Littera scripta manet

Часть 2.

ВОПРОС 2. Обладаем ли мы интуитивным самосознанием

225. Самосознание, в том смысле, в каком здесь употребляется этот термин, следует отличать и от сознания вообще, и от внутреннего чувства, и от чистой апперцепции. Всякое познание есть сознание объекта как представленного; под самосознанием подразумевается знание нами самих себя. И [оно представляет собой] не просто чувствование субъективных условий сознания, но наших собственных самостей (selves). Чистая апперцепция есть самоутверждение ego; самосознание, имеющееся здесь в виду, есть распознавание, узнавание (recognitiori) моей собственной самости. Я знаю, что Л? (I) (а не просто определенное я (theI) существую. Вопрос заключается в том, откуда я это знаю - при посредстве особой интуитивной способности или же это знание обусловлено предыдущими познаниями?

226. Итак, отнюдь не самоочевидно, что мы обладаем такой интуитивной способностью, ибо, как было только что показано, мы не обладаем интуитивной силой, которая позволила бы нам отличать интуицию от познания, обусловленного другими познаниями. Следовательно, существование или несуществование этой силы необходимо определять при помощи доказательств, и вопрос в том,

можно ли объяснить самосознание действием известных способностей при известных существующих условиях или же есть необходимость в том, чтобы предположить какую-то неизвестную причину для такого познания; в последнем случае возникает вопрос, является ли интуитивная способность самосознания наиболее вероятной из всех предположительных его причин.

227. Прежде всего, следует отметить, что у самых маленьких детей нельзя наблюдать никакого самосознания. Еще Кант отметил [6], что запоздалое использование детьми заурядного слова «я» указывает на наличие у них несовершенного самосознания и что, следовательно, поскольку мы считаем допустимым делать какие-то заключения относительно ментального состояния тех, кто еще младше, это [соображение] должно опровергать существование у них какого бы то ни было самосознания.

228. С другой стороны, дети проявляют способность мыслить гораздо раньше. Конечно, практически невозможно установить период, когда дети не выказывали бы признаков несомненной интеллектуальной деятельности в тех областях, где мышление необходимо для их благополучия. Сложная тригонометрия зрения и искусное регулирование координированного движения усваиваются, очевидно, очень рано. И нет ни малейших оснований сомневаться в наличии у них столь же развитого мышления в отношении самих себя.

229. Всегда можно заметить, что очень маленький ребенок разглядывает собственное тело с большим вниманием. И для этого есть все основания, ибо, с точки зрения ребенка, его тело - самая важная вещь в мироздании. Только то, к чему оно прикасается, наделено какой-то действительной и наличной осязаемостью (feeling), только то, что оно видит, наделено каким-то действительным цветом, и только то, что находится у него на языке, наделено каким-то действительным вкусом.

6 Werke, vii(2), 11.

230. Никто не сомневается, что, когда ребенок слышит какой-то звук, он думает не о себе как о слышащем [этот звук], но о звонке или другом объекте как о звучащем. А как быть с ситуацией, когда он хочет передвинуть стол? Думает ли он при этом о себе как о существе, желающем [передвинуть стол], или только о столе как о вещи, которую можно передвинуть? То, что к нему приходит последняя мысль, -это вне всякого сомнения; то, что к нему приходит первая, до тех пор, пока не доказано существование интуитивного самосознания, должно оставаться произвольным и необоснованным предположением. Нет разумных оснований считать, что он догадывается о своеобразных условиях своего существования меньше, нежели рассерженный взрослый, отрицающий то, что он сердится.

231. Ребенок тем не менее непременно вскоре обнаружит при помощи наблюдения, что вещи, которые вот так поддаются изменению, на самом деле способны претерпевать изменение после контакта с этим особенно важным телом, именуемым Вилли или Джонни. Это рассуждение делает такое тело еще более важным и центральным, поскольку оно устанавливает связь между способностью вещи подвергаться изменению и склонностью этого тела соприкасаться с ней перед тем, как она подвергнется изменению.

232. Ребенок учится понимать язык; это означает, что в его уме закрепляется связь между определенными звуками и определенными фактами. Он предварительно заметил связь между этими звуками и движениями губ у тел, в чем-то сходных с центральным, и проделал эксперимент, приложив руку к губам и обнаружив, что в этом случае звук заглушается. Таким образом, он связал тот язык с телами, в чем-то сходными с центральным телом. При помощи усилий, столь слабых, что их следует отнести скорее на счет инстинкта, нежели считать извлеченными из опыта, он учится произносить такие звуки. Так он начинает разговаривать.

233. Примерно в это время он начинает понимать: то, что люди о нем говорят, является наилучшим свидетельством факта. И это настолько справедливо, что такое свидетельство оказывается даже более ярким признаком факта, чем сами факты или, вернее, чем то, что должно теперь считаться самими явлениями. (Я хочу отметить, между про-

чим, что так дело обстоит в течение всей жизни; свидетельство будет убеждать человека, что он сумасшедший.) Ребенок слышит, как говорят, что печь горяча. Нет, говорит он; и в самом деле, это центральное тело не прикасается к ней, а только то, к чему оно прикасается, является горячим или холодным. Но он прикасается к печи и обнаруживает, что свидетельство поразительным образом подтвердилось. Так он становится осведомленным о незнании, и необходимо предположить некую самость (а self), где может помещаться это незнание. Так благодаря свидетельству забрезжило самосознание.

234. Но, хотя в дальнейшем явления обычно или только подтверждаются, или просто дополняются свидетельством, все же имеется один удивительный класс явлений, каковым постоянно противоречат свидетельства. Это те предикаты, которые, как мы знаем, являются эмоциональными, но ребенок распознает их по их связи с движениями центральной личности, его самого (что стол хочет двигаться и т. д.). Эти суждения, как правило, отрицаются другими людьми. Кроме того, ребенок не без основания думает, что другие также обладают такими суждениями, которые целиком отрицаются всеми остальными. Таким образом, он добавляет к концепции явления как актуализации факта концепцию явления как чего-то частного и подходящего лишь для одного тела. Короче говоря, появляется ошибка, и ее можно объяснить, только предположив некую самость (a self), допускающую ошибки.

235. Незнание и ошибка - вот все, что отличает наши частные самости от абсолютного ego чистой апперцепции.

236. Итак, теория, сформулированная здесь ради ясности в специфической форме, может быть обобщена следующим образом: в возрасте, когда, как мы знаем, дети обладают самосознанием, мы застаем их уже осведомленными о незнании и ошибке; знаем мы и то, что в этом возрасте они обладают способностями понимания, достаточными для того, чтобы они сделали вывод о собственном существовании на основании незнания и ошибки. Следовательно, мы обнаруживаем, что известные способности, действуя при известных существующих усло-

виях, возвышаются до самосознания. Единственный существенный недостаток этого подхода к предмету заключается в том, что, хотя мы знаем, что дети проявляют столько понимания, сколько предполагается в этой статье, мы не знаем, проявляют ли они его именно таким образом. Тем не менее предположение, что они проявляют его именно так, подтверждается фактами неизмеримо больше, чем предположение о совершенно особенной способности ума.

237. Единственный заслуживающий упоминания аргумент в пользу существования интуитивного самосознания заключается в следующем. Мы уверены в собственном существовании больше, чем в любом другом факте; посылка не может определить заключение так, что оно окажется более достоверным, чем сама посылка; следовательно, наше собственное существование невозможно вывести из какого-либо другого факта. Первую посылку следует принять, но вторая посылка основана на упраздненной теории логики. Заключение не может быть более достоверным, чем какой-либо из подтверждающих его фактов - истинным; но оно вполне может быть более достоверным, нежели любой из этих фактов. Предположим, например, что дюжина свидетелей дает показания о каком-то происшествии. Тогда моя вера в это происшествие опирается на веру, что под присягой каждому из этих людей можно в общем доверять. И все же факт, в пользу которого свидетельствуют, становится более достоверным, чем просто то, что каждому из этих людей вообще стоит доверять. Аналогичным образом, для развитого ума человека его собственное существование подтверждается всяким, другим фактом и поэтому является несравненно более достоверным, чем любой отдельно взятый из этих фактов. Однако о нем нельзя сказать, что оно достовернее, чем то, что этот другой факт есть, поскольку в обоих случаях не замечается никакого сомнения. Поэтому следует сделать вывод, что нет необходимости предполагать какое-то интуитивное самосознание, поскольку самосознание вполне может быть результатом вывода.

ВОПРОС 3. Обладаем ли мы интуитивной способностью, позволяющей проводить различие между субъективными элементами различных видов познания

238. Всякое познание включает нечто представленное, или то, что мы осознаем, и какие-то активные либо пассивные состояния самости, посредством коих это нечто становится представленным. Первое следует определить как объективный, второе - как субъективный элемент познания. Само познание есть интуиция своего объективного элемента, который поэтому можно также назвать непосредственным объектом. Субъективный элемент не обязательно известен нам непосредственно, однако возможно, что такая интуиция субъективного элемента познания, обладающего особым качеством, будь то сновидение, воображение, постижение, верование и т. д., должна сопровождать всякое познание. Вопрос заключается в том, так ли это.

239. На первый взгляд может показаться, что налицо подавляющий массив улик в пользу существования такой способности. Различие между актом видения цвета и актом воображения цвета огромно. Имеется громадное различие между самым живым сновидением и реальностью. Если бы у нас не было интуитивной способности проводить различение между тем, во что мы верим, и тем, что просто постигаем, то, казалось бы, мы никогда и никоим образом не смогли бы отличить их друг от друга; ведь, если делать это при помощи рассуждения, возникает вопрос, берется ли сам аргумент на веру или же постигается, и на этот вопрос следовало бы ответить прежде, чем заключение обретает какую-либо законную силу. Так получился бы regressus ad infinitum. Кроме того, если мы не знаем того, что мы верим, то тогда характер этого случая таков, что мы не верим.

240. Следует, однако же, отметить, что мы не знаем интуитивно о существовании этой способности. Ибо эта способность является интуитивной, а мы не можем интуитивно знать, что познание интуитивно. Вопрос, следовательно, заключается в том, необходимо ли предполагать существование такой способности или же факты могут быть объяснены без этого предположения.

241. Во-первых, в таком случае, различие между тем, что воображается или же грезится, и тем, что актуально ис-пытывается на опыте, не служит аргументом в пользу существования такой способности. Ибо сомнению подвергается вовсе не то, имеются ли различия между объектами, данными разуму; вопрос заключается в том, обладаем ли мы, независимо от любых такого рода различий между непосредственными объектами сознания, какой-либо непосредственной способностью различения отдельных модусов сознания. Итак, наше различение этих способностей достаточно объясняется самим фактом огромного различия между непосредственными объектами чувств и воображения; и вместо того, чтобы служить аргументом в пользу существования интуитивной способности различения между субъективными элементами сознания, этот факт является мощным ответом на всякий подобный аргумент в том, что касается различия между чувством и воображением.

242. Обращаясь к различию между верованием и понятием (conception), мы сталкиваемся с положением, что знание верования существенно для его существования. Итак, мы, несомненно, в большинстве случаев можем отличить верование от понятия при помощи особенного чувства убежденности (feeling); и это всего-навсего словесная проблема, определяем ли мы верование как суждение, сопровождаемое упомянутым чувством, или же как суждение, исходя из которого человек будет действовать. Для удобства мы можем назвать первое чувственным (sensational), а второе - действенным (active) верованием. То, что ни один из двух видов верования не включает с необходимостью другой, можно с уверенностью принять без подробного изложения фактов. Возьмите верование в чувственном смысле интуитивная способность его преобразования будет просто равняться способности к ощущению, сопровождающему суждение. Это ощущение, подобно всякому иному, является объектом сознания; и следовательно, способность ощущения не включает интуитивного признания (recognition) субъективных элементов сознания. Если верование берется в активном смысле, оно может быть обнаружено через наблюдение

внешних фактов и посредством выведения из ощущения убежденности, которое обычно его сопровождает. 243. Таким образом, аргументы в пользу этой особенной способности сознания рассеиваются, и предубеждение вновь оказывается не на стороне такой гипотезы. Более того, поскольку непосредственные объекты любой из двух способностей следует признать отличными друг от друга, факты не делают такое допущение хоть сколько-нибудь необходимым.

ВОПРОС 4. Обладаем ли мы способностью интроспекции, или же все наше знание внутреннего мира производно от наблюдения внешних фактов

244. Здесь не предполагается допущение реальности внешнего мира. Просто имеется известный ряд фактов, которые обычно рассматриваются как внешние, тогда как другие считаются внутренними. Вопрос заключается в том, известны ли нам вторые иначе, нежели как посредством вывода из первых. Под интроспекцией я подразумеваю непосредственное восприятие внутреннего мира, но не обязательно его восприятие как внутреннего. Я также не собираюсь ограничивать значение этого слова интуицией, но включу в него любое знание внутреннего мира, не являющееся производным от внешнего наблюдения.

245. Есть один смысл, в каком можно говорить о том, что всякое восприятие имеет внутренний объект; всякое ощущение частично определено внутренними условиями. В таком случае ощущение красноты таково, как оно есть благодаря конституции ума; и в этом смысле это ощущение есть ощущение чего-то внутреннего. Следовательно, мы можем вывести знание ума из анализа этого ощущения, но это знание фактически будет выводом из красноты как предиката чего-то внешнего. С другой стороны, имеются некоторые другие чувствования - эмоции, например, - которые как будто возникают, в первую очередь, вообще не как предикаты и могут быть соотнесены только с самим умом. В этом случае может сложиться впечатление, что при помощи этих чувствований можно получить знание ума, невыводимое из какого-либо признака внешних вещей. Вопрос в том, действительно ли дело обстоит таким образом.

246. Хотя интроспекция не является с необходимостью интуитивной, отнюдь не самоочевидно, что мы обладаем этой способностью, ибо у нас нет интуитивной способности различения между различными субъективными модусами сознания. Если способность существует, мы должны знать о ней в силу того обстоятельства, что факты не могут быть объяснены без нее.

247. Что касается вышеупомянутого аргумента, касающегося эмоций, следует признать, что если человек разгневан, его гнев вообще не подразумевает в своем объекте определенного и постоянного характерного качества. Однако, с другой стороны, едва ли можно сомневаться в том, что имеется какое-то относительное характерное качество, присущее внешней вещи, которое приводит человека в гнев, и малая толика рефлексии поможет показать, что его гнев состоит в том, что он говорит себе самому: «Эта вещь - отвратительная, противная и т. д.» - и что заявление «Я сердит» - признак рефлектирующего разума. Таким же образом всякая эмоция является предикацией, относящейся к какому-то объекту, и главное различие между ней и объективным интеллектуальным суждением заключается в том, что, если последнее относится к человеческой природе или уму вообще, первая касается особых обстоятельств и предрасположенности (disposition) конкретно взятого человека в отдельный момент времени. То, что было здесь сказано об эмоциях вообще, истинно, в частности, относительно чувства прекрасного и морального чувства. Хорошее или плохое суть чувствования, которые поначалу возникают как предикаты, и поэтому либо являются предикатами не-Я, либо обусловлены предшествующими познаниями (поскольку не существует интуитивной способности различения между субъективными элементами сознания).

248. В таком случае остается лишь исследовать, необходимо ли предполагать особенную способность интроспекции для объяснения чувства воления. Итак, волевой акт, в отличие от [акта] желания, есть не что иное, как способность концентрировать внимание, или способность абстрагирования. Следовательно, знание способности абстрагирования можно вывести из абстрактных объектов, подобно тому как знание способности зрения выводится из окрашенных объектов.

249- Из этого следует, что нет оснований для предположения способности интроспекции; а значит, единственный способ исследования психологических вопросов заключается в выводе из внешних фактов.

ВОПРОС 5. Можем ли мы мыслить без помощи знаков?

250. Это - хорошо знакомый вопрос, однако по сей день нет лучшего аргумента в его подтверждение, чем тот, что мысль должна предшествовать всякому знаку. Это предполагает невозможность бесконечного ряда. Однако Ахиллес в действительности обгонит черепаху. Как это происходит - вопрос, на который нет необходимости отвечать в настоящее время, покуда это, несомненно, происходит так.

251. Если мы ищем прояснения внешних фактов, то единственные мысли, какие мы можем найти, - это мысли, [существующие] в знаках. Ясно, что никакую другую мысль при помощи внешних фактов доказать нельзя. Но мы видели, что только при помощи внешних фактов мысль вообще может быть известна. Таким образом, единственные мысли, которые можно познать, мыслимы в знаках. Однако мысль, которую невозможно познать, не существует. Все мысли, следовательно, обязательно должны существовать в знаках.

252. Человек говорит самому себе: «Аристотель есть человек; следовательно, ему свойственно ошибаться». Не думал ли он при этом, что всем людям свойственно ошибаться, хотя и не высказал это в открытую? Ответ заключается в том, что он действительно подумал так, поскольку это сказано в его «следовательно». Коль скоро это так, наш вопрос не соотносится с фактом, но представляет собой попросту требование отчетливости мысли.

253. Из пропозиции, что всякая мысль есть знак, следует, что всякая мысль должна обращаться к какой-то другой мысли, определять какую-то другую мысль, поскольку такова сущность знака. Это, в конечном счете, есть не что иное, как другая форма известной аксиомы, согласно которой в интуиции, то есть в непосредственно данном, нет мысли, или, иначе говоря, все, что осмысляется, имеет прошлое. Hinc loquor inde esi. Так, то обстоятельство, что после какой-то мысли обязательно последовала еще какая-то мысль, аналогично тому факту, что после всякого прошлого момента времени, неизбежно был бесконечный ряд моментов времени. Поэтому говорить, что мысль не может происходить мгновенно, но требует времени, означает всего лишь иной способ выражения того, что всякая мысль должна интерпретироваться другой мыслью или же что вся мысль [существует] в знаках.

ВОПРОС 6. Может ли знак иметь какое-либо значение, если по своему определению он является знаком чего-то абсолютно непознаваемого?

254. Может показаться, что это возможно и что примерами здесь служат всеобщие и гипотетические пропозиции. Так, всеобщая пропозиция «все жвачные животные имеют раздвоенные копыта» говорит о возможной бесконечности животных, и безразлично, сколько животных могло быть исследовано; всегда будет оставаться вероятность того, что есть неисследованные животные. В случае гипотетической пропозиции то же обстоятельство проявляется еще более явно; ибо такая пропозиция говорит не просто о каком-то действительном положении вещей, но о всякой возможной ситуации, причем не все они познаваемы в силу того, что только одна из них способна [хотя бы] существовать.

255. С другой стороны, все наши понятия приобретаются путем абстрагирования и сочетания познаний, впервые возникших в суждениях опыта. Соответственно, не может быть понятия об абсолютно непознаваемом, поскольку ничего подобного нам в опыте не дано. А значение термина есть понятие, термином передаваемое. Следовательно, термин не может иметь своим значением [абсолютно непознаваемое].

* То, что я сказал, уже далеко (лат.) [3*].

256. Если скажут, что непознаваемое есть понятие, состоящее из понятия «не» и понятия «познаваемое», то можно возразить на это, что «не» есть просто синкатегорематический термин, а не понятие как таковое.

257. Если я мыслю «белое», я не собираюсь заходить так далеко, как Беркли [7], и считать, что я мыслю [«белое»] о человеке, которого вижу [4*], но скажу, что то, о чем я мыслю, имеет характер познания, и то же касается всего, что может быть испытано на опыте. Следовательно, высшее понятие, которое можно получить путем абстрагирования от суждений опыта - и поэтому, самое высшее понятие, которое можно получить вообще, - есть понятие чего-то, имеющего характер познания. Так, не, или то, что есть иное, чем, если они представляют собой понятия, являются понятиями познаваемого. Следовательно, если бы непознаваемое было понятием, оно имело бы форму «А, не-А» и было бы, по меньшей мере, самопротиворечивым. Таким образом, незнание и заблуждение могут рассматриваться только как корреляты действительного знания и истины, причем последние имеют характер познания. Всякому познанию противостоит непознанная, но познаваемая реальность; однако помимо всевозможного познания существует только само-противоречие. Короче говоря, познаваемость (в самом широком смысле) и бытие не только одно и то же с метафизической точки зрения, но и синонимичные термины.

258. На аргумент относительно универсальных и гипотетических предложений мое возражение таково: хотя их истинность не может быть познана с абсолютной достоверностью, она, вероятно, познаваема при помощи индукции.

ВОПРОС 7. Есть ли какое-то познание, не обусловленное предыдущим познанием

259. Может показаться, что такое познание имеется или имелось; ибо поскольку мы обладаем познаниями и все они обусловлены предыдущими познаниями, а те, в свою очередь, обусловлены еще более ранними познаниями,

7 .

то в этом ряду должно было быть какое-то начало, в противном случае наше состояние (state) познания в любой момент времени, согласно законам логики, полностью обусловлено нашим состоянием в любой предыдущий момент времени. Однако есть много фактов, свидетельствующих против последнего предположения и, следовательно, в пользу интуитивного познания.

260. С другой стороны, так как невозможно интуитивно знать о том, что данное познание не обусловлено предшествующим познанием, единственный способ, каким можно узнать об этом, заключается в гипотетическом выводе из наблюдаемых фактов. Но объяснить обусловленность данного познания означает привести то познание, которым данное познание было обусловлено. И это единственный способ объяснить эту обусловленность. Ведь что-то находящееся за пределами сознания, что предположительно могло обусловить данное познание, можно привести и познать лишь внутри того же самого обусловленного познания. Таким образом, предположить, что познание определено исключительно чем-то абсолютно [для него] внешним, означает предположить, что его обусловленность вообще не поддается объяснению. Но подобная гипотеза не может быть оправдана ни при каких обстоятельствах, ведь единственное возможное подтверждение гипотезы заключается в том, что она объясняет факты, а сказать, что они объяснены, и в то же время считать их необъяснимыми - самопротиворечиво.

261. Если мне возразят, что своеобразный отличительный признак красного не определен предыдущим познанием, я отвечу, что этот признак не является отличительным признаком красного для познания; ибо если бы был человек, который красные вещи видел бы такими, какими я вижу синие, и vice versa*, то глаза этого человека научили бы его тому же, чему они научили бы его, если бы он был таким же, как я.

* И наоборот (лат.).

262. Более того, нам не известна способность, при помощи которой интуицию можно познавать. Ибо поскольку познание начинается и, следовательно, находится в состоянии изменения, то оно может быть интуицией только на первой ступени. Поэтому и ее постижение должно происходить вне времени и быть событием, не занимающим времени [8]. Кроме того, все известные нам познавательные способности являются соотносительными, а следовательно, их продукты также представляют собой отношения. Однако познание отношения обусловлено предыдущим познанием. Таким образом, невозможно знать ни о каком познании, не обусловленном предыдущим познанием. Оно не существует, во-первых, потому, что оно абсолютно непознаваемо, а во-вторых, потому, что познание существует лишь постольку, поскольку оно известно. 263. Мое возражение на аргумент, утверждающий, что должно быть начало [познания], состоит в следующем: прослеживая наш путь от заключений к посылкам или от обусловленных познаний к тем, что их обусловливают, мы наконец в любом случае достигаем пункта, за пределами которого сознание обусловленного познания оказывается более живым, чем сознание обусловливающего познания. Мы обладаем менее живым сознанием познания, определяющего наше познание третьего измерения, по сравнению с самим этим познанием; мы обладаем менее живым сознанием познания, определяющего наше познание непрерывной поверхности (без учета слепого пятна [сетчатки]), по сравнению с самим этим познанием; мы обладаем менее живым сознанием впечатлений, определяющих ощущение оттенков, чем сознание самого этого ощущения. Действительно, когда мы подходим достаточно близко к внешнему, то это - универсальное правило. Пусть некая горизонтальная линия представляет познание, а длина линии служит для измерения (так сказать) живости сознания в этом познании. Точка, не имеющая протяженности, будет, в соответствии с этим принципом, представлять объект, находящийся за пределом сознания. Пусть горизонтальная линия, расположенная ниже первой, представляет познание, обусловливаю-

8 Этот аргумент, однако, затрагивает только часть вопроса. Он не претендует на то, чтобы показать, что нет познания, обусловленного чем-то, кроме познания, сходного с ним самим.

щее познание, представленное первой линией, и имеющее тот же объект, что и последнее. Пусть некоторая ограниченная дистанция между двумя этими линиями показывает, что они суть два различных познания. Используя эту опору для мышления, посмотрим, действительно ли «должно быть что-то первое». Вообразите перевернутый треугольник V, который постепенно погружается в воду. В любой момент в любой точке поверхность воды проводит горизонтальную линию поперек этого треугольника. Эта линия представляет познание. В следующей точке имеется данная в разрезе линия, которая проводится на этом треугольнике таким же образом, но выше. Эта линия представляет другое познание того же объекта, обусловленное первым и наделенное более живым сознанием. Вершина треугольника представляет объект, внешний по отношению к уму, обусловливающему оба эти познания. Положение треугольника перед погружением в воду представляет состояние познания, каковое не содержит ничего, что обусловливало бы эти последующие познания. Тогда сказать, что если имеется состояние познания, не обусловливающее все последующие познания некоторого объекта, то, следовательно, должно быть некоторое познание такого объекта, не определенное предыдущими познаниями того же объекта, означает сказать, что, когда такой треугольник погружен в воду, должна быть данная в разрезе линия, проведенная поверхностью воды, ниже которой, таким образом, невозможно провести ни одной поверхностной линии. Но проведите горизонтальную линию, где хотите, проведите, как вам заблагорассудится, столько горизонтальных линий, сколько может уместиться на конечном расстоянии под ней и друг под другом. Ибо любой такой отрезок размещается над вершиной [треугольника], в противном случае это не есть линия. Пусть это расстояние будет а. Тогда получатся сходные отрезки на расстояниях 1/2а, 1/4а, 1/8а, 1/16а над вершиной [треугольника] и т. д., сколько вам угодно. Выходит, неверно, что должно быть что-то первое. Разверните логические трудности этого парадокса (они тождественны логическим трудностям парадокса «Ахиллес») любым доступным для вас способом. Я доволен результа-

том постольку, поскольку ваши принципы полностью применимы к особенному случаю познаний, обусловливающих друг друга. Отвергните движение, если это кажется подходящим [в данном случае]; но только тогда отвергните и процесс обусловливания одного познания другим. Скажите, что частные случаи и линии являются фикциями; но скажите также, что состояния познания и суждения - тоже фикции. Я настаиваю не на том или ином логическом решение затруднения, но всего лишь на том, что познание возникает посредством процесса начинания (by a process of beginning), как только происходит какое-то изменение.

В следующей статье я намереваюсь проследить последствия этих принципов по отношению к вопросам о реальности, об индивидуальности и об обоснованности (validity) законов логики.

Примечания

Статья была впервые опубликована в: Journal of Speculative Philosophy, 1868, vol. 2, pp. 103-114; предназначалась Пирсом в качестве очерка IV для работы «Search for a Method» (1893).

1* В обоих случаях, говоря и об объекте, определяющем знание в случае наличия интуиции в ее чувственной или интеллектуальной форме, и о действиях и состояниях чистого Ego, Пирс употребляет в подлиннике термин «transcendental». Однако очевидно, что, в сущности, этим английским словом могут передаваться два различных философских термина, соответственно «трансцендентный» и «трансцендентальный». В дальнейшем в данном тексте термин «transcendental» в применении к обозначению объекта непосредственного знания или, иными словами, интеллектуальной интуиции везде передается термином «трансцендентный».

2* Беренгарий Турский (ок. 1000-1088 ) - средневековый монах, ученик Фульбера Шартрского. Принято считать, что, исходя из логических посылок, Беренгарий отрицал, что вкушаемые в причастии хлеб и вино «пресуществляются» в тело и кровь Христовы. За это архиепископ Кентерберийский Ланфранк обвинил Беренгария в неуважении к авторитету и вере и попытке понять «вещи, которые не могут быть поняты».

3* Фраза, призванная подчеркнуть быстротечность времени. Обычно приписывается A. Persius'y Flaccus'y (34 - 62 н.э.).

4* Речь идет о номиналистической критике, обращенной Беркли против локковской теории абстрактных общих идей. В частности, в § 10 своего «Трактата о принципах человеческого познания» Беркли доказывает невозможность существования абстрактных общих идей: «Обладают ли другие люди такой чудесной способностью образовывать абстрактные идеи, о том они сами могут лучше всего сказать. Что касается меня, то я должен сознаться, что не имею ее. ...Я могу рассматривать руку, глаз, нос сами по себе отвлеченно или отдельно от прочих частей тела. Но какие бы руку или глаз я ни воображал, они должны иметь некоторый определенный образ и цвет. Равным образом идея человека, которую я составляю, должна быть идеей или белого, или черного, или краснокожего, прямого или сгорбленного, высокого, низкого или среднего роста человека» (Беркли Д. Сочинения. М.: Мысль, 1978, с. 157).

НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ЧЕТЫРЕХ НЕСПОСОБНОСТЕЙ

§ 1. Дух картезианства

264. Декарт является отцом всей новой философии, и дух картезианства - тот, что принципиально отличает ее от схоластики, которую она вытеснила, - может быть сжато выражен в следующих утверждениях:

1. Он учит, что философия должна начинаться с универсального сомнения, в то время как схоластика никогда не ставила под вопрос свои основные принципы.

2. Он учит, что последний критерий достоверности должен быть найден в индивидуальном сознании; в то время как схоластика опиралась на свидетельства авторитетов и Католической Церкви.

3. Многообразные виды аргументации, характерные для средних веков, заменяются единой цепью логического вывода, часто зависящего от незаметных предпосылок.

4. У схоластики были свои таинства веры, но она пыталась объяснить все сотворенные вещи. Однако есть множество фактов, которые картезианство не только не объясняет, но делает абсолютно необъяснимыми, если только не считать объяснением слова: «Такими их делает Бог».

По некоторым или, может быть, даже по всем этим вопросам большинство философов нового времени были и остались на деле картезианцами. В настоящее же время, как я полагаю, современная наука и современная логика требуют, чтобы мы заняли позицию, совершенно отличную от этой, не возвращаясь в то же самое время к схоластике.

1. Мы не можем начинать со всеобъемлющего сомнения. Когда мы приступаем к изучению философии, мы должны начинать со всех тех предрассудков, которые у нас в действительности имеются. Эти предрассудки нельзя устранить какой-либо максимой, потому что это такие вещи, сама возможность сомневаться в которых не приходит нам в

голову. Поэтому этот исходный скептицизм будет просто самообманом, а не действительным сомнением; и ни один из тех, кто следует картезианскому методу, не будет удовлетворен до тех пор, пока он формально не обретет вновь все те верования, от которых он с виду отказался. Этот метод столь же бесполезен в качестве предварительного условия, как и поездка к Северному полюсу для того, чтобы добраться в Константинополь прямо по меридиану. Верно, что в ходе своих исследований человек может найти некий повод для сомнения в том, во что он верил. Но в этом случае он сомневается потому, что имеет для этого некий положительный повод, а не потому, что следует картезианской максиме. Давайте же не будем делать вид, будто бы мы в философии сомневаемся в том, в чем не сомневаемся в глубине души.

2. Тот же самый формализм проявляется в картезианском критерии, который означает следующее: «Все, в чем я ясно убежден, - истинно». Если бы я действительно был убежден, то я покончил бы со всеми рассуждениями и не требовал бы мерила достоверности. Но в высшей степени пагубно делать отдельного индивидуума абсолютным судьей истины. В результате все метафизики согласятся с тем, что метафизика достигла гораздо более высокой степени достоверности, чем физические науки, - но это будет то единственное, в чем они смогут согласиться. В тех науках, в которых люди действительно приходят к согласию при обсуждении какой-либо теории, она считается подлежащей испытанию до тех пор, пока согласие не достигнуто. После того, как согласие достигнуто, вопрос о достоверности становится бесполезным, поскольку больше не остается никого, кто сомневался бы в правильности теории. Было бы неразумно надеяться на то, что отдельный человек способен достичь той последней философии, которую мы ищем; мы можем только стремиться к ней во имя сообщества философов. Поэтому, если дисциплинированные и беспристрастные умы внимательно рассмотрят теорию и откажутся принять ее, это, вероятно, заронит сомнение в ум автора самой этой теории.

3. Философии следует подражать методам преуспевающих наук с тем, чтобы исходить исключительно из надеж-

ных предпосылок, которые могут быть подвергнуты внимательной проверке, и доверять скорее общей массе и многообразию аргументов, нежели убедительности какого-либо одного из них. Ее рассуждение должно образовывать не цепь, которая не сильнее своего слабейшего звена, но канат, чьи волокна могут быть так же слабы, как и отдельные звенья цепи; но в совокупности они прочны при условии, что достаточно многочисленны и самым тесным образом связаны друг с другом.

4. Всякая неидеалистическая философия предполагает нечто абсолютно необъяснимое, недоступное анализу; короче говоря, нечто, возникающее в результате опосредования, но в то же самое время опосредованию не поддающееся. То обстоятельство, что какие-то вещи невозможно объяснить подобным образом, может быть известно только путем рассуждения при помощи знаков. Но единственное оправдание всякого вывода, осуществляемого при помощи знаков, заключается в том, что заключение объясняет факт. Предполагать факт абсолютно необъяснимым не означает объяснить его и, следовательно, это предположение совершенно неприемлемо.

В последнем номере этого журнала помещена статья, озаглавленная «Вопросы относительно некоторых способностей, приписываемых человеку» [1], которая была написана в духе оппозиции картезианству. Эта критика определенных способностей имеет своим результатом четыре отрицания, которые могут быть повторены здесь ради удобства:

1. У нас нет способности интроспекции, но все знание о внутреннем мире приобретается путем гипотетического рассуждения, основанного на нашем знании внешних фактов.

2. У нас нет способности интуиции, но всякое знание логически определено предыдущими знаниями.

3. У нас нет способности мыслить без помощи знаков.

4. У нас нет концепции абсолютно непознаваемого.

1 См. выше наст, изд.

Эти положения не могут считаться окончательно достоверными; для того, чтобы подвергнуть их дальнейшей проверке, предполагается выяснить те следствия, которые могут быть из них выведены. Нам следует сперва рассмотреть отдельно первое положение; затем проследить последствия первого и второго; затем посмотреть, что еще окажется результатом принятия также и третьего положения; и, наконец, добавить к нашим гипотетическим посылкам четвертое.

§ 2. Ментальное действие

266. Принимая первое предложение, мы должны устранить все предрассудки, которые являются следствием философии, кладущей в основу нашего знания внешнего мира наше самосознание. Мы не можем рассматривать ни одно высказывание, касающееся того, что происходит внутри нас, иначе, нежели как гипотезу, необходимую для объяснения событий, происходящих во внешнем мире. И даже более того - после того как мы, руководствуясь подобными соображениями, приняли какую-либо одну способность или способ деятельности ума, мы не можем, конечно же, принять никакой иной гипотезы для объяснения какого-либо интересующего нас факта при условии, что его можно объяснить при помощи нашего первого предположения; напротив, мы должны следовать этому последнему настолько, насколько это вообще будет возможным [1*]. Иными словами, мы должны, постольку, поскольку мы способны это сделать, свести все виды умственной деятельности к одному общему типу, не прибегая при этом к дополнительным гипотезам.

267. Класс модификаций сознания, с которого мы должны начинать наше исследование, должен быть таким, существование которого является несомненным и законы которого известны нам в наибольшей степени; следовательно, это будет такой класс состояний сознания, который - поскольку это знание приходит извне - лучше всего согласуется с внешними фактами. Иными словами, это должен быть некоторый вид познания. Здесь мы можем гипотетически принять второе положение предшествующей

статьи, согласно которому не существует абсолютно первого познания какого-либо объекта, но познание возникает в ходе непрерывного процесса. Мы должны начинать в таком случае с процесса познания, причем такого, законы которого наиболее известны и лучше всего согласуются с внешними фактами. Это не что иное, как процесс логически правильного (valid) вывода, который движется от своей посылки, А, к своему заключению, В, только тогда, когда такое предложение, как В, всегда или, как правило, истинно, когда истинно А. В этом случае следствие первых двух принципов, чьи результаты мы обязаны рассмотреть, заключается в том, что мы должны, коль скоро это возможно, свести все виды умственной деятельности к формуле логически правильного рассуждения, не прибегая при этом к какому-либо иному предположению, кроме того, что ум рассуждает.

268. Но действительно ли ум проходит через процесс силлогистического рассуждения? Конечно, весьма сомнительно, чтобы заключение - как что-то, существующее в уме независимо, подобно образу, - внезапно замещало две посылки, существующие в уме тем же способом. Однако особенность постоянного опыта состоит в том, что если человека заставить верить в предпосылки, в том смысле, что он будет действовать, исходя из них, и будет считать, что они истинны, то при благоприятных условиях он также будет готов действовать, исходя из заключения, и считать, что оно истинно. Следовательно, в организме происходит что-то похожее на процесс силлогистического рассуждения.

269. Обоснованный вывод является или совершенным, или несовершенным. Несовершенным выводом является такой, обоснованность которого зависит от некоторого положения дел, не содержащегося в посылках. Этот подразумеваемый факт мог бы быть сформулирован и в виде посылки, и он соотносится с заключением одинаково вне зависимости от того, постулируется ли он явно или нет; дело в том, что этот подразумеваемый факт в конечном счете берется как по существу не требующий доказательства. Следовательно, всякое правильное несовершенное умозаключение является по существу (virtually) совершенным.

Совершенные умозаключения разделяются на простые и сложные. Сложным умозаключением является умозаключение, которое исходя из трех или более посылок дает заключение, которое могло бы быть получено при помощи таких следующих друг за другом шагов рассуждений, каждое из которых является простым. Таким образом, сложный вывод приходит в итоге к тому же, к чему и последовательность простых выводов.

270. Совершенное, простое и правильное умозаключение, или силлогизм, является или аподиктическим, или вероятным. Аподиктическим, или дедуктивным, силлогизмом является такое умозаключение, правильность которого безусловно зависит от отношения факта, полученного в заключении, к фактам, постулированным в посылках. Силлогизм, правильность которого зависела бы не просто от его посылок, но также и от существования какого-либо иного знания, был бы невозможен; ибо это иное знание было бы или сформулировано явно в виде посылок, или же оно подразумевалось бы в посылках неявно, и в этом случае вывод был бы несовершенным. Однако силлогизм, правильность которого отчасти зависит от не-существования какого-либо другого знания, является вероятным силлогизмом.

271. Несколько примеров сделают это обстоятельство очевидным. Два нижеследующих умозаключения являются аподиктическими, или дедуктивными:

Ни одна последовательность дней, из числа которых первый и последний дни являются разными днями недели, ни на один день не превышает число дней, равное семи; соответственно, первый и последний дни любого високосного года являются разными днями недели, и, следовательно, ни один високосный год не включает в себя такого количества дней, которое на один бы превышало число, кратное семи.

Среди гласных нет двойных букв; однако одна из двойных букв (w) состоит из двух гласных: следовательно, буква, состоящая из двух гласных, сама вовсе не обязательно должна быть гласной.

В обоих этих случаях ясно, что, каковы бы ни были другие факты, если посылки истинны, истинными будут и заключения. С другой стороны, предположим, что мы рассуждаем следующим образом: «Некоторый человек заболел азиатской холерой. Он находился в состоянии полного упадка сил, имел серый цвет лица, его бил сильный озноб; у него не прощупывался пульс. Ему сделали обильное кровопускание. Во время кровопускания он вышел из состояния коллапса и на следующее утро почувствовал себя значительно лучше. Следовательно, кровопускание позволяет избавиться от холеры». Это - вполне вероятный вывод, при условии, что его посылки учитывают все относящееся к данному делу знание. Однако если бы мы знали, к примеру, что выздоровление от холеры часто происходит внезапно и что врач, рассказавший соответствующий случай, наблюдал сотни иных случаев применения данного средства излечения, но не сообщил об их результатах, то наш вывод потерял бы всю свою силу.

272. Недостаток знания, играющего важную роль для определения правильности любого вероятного умозаключения, связан с одним вопросом, который обусловлен самим умозаключением. Этот вопрос, подобно всякому другому, состоит в том, обладают ли определенные объекты определенными свойствами. Следовательно, недостаток знания заключается или в невозможности установить, имеются ли помимо объектов, которые, согласно посылкам, обладают определенными свойствами, какие-либо иные объекты, обладающие такими же свойствами; или же в том, что нельзя установить, имеются ли помимо свойств, которые, согласно посылкам, принадлежат определенным объектам, какие-либо иные свойства, принадлежащие тем же самым объектам. В первом случае рассуждение происходит так, как если бы все объекты, обладающие определенными свойствами, были бы нам известны, и это есть индукция; во втором случае логический вывод осуществляется так, как если бы все свойства, необходимые для определения известного объекта или класса объектов, были бы нам известны, и это есть гипотеза. Это различие можно пояснить при помощи примеров.

273- Предположим, что мы подсчитываем, сколько раз различные буквы встречаются в данной книге на английском языке, которую мы можем называть А. Само собою понятно, что каждая новая буква, которую мы подсчитаем, будет изменять относительную частоту упоминания различных букв; однако по мере того, как мы будем подсчитывать все большее число букв, это изменение будет постепенно уменьшаться. Предположим, что мы обнаружили: по мере увеличения количества подсчитанных букв относительная частота упоминания буквы е оказывается приблизительно равной 11 % процента от числа всех букв, буквы t - 814 процента, а - 8 процентам, 5 - 7 1/2 процента и т.д. Предположим, что мы повторяем такие же наблюдения с полудюжиной других английских текстов (которые мы можем обозначить как В, С, D, E, F, G) и получаем тот же самый результат. Из этого мы можем сделать заключение, что в любом английском тексте определенного размера различные буквы встречаются примерно с относительно одинаковой частотой.

Итак, правильность этого умозаключения зависит от нашего не-знания того, в какой пропорции встречаются буквы в любых английских текстах, помимо А, В, С, D, Е, F и G. Ведь если бы мы знали величину этой пропорции применительно к тексту H и она бы не совпадала, пусть хотя бы приблизительно, с той, что была установлена нами применительно к А, В, С, D, E, F и G, то наше заключение сразу же потеряло бы свою силу; если бы же эта искомая пропорция оказалась бы той же самой, то правомочный вывод осуществлялся на основании к Л, В, С, D, E, F, G и Я, а не на основании только первых семи из них. Это, таким образом, будет индукция.

Предположим, далее, что мы имеем дело с зашифрованной частью текста и не имеем к нему ключа. Предположим, что мы поняли, что он она содержит немногим меньше, чем 26 печатных знаков (characters), один из которых встречается приблизительно в 11 процентах всех случаев, другой - в 8 1/2 процента, третий - в 8 процентах, а четвертый - в 7 1/2 процента. Предположим, что когда мы подставляем на место этих печатных знаков буквы e, t, a и s соответственно, то получаем возможность понять, как отдельные буквы могли бы замещать остальные печатные знаки так, чтобы получился английский текст, наделенный некоторым смыслом, - при условии, однако, что в ряде случаев мы допускаем возможность орфографических ошибок. Если текст имеет достаточный объем, то мы можем с большой долей вероятности сделать вывод, что именно таковым и было значение шифра.

Правильность этого умозаключения зависит от отсутствия у зашифрованного текста каких-либо иных известных нам особенностей, которые могли бы иметь значение для его расшифровки; поскольку если бы таковые существовали, - например, если бы нам было известно, существует или нет какое-то другое решение данной проблемы, - то следовало бы учесть то воздействие, которое могло бы усилить или же ослабить [правдоподобность] заключения. Это, таким образом, будет гипотеза.

21 А. Всякое правильное рассуждение является дедуктивным, индуктивным или гипотетическим; или же оно совмещает два или более из этих свойств. Дедукция довольно удовлетворительно рассматривается в большинстве учебников логики; однако следует сказать несколько слов об индукции и гипотезе для того, чтобы растолковать их более обстоятельно.

275. Индукцию можно определить как умозаключение, которое исходит из допущения, что все члены класса или агрегата обладают всеми теми свойствами, которые являются общими для всех тех членов данного класса, относительно которых известно, обладают ли они данными свойствами или же нет; или, иными словами, она предполагает, что в отношении всей совокупности (collection) истинно то, что истинно в отношении некоторого числа выбранных наугад примеров. Это можно было бы назвать статистическим умозаключением. В конечном счете умозаключение этого типа должно в большинстве случаев давать достаточно правильные заключения из истинных посылок. Если у нас есть мешок черных и белых фасолин, то путем подсчета той относительной пропорции, в которой встречаются фасолины разных цветов в нескольких взятых из мешка пригоршнях, мы можем приблизительно установить ту относительную пропорцию, в которой фасолины встречаются в самом мешке, поскольку достаточное число пригоршней позволило бы извлечь все фасолины из мешка. Центральной характеристикой индукции и ключом к ее

пониманию является то, что, взяв в качестве большей посылки силлогизма полученное таким вот образом заключение, а в качестве меньшей - пропозицию, устанавливающую, что определенные объекты взяты из рассматриваемого класса, мы поймем, что оставшаяся посылка индукции следует из них дедуктивно. Так, в нашем примере мы пришли к заключению, что во всех английских книгах буква е составляет примерно 11 1/4 процента от общего количества всех букв. Если принять это заключение за большую посылку, а за меньшую - пропозицию, согласно которой Л, В, C, D, E, F и G являются книгами на английском языке, то отсюда дедуктивно следует, что в А, В, C, D, E, F и G буква е составляет примерно 11 1/4 процента от общего количества всех букв. Соответственно, Аристотель определял индукцию как вывод большей посылки силлогизма из его меньшей посылки и заключения. Функция индукции заключается в том, чтобы заменить ряд, состоящий из множества субъектов, одним-единственным, который будет охватывать как всех их, так и бесконечное множество иных. Таким образом, она представляет собой разновидность «сведения многообразия к единству».

276. Гипотезу можно определить как умозаключение, которое исходит из допущения, что свойство, о котором известно, что оно с необходимостью заключает в себе некоторое число иных свойств, может быть с известной степенью вероятности предицировано любому объекту, имеющему все те свойства, которые, как известно, заключает в себе это исходное свойство. Точно так же, как индукцию можно рассматривать как вывод большей посылки силлогизма, так и гипотезу можно рассматривать как вывод меньшей посылки силлогизма из двух остальных пропозиций. Так, приведенный выше пример состоит из двух подобного рода выводов меньших посылок следующих

СИЛЛОГИЗМОВ:

1. Всякий английский текст определенного размера, в котором определенные письменные знаки обозначают буквы e, t, a и s, содержит примерно 11 1/4 процента значков первого рода, 8 1/2 процента - второго, 8 процентов - третьего и 7 1/2 процента - четвертого.

Этот зашифрованный текст представляет собой текст на английском языке определенного размера, в котором определенные письменные знаки обозначают e, t, a u s соответственно.

# Этот зашифрованный текст содержит примерно 11 1/4 процента значков первого рода, 8 1/2 процента - второго, 8 процентов - третьего и 7 1/2 процента - четвертого.

2. Фрагмент, написанный подобным алфавитом, имеет смысл, если определенные письменные значки заменяются определенными буквами.

Этот зашифрованный текст написан подобным алфавитом.

# Этот зашифрованный текст имеет смысл, если осуществлены подобные замены.

Функция гипотезы заключается в том, чтобы заменить огромный ряд предикатов, самих по себе не представляющих единства, одним-единственным рядом (или же небольшим числом таковых), который будет включать в себя их всех, а также (возможно) и неопределенное число других. Таким образом, она также представляет собой сведение многообразия к единству [2]. Всякий дедуктивный силлогизм может быть выражен в следующей форме:

2 Некоторые сведущие в логике возражают против моего неверного, как они считают, употребления термина гипотеза и утверждают, что в действительности у меня речь идет о умозаключении по аналогии. Для того, чтобы ответить им, достаточно сказать, что пример с шифром приводился в качестве подходящего примера гипотезы Декартом (Правило 10 Quevres choisies. Paris, 1865, p. 334), Лейбницем (Nouveaux Essais [Opera philosophica quae exstant latina gallica germanica omnia (Berlin: G. Eichler, 1840)], lib. 4, ch. 12, § 13, Ed. (Johannes Eduard] Erdmann, p. 383 b) и (как я узнал из Д. Стюарта (D. Stewart): Works [The Collected Works of Dugald Stewart, edited by William Hamilton (Edinburgh: Thomas Constable, 1854)], vol. 3, pp. 305 et seqq?) Грейвсандом (Gravesande), Босковичем (Boscovich), Гартли (Hartley) и Ж. Л. Лесажем (G. L. Le Sage). Термин гипотеза используется в следующим смыслах: 1. Для обозначения темы или пропозиции, образующей предмет рассуждения. 2. Для обозначения допущения. Аристотель тезисы (theses), или пропозиции, принятые без какого-либо основания, подразделяет на определения и гипотезы. Последние представ-

ляют собой пропозиции, устанавливающие существование чего-либо. Так, геометр говорит: «Пусть будет треугольник». 3. Для обозначения условия в общем смысле. Говорится, что мы ищем чего бы то ни было кроме счастья ###, условно. Наилучшее государство есть идеально совершенное, второе наилучшее - наилучшее на земле, третье - наилучшее ###, при определенных обстоятельствах. Свобода есть ###, или условие демократии. 4. Для обозначения антецедента гипотетической пропозиции. 5. Для обозначения риторического вопроса, подразумевающего определенные факты. 6. В «Синопсисе» Пселла - для обозначения указания (reference) субъекта на те предметы, которые он обозначает. 7. В наше время чаще всего - для обозначения заключения умозаключения, сделанного из следствия и консеквента к антецеденту. Именно так я употребляю данный термин. 8. Для обозначения такого заключения, которое является слишком слабым для того, чтобы быть - в качестве теории - включенным в состав научного знания.

Я приведу несколько авторитетных свидетельств для того, чтобы подтвердить семь вариантов употребления данного термина:

Шовен (Chauvin) - Lexicon Rationale, 1st Ed. [Etienne Chauvin, Lexicon rationale sive thesaurus philosophicus (Rotterdam: Petrus vander Slaart, 1692)] - «Hypothesis est propositio, qua; assumitur ad probanda aliam veritatem incognitam. Requirunt multi, ut hasc hypothesis vera esse cognoscatur, etiam antequam appareat, an alia ex ea deduci possint. Verumaiunti alii, hoc unum desiderari, ut hypothesis pro vera admittatur, quod nempe ex hac talia deducitur, quas respondent phaenomenis, et satisfaciunt omnibus difficultatibus, quae hac parte in re, et in iis quse de ea apparent, occurebant». [«Гипотеза - это пропозиция, которая принимается для проверки истинности того, истинность чего еще не известна. Многие требуют, чтобы гипотеза была признана истинной еще до того, как она проявит себя таковой, дабы другие [пропозиции] можно было бы выводить из нее. Правда, другие утверждают - дабы гипотеза могла допускаться в качестве истинной, - желательно лишь одно: чтобы выводимое из нее соответствовало явлениям, из которых оно выводится и чтобы разрешались все затруднения, как в самой вещи, так и в том, что из нее возникает» (лат.)].

Ньютон - «Hactenus phenomena ccelorum et maris nostri per vim gravitatis exposui, sed causam gravitatis exposui, sed causam gravitatis nondum assignavi... Rationem vero harum gravitatis proprietatum ex phaenomenis nondum potui deducere, ex hypotheses non fingo. Quic-

quid enim ex phasnomenis non deducitur, hypothesis vocanda est. ... In hac Philosophia Propositiones deducuntur ex phaenomenis, et redduntur generales per inductionem». Principia. Ad fin. [«Итак, я описал явления наших небес и морей с помощью силы тяжести, но не смог объяснить причины силы тяжести. ...Я не смог все же вывести основание этой силы тяжести из явлений и в силу этого я не измышляю гипотез. Все, что невозможно вывести из явлений, следовало бы называть гипотезой. ...При такой философии пропозиции выводятся из явлений и оцениваются в основном с помощью индукции» (лат?). См.: Isaac Newton, Philosophiae naturalis principia mathematica, 2 vols., edited by Thomas Le Seur and Franciscus Jac-quier (Glasgow: Т. Т. And J. Tegg, 1833), vol. 2, pp. 201-202].

Сэр Уильям Гамильтон. - «Гипотезы, то есть пропозиции, которые принимаются с вероятностью для того, чтобы объяснить или доказать что-то еще, что нельзя объяснить или доказать каким-либо иным путем». - Lectures on Logic (Am. Ed.) [edited by Henry L. Mansel and John Veitch (Boston-. Gould and Lincoln, 1859)], p. 188.

«Название гипотеза наиболее настойчиво дается условным предположениям, которые используются для объяснения феноменов постольку, поскольку эти последние наблюдаются, но которые утверждаются в качестве истинных только в том случае, если они в конечном счете подтверждаются исчерпывающей индукцией». - Ibid., p. 364.

«Когда дан феномен, который невозможно объяснить при помощи принципов, которые доставляются нам опытом, мы испытываем чувство неудовлетворенности и тревоги; отсюда возникает попытка отыскать какую-то причину, которая могла бы, по крайней мере с известной долей условности, объяснить этот не поддающийся объяснению феномен; и эта причина в конце концов признается подходящей и верной в том случае, если благодаря ей удается добиться исчерпывающего и совершенного объяснения данного феномена. Суждение, в котором феномен соотносится с подобного рода проблематичной причиной, называется гипотезой». - Ibid., pp. 449, 450. См. также: Lectures on Metaphysics [edited by Henry L. Mansel and John Veitch (Boston: Gould and Lincoln, 1859)], p. 117.

Дж. Ст. Милль - «Гипотеза - это любое предположение, которое мы делаем (либо не имея соответствующих данных, либо располагая данными, которых явно недостаточно) для того, чтобы попытаться дедуцировать из него заключения, которые соответствовали бы фактам, которые, как нам известно, являются реальными; при этом мы руководствуемся идеей, что если заключе-

0-1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-