем равнодушнее относится к прошлому техника и формируемый ею (как в материальном, так и в духовном плане) мир, чем очевиднее ее ориентация на возможное и будущее, тем настоятельнее становится необходимость оглянуться на прошлое.

14.6. Техника в свете теории исторических системных ансамблей и страсть к изменениям

Возникает закономерный вопрос: чему может научить история техники, и какие структуры проявляются в ее процессах? Если исходить из представленных ранее точек зрения, то оказывается, что техника не дает возможности лучше и быстрее удовлетворять общечеловеческие потребности, что, наоборот, те потребности, которые были первопричиной развития техники, впоследствии претерпели исторические изменения. Намерение сделать науку техничной, а технику научной (теоретичной), так же как и намерение перестроить мир в соответствии с требованием рациональности, были совершенно чужды прежней технике, облик которой определяли ремесло и традиция и которая была жестко ограничена государством, религией и т.д. Как я покажу в дальнейшем, источником этого намерения не является ни вечный разум, ни практические потребности. Это скорее явление исторически случайного характера, как возникновение христианства или точных наук. Технические потребности (если отвлечься от тривиальности) столь же изменчивы, как и все проявления культуры. Поэтому написание истории техники не может быть осуществлено вне связи с историей других сфер культуры, таких как политика, искусство, экономика и т.д.

Подавляющее число философов, занимающихся техникой, не сумело распознать ее исторического характера. Так, например, Маркс, по-видимому, считал, что техника имеет свою внутреннюю логику развития, этапы которого сопровождаются социальными преобразованиями. По его мнению, двигателем мировой истории является вечное противоречие между постоянно развивающимися производительными силами и с трудом поспевающими за ними, сдерживающими их общественными отношениями. Внедрение ткацкого станка он считал причиной средневекового феодального общества, а паровой машины - причиной буржуазного. С этой точки зрения развитие техники на всех этапах выступает как автономное, в отдельных случаях сдерживаемое или ускоряемое другими факторами. Все, что должно с ней произойти, рано или поздно происходит, хотя и не без борьбы.

Столь же неисторично рассматривал технику Фридрих Дессауэр. Для него человек (по меньшей мере латентно) - это всегда "homo faber", "investigator" и "inventor", а следовательно - "техник"[252]. Быть таким его заставляет нужда, а также потребность в удобствах, прибыли или духовные запросы. Ради этого он добывает огонь, строит дома, занимается земледелием, делает оружие, прокладывает дороги и возводит плотины. Тысячелетиями решая такие задачи, он приобретал все больше и больше навыков, делал все больше открытий, которые в конце концов нахлынули на него лавиной и превратили весь мир в технический. Таким образом, если техника, по Дессауэру, все в большей мере удовлетворяет человеческие потребности, то, по Марксу, потребности следуют за развивающейся из внутренних побуждений техникой. Но в обоих случаях техника рассматривается как неизменная и, стало быть, - неисторичная. Аналогичных воззрений в этом смысле придерживались Капп[253], дю Буа-Реймонд[254], Мах[255], Шпенглер[256], Дизель[257] и многие другие.

К мыслителям, обратившим внимание на историчность техники, относятся Ортега-и-Гассет[258], и Хайдеггер[259]. Ортега различает ремесленную технику старого времени, в которой господствовала польза, а не стремление к новому, и технику нового времени, в которой речь идет о всеохватной деятельности, а не о чем-то конкретном. Целью техники всегда было повышение благосостояния людей, но как понимать благосостояние - на этот вопрос можно ответить только с позиций исторически конкретной и преходящей культуры. Хайдеггер тоже отмечал отличие современной техники: если прежде техника была осторожным "раскрытием" (Entbergen), то сегодня она представляет собой "поставляющее производство". И большинство из ее продуктов уже не является предметом восхищения и любопытства, это нечто, "имеющееся в распоряжении", то, что можно "заказать". Современная техника - это "вызов природе", нечто вроде силков, угодив в которые, природа вынуждена, подобно дикому животному, ожидать своей участи. Возможно, отдельные выводы Ортеги и Хайдеггера утратили актуальность и бьют мимо цели, но нельзя отрицать, что эти мыслители верно подметили историчность техники.

Понимать технику исторически - значит рассматривать ее историю как историю ее основных целей и стандартов. Неисторичной она могла бы быть, если бы ее цели и стандарты оставались неизменными, а развитие протекало бы в раз и навсегда установленных рамках. Именно самосознание техники, претерпевающее коренные изменения, особенно заметные на переломных этапах, как, например, при переходе от античности к средневековью и от средневековья - к Новому времени, показывает, что технику следует понимать исторически. Если характеризовать любой из этих этапов самосознанием техники, то неизбежно придется приписывать ей определенные, иерархически взаимосвязанные цели. Так, например, оказывается, что современная техника делает акцент на рациональности, точности и прогрессе и именно поэтому стремится теоретизировать практическое, построить единую систематику и т.д. Из этих установок вытекают другие; поэтому можно сказать, что структура современной техники представляет собой более или менее стройную систему, что она может быть описана систематически. То же самое верно по отношению к любой другой эпохе в истории техники, если вообще есть смысл сводить ее к каким бы то ни было главным целям. Это значит, что история техники может быть истолкована как история систем, причем - в смысле гл. 8 - как история их мутаций и экспликаций. Например, развитие современной техники можно рассматривать как экспликацию некоторой системы, основными целями которой являются, как уже говорилось, рациональность, точность и прогресс. А в качестве системной мутации можно рассматривать переход от средневековой техники к современной. Этот переход произошел таким образом, что новая система не может быть непосредственно выведена из старой, а имеет новые основные цели.

Поскольку системные мутации и экспликации являются структурными элементами исторического процесса, то задача футурологии должна заключаться в предсказании таких экспликаций и мутаций. Она должна выводить будущие структуры из современных в соответствии с определенными принципами (например, такими, которые работают сегодня в технике и ее бесчисленных подсистемах). Но здесь есть непреодолимая трудность: для того, чтобы это сделать, необходимо заранее знать время жизни системы, хотя предсказания такого рода невозможны. Вообще говоря, за длительность существования можно поручиться лишь тогда, когда принципы системы являются либо абсолютно очевидными, либо общепризнанными и т.п. Но именно этого и нельзя сказать об исторических системах (в том числе и о современной технике и ее подсистемах), оставаясь при этом на научных позициях. Дело в том, что, как уже неоднократно показывалось, не существует некоего вечного разума, обладающего необходимым содержением, на которое могли бы опереться эти принципы, и они также не могут быть с необходимостью выведены из опыта (ср. гл. 8).

Продемонстрируем это на примере. Какой опыт заставит нас считать, что техника должна быть именно такой, какой она сегодня является? Может быть, то, что в таком виде она наилучшим образом способна реализовать наши представления о лучшей, более удобной, более красивой, более приятной и вообще желанной жизни? Утвердительный ответ предполагает, что представления о желанной жизни носят антропологический характер, т.е. выводятся из неизменной сущности человека, и что опыт поставляет необходимые средства для достижения таких вечных целей. Но сами представления о желательной жизни историчны, и кроме того, современная техника совершенно не интересуется этим вопросом: как мы видели, она сама определяет свои цели, независимо от того, кажутся ли они нам желательными или нет. Но историчность этих целей, в свою очередь, показывает, что их источником не является абсолютный целеполагающий разум. И вообще, разум вовсе не связан с точностью и прогрессом необходимым образом. Но даже если не учитывать этого и остановиться только на рациональности современной техники, все равно нельзя утверждать, что разум непременно будет тяготеть к технике вследствие ее рациональности. Ее рациональность сама по себе - это нечто формальное, что подтверждается созданием "чистых" алгоритмов изобретательства, схематическими представлениями промышленных процессов, пониманием кибернетики как своего рода фундаментальной теории техники, исследующей абстрактные технические структуры. А специфика современной техники состоит, как показывает предшествующий анализ, прежде всего в выпячивании этой рациональности, благодаря чему техника теряет связь со своим содержанием, имеющим для нее подчиненное значение - в отличие от техники прошлого. Но такая абсолютизация рационального не вытекает непосредственно из самой рациональности, а скорее является некоторым требованием, которое предъявляют последней. Сама техника может быть обоснованарациональнолишь косвенно, опосредованно, например, тем, что благодаря ей нечто ранее не бывшее рациональным становится таковым. Но поскольку, как уже говорилось, опытные данные не могут рассматриваться как "абсолютный опыт", то сами они могут быть только историчными. Таким образом, техника, ориентируясь восновном на рациональность, точность и прогресс, как если бы это было ее самоцелью, своими корнями уходит в почву истории и не может выводиться только из разума, отождествляемого с рациональностью.

Если раньше я говорил, что оглядка на историю тем более необходима, чем равнодушнее к ней техника и формируемый ею мир в его почти тотальной нацеленности на будущее и возможное, то теперь этот взгляд на историю приобретает еще более всеобъемлющее и глубокое значение. И если мои предыдущие, неизбежно повторяющиеся замечания касались главным образом отдельных проблем будущего, вырастающих из стремительного технического развития, то теперь оказалось, что историческое в технике становится все очевиднее потому, что она выступает как воплощенная, овеществленная рациональность. Эта разнузданная рациональность, безразличная к своему содержанию, неизбежно оборачивается страстью к изменениям, к перманентной технической революции, к испытанию возможностей, а вместе с тем - к постоянной ломке тех систем соотносительных понятий, с которыми могли бы соотноситься всевозможные ожидания и расчеты в самооценке техники. В этой страсти в конечном счете раскрывается воля, которая в самой рациональности остается почти скрытой. Установка на рациональность, которая срабатывала всегда, когда предпринимались попытки гармонизации систем, прежде ограничивалась переходным периодом, когда это непосредственно происходило. При этом сама рациональность рассматривалась не столько как предмет, сколько использовалась в качестве некоторого средства. При этом речь, как и прежде шла о смысловых проблемах, рассматриваемых sub specie aeternitatis[260]. И только в век техники и прежде всего в сфере технологических процессов установка на рациональность стала почти самоцелью и уж во всяком случае - базовой установкой. Никого уже не привлекает анализ содержания, все заняты конструированием "моделей". Во всем видят очередную "модель" (любимое словечко современности, также заимствованное из техники), далеко не полную и не последнюю. Чем больше техника раскрывает свою рациональность и формализм, тем непредсказуемее она становится в конечном счете, тем труднее поддается предвидению ее дальнейшая судьба.

Я суммирую: перед историческим анализом олицетворением современной техники предстает кибернетика par excellence[261], т.е. техника исключительно теоретизированная и тем самым нацеленная на универсум технических возможностей; техника тотально рационализированная, тотально ориентированная на будущее, прогресс и изменения. С этим связаны существенные черты индустриализированного общества и характерные для него стандарты поведения, со всеми их преимуществами и недостатками. Но поскольку общество ориентировано преимущественно на будущее и возможное (в отличие от прежних общественных форм, для которых бытие было "вечным настоящим", а прошлое - истоком и традицией, о чем еще пойдет речь в последней главе), то забота о будущем все больше выступает на первый план. Технический мир и к своему будущему стремится подойти технологически. Но понять это можно, только обратившись к структурам исторических процессов, и в той мере, в какой сама техника будет понята как исторический процесс. Мы уже почти пожертвовали настоящим во имя будущего, когда история настойчиво напомнила о себе. И именно через нее раскрылись нерациональные основания нашей обманчиво абсолютной рациональности. Мы видим, что чем больше мы предаемся этой рациональности, тем глубже мы увязаем в историчности. Наша способность конструировать будущее становится тем более проблематичной, чем более технизированным становится наш мир.

То, чем я здесь занимался, представляет собой анализ, если хотите, диагноз современного технического мира, и я не побоюсь добавить - сущностное определение современной техники. Это не имеет ничего общего со справедливо критикуемым эссенциализом, поскольку мое сущностное определение соотносится с исторически ограниченным феноменом (в самом деле, ведь есть разница между тем, что такое простые числа, или что такое числа вообще). Анализ, диагноз и сущностное определение техники помимо прочего имеют своей целью прояснить истоки той ситуации, в которой мы сегодня оказались. Настоятельный вопрос, что же нам теперь делать (весьма занимающий нас сегодня) остается при этом без ответа. Но откуда вообще взяться удовлетворительному ответу, если мы точно не знаем, что представляет из себя наша ситуация? Я полагаю, что те, кто призывает сегодня к изменению положения дел и имеют сколько-нибудь приемлемые представления, как и ради чего это следует делать, при всем уважении к их усилиям, занимаются паллиативами. Социализм или капитализм, те или иные общественные отношения, то или иное техническое, экономическое или социальное планирование - все это очень важно с политической точки зрения; но с философской точки зрения главной проблемой является не это. Основная проблема везде одна и та же - это действительное как на Востоке, так и на Западе сознание современного человека: его технико-научная интенциональность, а стало быть, и артикулированная, ставшая почти что самоцелью, рациональность. В этом заключается его сила и его слабость.

14.7. Экскурс в теории рациональных решений

Мы уже говорили, что рациональное планирование является одним из девизов нашего времени. Существует множество теорий, именуемых теориями рациональных решений (а планирование - это и есть решение), я имею в виду теории фон Неймана, фон Моргенштерна, Бэйеса, Рамсея и т.д. Поскольку обсуждать их здесь я не имею возможности, ограничимся анализом совсем простой , но, как мне кажется, репрезентирующей эти теории модели; репрезентирующей потому, что в ней обнаруживаются те же философские проблемы, что и в указанных теориях.

Допустим, что господин Х имеет различные возможности для достижения определенной цели, и для всех этих возможностей большое значение имеют разнообразные обстоятельства. Одна из таких возможностей могла бы при благоприятном стечении обстоятельств быстро привести его к цели, но при других обстоятельствах реализация этой же возможности вынудит его блуждать окольными путями и напрасно тратить время. Х начинает с составления матрицы, где возможности образуют строки, обстоятельства - столбцы, а возможные результаты, вытекающие из возможностей и обстоятельств, образуют элементы матрицы. Такую матрицу называют результирующей.

U1 . . . . Um

M1 R11 . . . . R1m

. . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . .

Mn Rn1 . . . . Rnm

Затем Х припишет каждому из элементов матрицы, т.е. всем приведенным в ней результатам, определенный индекс полезности, который показывает, насколько тот или иной результат способствует скорейшему достижению цели. Так из результирующей матрицы получается матрица полезности. И наконец, Х должен взвесить вероятность, с которой складываются те или иные обстоятельства, и составить матрицувероятностей. Теперь у него есть все, что нужно, и ему остается только, имея в виду свою цель, выбирать между имеющимися возможностяи, т.е. согласно правилу Бэйеса он должен вычислить оценку ожидания каждой из этих возможностей, чтобы затем действовать в соответствии с наивысшей оценкой ожидания. Эта оценка задается формулой:

,

где Nik - индекс полезности действия Hi при стечении обстоятельств Uk; Wik представляет собой вероятность обстоятельств Uk (уравнения теории вероятностей, к которым я в данном случае прибегаю, опущены ради краткости).

Такова наша модель.

Нетрудно заметить, что рациональность, которую она на первый взгляд воплощает, имеет своей предпосылкой определенные намерения и цели Х. При условии, что он намеревается достигнуть некоторой цели и полагает при этом, что имеет для этого столько-то возможностей, а также, что те или иные обстоятельства играют определенную роль, что они складываются с той или иной степенью вероятности и т.д. - только тогда он может рассчитать оценку ожидания и принять рациональное решение относительно необходимых действий. Но, как видно, наша модель ничего не говорит о том, в чем должна заключаться рациональность всех этих целей и предположений. Разве не могут они быть целями и предположениями безумца?

Теории этого типа слишком слабы, чтобы дать удовлетворительный ответ на вопрос о рациональности решений, но зато они показывают, в каком направлении следует вести поиски. Очевидно, следует обратиться к упомянутым намерениям и предположениям, т.е. к содержанию матриц, составленных Х.

Например, что может означать, что к элементам результирующей матрицы, т.е. к упомянутым результатам, Х пришел рациональным путем? Эти результаты являются прогнозами, основанными отчасти на законах природы, а отчасти - на правилах человеческого поведения. Например, Х предстоит отправиться в путешествие. Он рассуждает: если я полечу самолетом, то может случиться туман, и тогда резуьтатом, основанным на действии законов природы, будет значительное опоздание. Или Х хочет заработать денег на бирже. Он рассуждает: если я куплю акции инвестиционного фонда, то, согласно действующим экономическим правилам вероятность хорошо заработать будет крайне мала и т.д. Таким образом, рациональность выступает здесь только в виде рационального обоснования тех правил и законов природы, которые Х привлекает для своих прогнозов.

Как показывает проделанный в предыдущих главах анализ, таких проблем, как верификация, подтверждение, фальсификация законов и правил, индукция и т.д., такого рода обоснования - дело очень сложное. Оно еще осложняется при переходе к элементам матрицы вероятностей. Что означает их обоснование?

Есть ученые, которые отрицают, что такое обоснование вообще возможно. Другие, наоборот, пытаются построить различные теории, позволяющие удовлетворительным образом проверить или подкрепить статистическую гипотезу. К сожалению, оказывается, что эти теории, во-первых, не общезначимы, а во-вторых, в них заранее предполагается определенный способ перехода от вероятности к результату. В-третьих, и это главное, принятие или непринятие статистической гипотезы не является простой альтернативой и не может быть осуществлено по необходимости.

Таким образом, существующие ныне теории рациональных решений предполагают наличие теорий обоснования законов, правил и вероятностей, рациональность которых, в свою очередь, находится под вопросом[262].

Я опускаю здесь вопрос о том, каким образом Х приходит к определению различных возожностей достижения своей цели, или к элементам матрицы полезности. Вместо этого, в заключение, я обращаюсь к важнейшему из вопросов: как возможно рациональное обоснование самих целей?

Как мне кажется, мы не должны упускать из виду также и то, что цели никогда не выступают в отдельности, а всегда в связи с определеннойситуацией. Мыпостоянно живем в некоторой системе общественных и приватных целей. Поэтому бессмысленно проверять на рациональность какую-то отдельно взятую цель; мы должны подвергнуть проверке всю систему взаимосвязей, т.е. те взаимосвязи, внутри которых мы живем, движемся и от которых не можем убежать. Зато мы можем расставлять в них акценты или уравнивать друг с другом их части. Рациональность той системы взаимосвязи, в которую мы включены необходимым образом именно потому, что не в состоянии ее полностью покинуть (а жизнь - это всегда жизнь внутри такой целостности), - эта рациональность заключается, как мне кажется, в гармоничности данной системной взаимосвязи, в смысле гл. 8. Следовательно, степень ее рациональности будет зависеть от того, как далеко продвинулась ее гармонизация. Поэтому мы должны оценивать цель в соответствии с тем, насколько хорошо она согласуется с данной всеобъемлющей взаимосвязью и насколько способствует устранению ее неувязок. Полный отказ от рассмотрения частей в зависимости от целого, которому они принадлежат, - это чистая идиосинкразия, или выражение некоторого безумия, прямой противоположности рациональности. Я хочу еще раз подчеркнуть (в полном соответствии с гл. 8), что в определенных ситуациях рациональность может включать противоречащие друг другу и расходящиеся цели, но лишь в том случае, когда это совершенно неизбежно, в ограниченном временном интервале и в ограниченной области, тогда как в другой, более широкой взаимосвязи эти цели должны способствовать гармонизации всей системы. Точно так же и законы, правила и статистические гипотезы, к которым прибегают при принятии рациональных решений, а также относящиеся к ним теории обоснования, могут оцениваться только во всеобщей взаимосвязи, в которой они находят свое применение. Таким образом, их рациональность тоже является ситуативной и должна оцениваться по степени ее адекватности этой всеобъемлющей взаимосвязи.

Я завершаю свои замечания по поводу современных проблем рационального решения двумя следующими тезисами:

1. Рациональные решения имеют исторический характер, поскольку всегда обусловлены историческими обстоятельствами. Они зависят от ситуации, а поэтому не существует какой бы то ни было рациональности "как таковой", воплощенной в особых целях и допущениях. Судить о целях и допущениях можно только в некотором конкретном контексте, а поэтому они не могут претендовать на универсальность и общезначимость, как ошибочно полагают сторонники некоего нового "просвещения".

2. С другой стороны, рациональные решения являются неисторичными, поскольку они всегда направлены к одному и тому же и имеют одну и ту же форму: они нацелены на оптимальную согласованность со всеобщей целостностью. Это, конечно, не означает приспособления к обстоятельствам, к простой данности. Речь идет о подлинном согласовании, которое не может быть достигнуто ни произволом, ни силой или вообще только в видимости; достижение этой цели предполагает как разумное сохранение существующего порядка вещей, так и разумное его изменение. В свою очередь, это означает, что мы должны исходить из учета данных исторических взаимосвязей, а не из абстрактного интереса к так называемым вечным "идеалам разума".

Основания современной теории рационального планирования следует искать именно в этом направлении.

0-1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-